Реферат - Миф - файл 1.docx. Реферат миф

Реферат - Миф - 1.docx

1.docx

Введение 1

1. 3

2.Миф не есть бытие идеальное 3

3. 6

4.Миф не есть научное и, примитивно-научное построение 6

5. 9

6.Миф не есть метафизическое построение 9

7. 11

8.Миф не есть ни схема, ни аллегория 11

9. 16

10.Миф не есть поэтическое произведение 16

28

Заключение 28

Лосев А. В. Философия. Мифология. Культура / А. Ф. Лосев. –Москва: Издательство Мысль. -1991г. –С 7 – 83. 30

Введение

даже любили и любят щеголять таким рассуждением: я вам даю учение о жидкостях, а существуют эти последние или нет - это не мое дело; или: я доказал вот эту теорему, а соответствует ли ей что-нибудь реальное, или она есть порождение моего субъекта или мозга - это меня не касается. Совершенно противоположна этому точка зрения мифического сознания. Миф - необходимейшая - прямо нужно сказать, трансцендентально-необходимая - категория мысли и жизни; и в нем нет ровно ничего случайного, ненужного, произвольного, выдуманного или фантастического. Это - подлинная и максимально конкретная реальность.

^

2. Миф не есть бытие идеальное

Под идеальным бытием условимся сейчас понимать не бытие лучшее, совершеннейшее и возвышеннейшее, чем бытие обыкновенное, но просто смысловое бытие. Всякая вещь ведь имеет свой смысл не с точки зрения цели, а с точки зрения существенной значимости. Так, дом есть сооружение, предназначенное для предохранения человека от атмосферных явлений; лампа есть прибор, служащий для освещения и т.п. Ясно, что смысл вещи не есть сама вещь; он - абстрактное понятие вещи, отвлеченная идея вещи, мысленная значимость вещи. Есть ли миф такое отвлеченно-идеальное бытие? Конечно, не есть ни в каком смысле. Миф не есть произведение или предмет чистой мысли. Чистая, абстрактная мысль меньше всего участвует в создании мифа.

В основе мифа лежит аффективный корень, так как он всегда есть выражение тех или других жизненных и насущных потребностей и стремлений. Чтобы создать миф, меньше всего надо употреблять интеллектуальные усилия. И опять-таки мы говорим не о теории мифа, а о самом мифе как таковом. С точки зрения той или иной теории можно говорить о мыслительной работе субъекта, создающего миф, об отношении ее к другим психическим факторам мифообразования, даже о превалировании ее над другими факторами и т.д. Но, рассуждая имманентно, мифическое сознание есть меньше всего интеллектуальное и мыслительно-идеальное сознание. Известен обычай побратимства через смешение крови из уколотых пальцев или обычаи окропления кровью новорожденного младенца, а также употребление крови убитого вождя и пр. Спросим себя: неужели какое-то мыслительно-идеальное построение понятия крови заставляет этих представителей мифического сознания относиться к крови именно так? И неужели миф о действии крови есть только абстрактное построение того или другого понятия? Мы должны согласиться, что здесь ровно столько же мысли, сколько и в отношении, например, к красному цвету, который, как известно, способен приводить в бешенство многих животных. Когда какие-нибудь дикари раскрашивают покойника или намазывают свои лица перед битвой красной краской,

то ясно, что не отвлеченная мысль о красном цвете действует здесь, но какое-то иное, гораздо более интенсивное, почти аффективное сознание, граничащее с магическими формами. Было бы совершенно ненаучно, если бы мы стали мифический образ Горгоны, с оскаленными зубами и дико выпученными глазами, - это воплощение самого ужаса и дикой, ослепительно-жестокой, холодно-мрачной одержимости - толковать как результат абстрактной работы мыслителей, вздумавших производить разделение идеального и реального, отбросить все реальное и сосредоточиться на анализе логических деталей бытия идеального. Несмотря на всю вздорность и полную фантастичность такого построения, оно постоянно имеет место в разных "научных" изложениях. В особенности заметно это засилие абстрактной мысли в оценке самых обыкновенных, житейских психологических категорий.

Переводя цельные мифические образы на язык их абстрактного смысла, понимают цельные мифически-психологические переживания как некие идеальные сущности, не внимая к бесконечной сложности и противоречивости реального переживания, которое, как мы увидим впоследствии, всегда мифично. Совершенно абстрактно (приведу еще пример) наше обычное отношение к пище. Вернее, абстрактно не самое отношение (оно волей-неволей всегда мифично и конкретно), а нежизненно наше желание относиться к ней, испорченное предрассудками ложной науки и унылой, серой, обывательски-мещанской повседневной мысли. Думают, что пища и есть пища и что об ее химическом составе и физиологическом значении можно узнать в соответствующих научных руководствах. Но это-то и есть засилие абстрактной мысли, которая вместо живой пищи видит голые идеальные понятия. Это - убожество мысли и мещанство жизненного опыта. Я же категорически утверждаю, что тот, кто ест мясо, имеет совершенно особое мироощущение и мировоззрение, резко отличное от тех, кто его не ест. И дело не в химии мяса, которая, при известных условиях, может быть одинаковой с химией растительных веществ, а именно в мифе. Лица, не отличающие тут одно от другого, оперируют с идеальными (да и то весьма ограниченными) идеями, а не с живыми вещами.

Уже сейчас видно, что там, где есть хотя бы слабые задатки мифологического отношения к вещи, ни в каком случае дело не может ограничиться одними идеаль

ными понятиями. Миф - не идеальное понятие, и также не идея и не понятие. Это есть сама жизнь. Для мифического субъекта это есть подлинная жизнь, со всеми ее надеждами и страхами, ожиданиями и отчаянием, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной заинтересованностью. Миф не есть бытие идеальное, но - жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная действительность.

^

4. Миф не есть научное и, примитивно-научное построение

Определенная мифология и определенная наука могут частично совпадать,

но принципиально они никогда не тождественны. Предыдущее учение об

идеальности мифа особенно резко проявляется в понимании мифологии как

первобытной науки. Большинство ученых во главе с Кантом, Спенсером, даже

Тейлором, думает о мифе именно так и этим в корне искажает всю подлинную

природу мифологии. Научное отношение к мифу как один из видов

абстрактного отношения, предполагает изолированную интеллектуальную функцию.

Надо очень много наблюдать и запоминать, очень много анализировать и

синтезировать, весьма и весьма внимательно отделять существенное от

несущественного, чтобы получить в конце концов хоть какое-нибудь

элементарное научное обобщение. Наука в этом смысле чрезвычайно хлопотлива и

полна суеты. В хаосе и неразберихе эмпирически спутанных, текучих вещей надо

уловить идеально-числовую, математическую закономерность, которая хотя и

управляет этим хаосом, но сама-то не есть хаос, а идеальный, логический

строй и порядок (иначе уже первое прикосновение к эмпирическому хаосу было

бы равносильно созданию науки математического естествознания). И вот,

несмотря на всю абстрактную логичность науки, почти все наивно убеждены, что

мифология и первобытная наука - одно и то же. Никто не станет утверждать, что мифология (та или иная, индийская, египетская, греческая) есть наука вообще, т.е. современная наука (если иметь в виду всю сложность ее выкладок, инструментария и аппаратуры). Но если развитая мифология не есть развитая наука, то как, же развитая или неразвитая мифология может быть неразвитой наукой? Из того, что научную потребность мы берем здесь в малом виде, отнюдь не вытекает того, что она уже не есть научная потребность. Первобытная наука, как бы она ни была первобытна, есть все же как-то наука, иначе она совершенно не войдет в общий контекст истории науки и, следовательно, нельзя ее будет считать и первобытной наукой.

Или первобытная наука есть именно наука, - тогда она ни в каком случае не есть мифология; или первобытная наука есть мифология, - тогда, не будучи наукой

вообще, как она может быть первобытной наукой? В первобытной науке, несмотря на всю ее первобытность, есть некоторая сумма вполне определенных устремлений сознания, которые активно не хотят быть мифологией, которые существенно и принципиально дополняют мифологию и мало отвечают реальным потребностям последней. Миф насыщен эмоциями и реальными жизненными переживаниями; он, например, олицетворяет, обоготворяет, чтит или ненавидит, злобствует. Может ли быть наука таковой? Первобытная наука, конечно, тоже эмоциональна, наивно-непосредственна и в этом смысле вполне мифологична. Но это-то как раз и показывает, что если бы мифологичность принадлежала к ее сущности, то наука не получила бы никакого самостоятельного исторического развития и история ее была бы историей мифологии. Значит, в первобытной науке мифологичность является не "субстанцией", но "акциденцией"; и эта мифологичность характеризует только ее состояние в данный момент, а никак не науку саму по себе. Мифическое сознание совершенно непосредственно и наивно, общепонятно; научное сознание необходимо обладает выводным, логическим характером; оно - не непосредственно, трудно усвояемо, требует длительной выучки и абстрактных навыков. Миф всегда синтетически – жизненно и состоит из живых личностей, судьба которых освещена эмоционально и интимно ощутительно. Наука всегда превращает жизнь в формулу, давая вместо живых личностей их отвлеченные схемы и формулы; и реализм, объективизм науки заключается не в красочном живописании жизни, но - в правильности соответствия отвлеченного закона и формулы с эмпирической текучестью явлений, вне всякой картинности, живописности или эмоциональности. Последние свойства навсегда превратили бы науку в жалкий и малоинтересный привесок мифологии. Поэтому необходимо надо считать, что уже на первобытной ступени своего развития наука не имеет ничего общего с мифологией, хотя, в силу исторической обстановки, и существует как мифологически окрашенная наука, так и научно осознанная или хотя бы примитивно - научно трактованная мифология. Итак: наука не рождается из мифа, но наука не существует без мифа, наука всегда мифологична.

5. ^

Для ясности понятия мифа необходимо коснуться и этого отграничения. Для лиц, нечетко воспринимающих мифическую действительность, - очень большой соблазн спутать мифологию с метафизикой. Эти же лица по большей части страдают и неясными представлениями о метафизике. Метафизика говорит о чем-то необычном, высоком, "потустороннем"; и мифология говорит о чем-то необычном, высоком, "потустороннем". Значит, метафизика и мифология - одно и то же. Часто, особенно теперь, можно встретить такие уличные отождествления: метафизика ? мистицизм, спиритуализм ? спиритизм, религия ? метафизика, метафизика ? спиритуализм, или спиритизм, трансцендентная философия ? трансцендентальная философия, религия ? идеализм; и т.д. и т.д. На почве философского одичания можно выдумать еще тысячу таких отождествлений. И мы с полной решительностью должны сказать, что как мифология не есть фантастика, не есть идеализм, не есть наука (религия тоже не есть ни фантастика, ни идеализм, ни наука, ни метафизика, ни трансцендентализм, ни спиритуализм, ни спиритизм), так мифология не есть ни с какой стороны также и метафизика. Под метафизикой будем понимать обычное: это - натуралистическое учение о сверхчувственном мире и об его отношении к чувственному; мыслятся два мира, противостоящих друг другу как две большие вещи, и - спрашивается, каково их взаимоотношение. И от этого ни зрение, ни слух не становятся метафизическими, хотя они, несомненно, получают тут мифологическое значение. Едва мерцающая в абсолютной темноте лампадка перед образом, несомненно, продиктована интуициями слабого, но искреннего, теплого и часто горячего сердца, объятого тьмой небытия и взыскующего, по мере слабых сил, подлинного бытия, которое и является, освещая все в меру этого взыскания. Я приведу замечательный пример одного мифического изображения; и мы на нем должны убедиться, что мифология очень мало имеет общего с метафизикой. Метафизика - научна или наукообразна, мифология же – предмет непосредственного восприятия. Далее, метафизика только как-то относится к "сверхчувственному", а мифология по преиму

ществу к чувственному. Метафизика есть наука или пытается быть наукой или наукообразным учением о "сверхчувственном" и об отношении его к "чувственному", в то время как мифология есть не наука, а жизненное отношение к окружающему. Миф ни с какой стороны не научен и не стремится к науке; он совершенно не научен, верхнее - вне-научен. Он – абсолютно непосредственен и наивен и не требует никакой специальной работы мысли, тем более - научной или научно-метафизической. Мысль работает в мифе отнюдь не больше того, сколько требуется мыслить для взаимообщения с обыкновенными вещами и людьми. Для метафизики же нужны доказанные положения, приведенные в систему выводы, терминологическая ясность и продуманность языка, анализ понятий.^

8. Миф не есть ни схема, ни аллегория

С этим отграничением мы вплотную подходим к раскрытию подлинно мифического взаимоотношения чувственного и сверхчувственного, хотя и не решаем его вполне, а только намечаем общий его смысл. Тут, однако, надо уберечься от множества эквивокаций и не впасть в грубое и некритическое употребление некоторых популярных понятий и терминов. Понятие выразительной формы. Прежде всего, необходимо дать себе строгий отчет в том, что такое аллегория. С самого начала должно быть ясно, что аллегория есть, прежде всего, некая выразительная форма, форма выражения. Что такое выражение? Для выражения недостаточен смысл или понятие само по себе, например, число. Выразительное бытие есть всегда синтез двух планов, одного – наиболее внешнего, очевидного, и другого - внутреннего, осмысляющего и подразумеваемого. Выражение есть всегда синтез чего-нибудь внутреннего и чего-нибудь внешнего. Это - тождество внутреннего с внешним. Мы имеем тут нечто, но созерцаем его не просто как такое, а сразу же, вместе с ним и неразъединимо от него, захватываем и еще нечто иное, так что первое оказывается только стороной, знаком второго, намеком на второе, выражением его. Самый термин выражение указывает на некое активное направление внутреннего в сторону внешнего, на некое активное самопревращение внутреннего во внешнее. Обе стороны и тождественны - до полной неразличимости, так что видится в выражении один, только один и единственный предмет, нумерически ни на что не разложимый, и различны - до полной противоположности, так что видно стремление предмета выявить свои внутренние возможности и стать в какие-то более близкие познавательно-выявительные и смысловые взаимоотношения с окружающим. Итак, выражение есть синтез и тождество внутреннего и внешнего, самотождественное различие внутреннего и внешнего. Аллегория есть бытие выразительное. Стало быть, аллегория также имеет нечто внутреннее и нечто внешнее; и спецификум аллегории можно

найти, следовательно, только как один из видов взаимоотношения внутреннего и внешнего вообще.

Диалектика схемы, аллегории и символа. Какие же возможны вообще виды этого взаимоотношения? Их очень много. Но, следуя Шеллингу, можно указать три основных таких вида. При этом будем иметь в виду, что наши термины "внутреннее" и "внешнее" - очень общие термины и их можно заменить другими, более узкими и более специфичными с той или другой точки зрения. Так, говоря о "внешнем" как проявлении "внутреннего", мы замечаем, что всякое "внешнее" есть частный случай "внутреннего", что оно именно такое "внутреннее", которое проявилось вовне. Другими словами, более "внутреннее" есть и более общее, а более "внешнее" есть и более частное. Точно так же можно сказать, что более внутреннее есть более отвлеченное, а более "внешнее" есть более конкретное, или что более "внутреннее" есть более идеальное, смысловое, а более "внешнее" есть более реальное, образное. Таких квалификаций можно найти много. Но важна самая центральная и наиболее общая антитеза, лежащая в основе всех указанных частных антитез. Во-первых, возможно такое выражение, в котором "внутреннее" будет перевешивать "внешнее". Что это значит? Это значит, что в выразительной форме мы замечаем такое "внутреннее", которое подчинило себе "внешнее", и последнее налично только постольку, поскольку это надо для выявления одного "внутреннего". Имеется общее, но выражается оно так, что ничего частного не привлекается для понимания этого общего. Частное имеет целью только показать общее, голое общее, которое по смыслу своему чуждо всякого частного. Таков, например, всякий механизм. В механизме дана общая идея; и все частное, из чего он состоит, отдельные колесики и винтики ничего нового не прибавляют к этой идее. Идея механизма нисколько не становится богаче от прибавления к ней отдельных и всех вместе взятых частей механизма. Равным образом, и отдельные части механизма, будучи объединены одной общей идеей, получают эту идею совершенно в отвлеченном и общем виде. Она их нисколько не изменяет как таковых, а лишь дает свой метод их объединения. Отсюда, механизм неизбежным образом схематичен. Он воплощает на себе чуждую своему материалу идею; и эта идея, это его "внутреннее" остается лишь методом объединения отдель

ных частей, голой схемой. Такова первая выразительная форма, схематизм. Можно быть уверенным, что миф ни в коем случае не есть схема. Если бы это было так, то в мифе его сверхчувственное, идеальное превратилось бы в отвлеченную идею, а чувственное содержание его осталось бы несущественным и ничего не прибавляющим нового к отвлеченной идее. Миф всегда говорит не о механизмах, но об организмах и даже больше того, о личностях, о живых существах. Его персонажи суть не отвлеченные идеи и методы построения и осмысления чувственности, но сама эта чувственность, дышащая жизненной теплотой и энергией. Тут важно именно "внешнее", "конкретное", "чувственное", "частное", "реальное", "образное". Во-вторых, выражение может быть аллегорией. Здесь мы находим обратное взаимоотношение "внутреннего" и "внешнего". Здесь "внешнее" перевешивает "внутреннее", "реальное" - полнее и интереснее "идеального". В схеме "внутреннее", "идея" не соединялись с "внешним", с "вещью", но так как она есть все-таки выражение, то статическая "внутренняя" "идея" и смысл превратились тут в "метод", или "закон" осмысления "внешности", "вещей", "чувственности". Этим и ограничивалась выразительность схемы. Другое мы находим в аллегории. Здесь дается, прежде всего, "внешнее", или "образ", чувственное явление, и аннулируется самостоятельность "идеи". Однако аллегория есть все-таки выражение, и потому в ней не может наличествовать только одна "внешность" как таковая. Эта "внешность" должна как-то все-таки указывать на "внутреннее" и свидетельствовать о какой-то идее. Что же это за идея? Конечно, раз между обеими сферами существует неравновесие, то идея эта не может быть выведена из сферы своей отвлеченности и неявленности. Она должна проявиться как неявленная, должна выразиться как невыраженная. Это значит, что мы получаем "образ", в котором вложена отвлеченная "идея", и получаем "образ", по которому видна невыраженная, не выявленная идея, - получаем "образ" как иллюстрацию, как более или менее случайное, отнюдь не необходимое пояснение к идее, пояснение, существенно не связанное с самой идеей. Наиболее типичный и очевидный пример поэтической аллегории – это басня. В баснях Крылова действует и говорит муравей, но ни автор басни, ни ее читатели вовсе не думают, что муравей действительно может так поступать и говорить, как там изображено. Стрекоза "удруче

на злой тоской". Но при чтении басни никому и в голову не приходит действительно думать, что стрекоза может иметь столь сложные переживания. Стало быть, "образ" тут значит одно, а "идея" - нечто совсем другое. Они вещественно отделены друг от друга. Конечно, они как-то связаны, ибо иначе не было бы и самого выражения. Но эта связь есть такая связь, что обе стороны, "идея" и "образ", не входят вплотную друг в друга, но что "образ" отождествляется только с чистой отвлеченной идеей, не переводя ее целиком в "образ". На этом аллегорическом понимании построена масса мифологических теорий. Можно сказать, что почти все популярные мифологические теории XIX в., "мифологическая", антропологическая и т.д., страдали этим колоссальным недостатком. В-третьих, выражение может быть символом. В противоположность схеме и аллегории тут мы находим полное равновесие между "внутренним" и "внешним", идеей и образом, "идеальным" и "реальным". В "образе" нет ровно ничего такого, чего не было бы в "идее". "Идея" ничуть не более "обща", чем "образ"; и "образ" не есть нечто "частное" в отношении идеи. "Идея" дана конкретно, чувственно, наглядно, а не только примышляется как отвлеченное понятие. "Образ" же сам по себе говорит о выраженной "идее", а не об "идее" просто; и достаточно только созерцания самого "образа" и одних чисто "образных" же средств, чтобы тем самым охватить уже и "идею". Если в схеме "идея" отождествляется с "явлением" так, что последнее механически следует за ней, ничего не привнося нового, т.е. "идея" отождествляется с чистым не-"идейным" "образом", а в аллегории "явление" и "образ" так отождествляются с "идеей", что последняя механически следует за "явлением", ничего не привнося нового, т.е. "явление" отождествляется с чистой, отвлеченной, не-"явленной", не-"образной" "идеей", то в символе и "идея" привносит новое в "образ", и "образ" привносит новое, небывалое в "идею"; и "идея" отождествляется тут не с простой "образностью", но с тождеством "образа" и "идеи", как и "образ" отождествляется не с простой отвлеченной "идеей", но с тождеством "идеи" и "образа". В символе - все "равно", с чего начинать; и в нем нельзя узреть ни "идеи" без "образа", ни "образа" без "идеи". Символ есть самостоятельная действительность. Хотя это и есть встреча двух планов бытия, но они даны в полной, абсолютной неразличимости, так что уже нельзя указать, где "идея" и где "вещь". Это,

конечно, не значит, что в символе никак не различаются между собою "образ" и "идея". Они обязательно различаются, так как иначе символ не был бы выражением. Однако они различаются так, что видна и точка их абсолютного отождествления, видна сфера их отождествления.

9. ^

Нечего и говорить о том, что отождествление мифологии и поэзии тоже одно из коренных убеждений огромной части исследователей. Начиная с Я. Гримма, очень многие понимают мифы как поэтические метафоры первобытного образа мышления. Вопрос об отношении мифологии и поэзии - действительно весьма запутанный вопрос. И, конечно, сходство того и другого бросается в глаза гораздо скорее, чем различие. Поэтому, чтобы не сбиться в сравнительном анализе мифического и поэтического образа, укажем сначала главнейшие черты сходства. Это дает нам возможность и более ярко разграничить обе сферы.

1. Сходство мифологии с поэзией в области выразительных форм. Без всяких дальнейших разъяснений должно быть всякому ясно, что мифический и поэтический образ суть оба вместе виды выразительной формы вообще. Что такое выражение - мы уже знаем. Это - синтез "внутреннего" и "внешнего", - сила, заставляющая "внутреннее" проявляться, а "внешнее" - тянуть в глубину "внутреннего". Выражение всегда динамично и подвижно, и направление этого движения есть всегда от "внутреннего" к "внешнему" и от "внешнего" к "внутреннему". Выражение - арена встречи двух энергий, из глубины и извне, и их взаимообщение в некоем цельном и неделимом образе, который сразу есть и то и другое, так что уже нельзя решить, где тут "внутреннее" и где тут "внешнее". Что поэзия именно такова, это явствует уже из одного того, что она всегда есть слово и слова. Слово - всегда выразительно. Оно всегда есть выражение, понимание, а не просто вещь или смысл сами по себе. Слово всегда глубинно-перспективно, а не плоскостное. Таков же и миф. Миф или прямо словесен, или словесность его скрытая, но он всегда выразителен; всегда видно, что в нем два или больше слоев и что эти слои тем отождествляются друг с другом, что по одному из них всегда можно узнать другой. Что миф всегда принципиально словесен, это не может быть подвержено никакому сомнению. По линии выражения, т.е. схемы, аллегории и символа, невозможно провести грань между мифологией и

поэзией. И мифический, и поэтический образ может быть и схемой, и аллегорией, и символом.

2. Сходство в области интеллигенции. Далее, мифология и поэзия суть в одинаковой мере интеллигенция, т.е. это не только выражение, но и одушевленное, одухотворенное выражение. Всякая поэтическая форма есть всегда нечто одухотворенное; она есть изнутри видимая жизнь. В поэзии дается такое "внутреннее", которое бы было чем-то живым, имело живую душу, дышало сознанием, умом, интеллигенцией. Всякое искусство таково. В самых простых очертаниях примитивного орнамента уже заключена живая жизнь и шевелящаяся потребность жить. Это не просто выражение. Это - такое выражение, которое во всех своих извивах хочет быть одухотворенным, хочет быть духовно свободным, стремиться к освобождению от тяжести и темноты неодухотворённой и глухонемой, тупой вещественности. Такова же и мифология. Она или прямо трактует о живых существах и личностях, или говорит о неживом так, что видна ее изначальная одушевляющая и одухотворяющая точка зрения. Однако тут надо уметь уберечься от грубо натуралистического понимания поэзии и мифологии. Именно, нельзя сказать, что сущность поэзии заключается в изображении прекрасного или одухотворенного, т.е. нельзя сказать, что сущность поэзии заключается в тех или других особенностях ее предмета. Когда мы говорим, употребляя некритические понятия, что поэзия изображает прекрасное, то это вовсе не значит, что предмет ее действительно прекрасен. Всем известно, что предмет ее может быть и безобразен или мертв. Стало быть, поэтичен не самый предмет, к которому направлена поэзия, но способ его изображения, т.е., в конце концов, способ его понимания. То же самое мы должны сказать и о мифологии. Мифология дает нечто живое, одухотворенное и, если хотите, прекрасное. Но это не значит, что мифологический предмет есть всегда живое существо, личность, одухотворенный предмет. Мифического образа нет самого по себе, как нет вещи, которая бы уже сама по себе была прекрасна. Мифический образ мифичен в меру своего оформления, т.е. в меру своего изображения, в меру понимания его с чужой стороны. Мифичен способ изображения вещи, а не сама вещь по себе. И по этой линии также невозможно провести грань между мифологией и поэзией. Они обе живут в

одухотворенном мире; и это одухотворенность есть способ проявления вещей, модус их оформления и понимания. Ни в мифологии, ни в поэзии вовсе не обязательно всеобщее одушевление. Напрасно исследователи стараются вбить нам в голову, что первобытное мифологическое сознание, которое мыслится ими всегда как анимизм, соединяется обязательно с всеобщим одушевлением. Совершенно неверно, что в мифе все одушевленно. Мифически живущие и чувствующие люди прекрасно отличают одушевленные предметы от неодушевленных; и они вовсе не такие уж сумасшедшие, которые палку принимают за живое существо, а в животном ничего не видят, кроме неодушевленного механизма. Последнее, правда, свойственно "дикарям", но только другого рода "дикарям", материалистам. Итак, между мифологией и поэзией то коренное сходство, что по способу созидания и оформления своего предмета это суть "выразительные" акты, которые являются в то же время интеллигентно-выразительными, т.е. самое их понимание вещей приводит последние к помещению в некоторую одухотворенную, живую среду, независимо от характера самих этих вещей.

3. Сходство с точки зрения непосредственности. Далее, и поэтическое и мифическое бытие есть бытие непосредственное, невыгодное. Образ и в поэзии и в мифологии не нуждается ни в какой логической системе, ни в какой науке, философии или вообще теории. Он - наглядно и непосредственно видим. Выражение дано тут в живых ликах и лицах; и надо только смотреть и видеть, чтобы понимать. Наглядная картинность, внутренняя или внешняя, одинаково свойственна им обоим; и по этой линии также невозможно провести различия между мифологией и поэзией. Они одинаково непосредственны, наглядны, просты и картинны. Это-то и заставило многих исследователей стирать всякую грань между обеими сферами человеческого творчества. И действительно, грань эта проходит совершенно в другом смысле, не по линии большей или меньшей наглядности и непосредственности.

4. Сходство в отрешенности. Наконец, некоторое относительное сходство можно находить в общем признаке отрешенности. Однако это как раз та область, где мифология и поэзия расходятся между собою принципиально и окончательно, и потому надо быть осторожным в установлении сходства. Сходство несомненно есть.

Поэзия, как и вообще искусство, обладает характером отрешенности в том смысле, что она возбуждает эмоции не к вещам как таковым, а к их определенному смыслу и оформлению. Когда на театральной сцене изображается пожар, убийство и проч. бедствия или преступления, - мы отнюдь не кидаемся на сцену с целью помочь бедствию или избежать его, с целью предотвратить преступление или изолировать его. Мы остаемся сидеть на своем месте, что бы на сцене ни изображалось. Таково же и вообще искусство. Оно живет, действительно, "незаинтересованным удовольствием", и в этом Кант тысячу раз прав. Этим нисколько, конечно, не решается и даже не затрагивается вопрос об общественном значении искусства. Общественное значение может иметь ведь и "незаинтересованное наслаждение". И даже чем больше искусство отрывает нас от "действительности" и "интереса", тем, зачастую, больше платим мы за это искусство и тем больше иногда играет оно общественную роль. Но эти вопросы сейчас нас совершенно не интересуют. Важно только то, что искусству и поэзии свойственна некая отрешенность, выхватывающая вещи из потока жизненных явлений и превращающая их в предметы какого-то особенного, отнюдь не просто насущно-жизненного и житейского интереса. Несомненно, некоего рода отрешенность свойственна и мифологии. Мы на нее уже указывали. При всей своей живости, наглядности, непосредственности, даже чувственности, миф таит в себе какую-то отрешенность, в силу которой мы всегда отделяем миф от всего прочего и видим в нем что-то необычное, противоречащее обыкновенной действительности, что-то неожиданное и почти чудесное. Отрицать наличие такой отрешенности в мифе совершенно невозможно.

5. Глубочайшее расхождение в характере отрешенности. Но как раз в сфере отрешенности и проходит основная гранд различия между мифологией и поэзией. Ни выразительность формы, ни интеллигентность, ни непосредственная наглядность, ни, наконец, отрешенность, взятые сами по себе, не могут отличить миф от поэтического образа. Только по типу этой отрешенности, а не по ней самой как таковой можно узнать, где миф и где поэзия, где мифическая и где просто поэтическая фантазия. - Уже первоначальное всматривание в природу мифической отрешенности обнаруживает с самого начала, что никакая отрешенность, никакая фантастика, ни

какое расхождение с обычной и повседневной "действительностью" не мешает мифу быть живой и совершенно буквальной реальностью, в то время как поэзия и искусство отрешены в том смысле, что они вообще не дают нам никаких реальных вещей, а только их лики и образы, существующие как-то специфически, не просто так, как все прочие вещи. Кентавры, сторукие великаны суть самая настоящая реальность. Мифический субъект бросается на сцену, а не сидит, занятый безмолвным ее созерцанием. Поэтическая действительность есть созерцаемая действительность, мифическая же действительность есть реальная, вещественная и телесная, даже чувственная, несмотря ни на какие ее особенности и даже отрешенные качества. - Это значит, что тип мифической отрешенности совершенно иной, чем тип поэтической отрешенности. Поэтическая отрешенность есть отрешенность факта или, точнее говоря, отрешенность от факта. Мифическая же отрешенность есть отрешенность от смысла, от идеи повседневной и обыденной жизни. По факту, по своему реальному существованию действительность остается в мифе тою же самой, что и в обычной жизни, и только меняется ее смысл и идея. В поэзии же уничтожается сама реальность и реальность чувств и действий; и мы ведем себя в театре так, как будто бы изображаемого на сцене совершенно не было и как будто бы мы в этом совершенно ни с какой стороны не заинтересованы. Для мифа и мифического субъекта такое положение дела совершенно немыслимо. Мифическое бытие - реальное бытие; и если вызывает оно "удовольствие", то обязательно "заинтересованное", вернее же, вызывает не просто удовольствие, но весь комплекс самых разнообразных реальных мыслей, чувств, настроений и волевых актов, которыми обладает действительный человек в обыкновенной жизни. - Миф, таким образом, совмещает в себе черты как поэтической, так и реально-вещественной действительности. От первой он берет все наиболее фантастическое, выдуманное, нереальное. От второй он берет все наиболее жизненное, конкретное, ощутимое, реальное, берет всю осуществленность и напряженность бытия, всю стихийную фактичность и телесность, всю его неметафизичность. Фантастика, небывалость и необычайность событий даны здесь как нечто простое, наглядное, непосредственное и даже прямо наивное. Оно сбывается так, как будто бы оно было чем-то обыкновенным и повседневным. Этим синтезом не

ожиданности, необыкновенности с наивно-реальной непосредственностью и отличается мифическая отрешенность от поэзии, где есть все что угодно, но только не реальные вещи как вещи.

6. Поэзия и мифология

Итак, миф не есть поэтический образ; их разделяет характер свойственной тому и другому отрешенности. Но для полного уяснения этого взаимоотношения поставим такой вопрос: возможен ли поэтический образ без мифического и возможен ли мифический образ без поэтического?

a) Поэзия возможна без мифологии

Конечно, поэзия возможна без мифологии, в особенности если мифологию понимать в узком и совершенно специфическом смысле. Поэзия есть выражение; она есть выражение интеллигентное; она есть интеллигентное выражение, данное в той или другой форме взаимоотношения выражаемого и выражающего; и т.д. Все это есть и в мифе. Можно на этом основании, употребляя понятие мифа в широчайшем смысле слова, сказать, что поэзия невозможна без мифологии, что поэзия собственно и есть мифология. Но под мифологией можно понимать (и большею частью так и понимается) более узкий и более определенный предмет; а именно, это есть поражающая своей необычностью выразительная действительность. Мы уже не говорим, что поэзия "незаинтересованна", а мифология - "заинтересованна" и вещественна, телесна. Если понимать мифологию так, то поэзия вовсе не есть мифология. Она не обязана давать такие образы, которые будут чем-то особенно необычным. Борис Годунов и Евгений Онегин у Пушкина суть несомненно поэтические образы; тем не менее в них нет ничего странного, необычного, отрешенного в мифическом смысле. Это - поэтически-отрешенное бытие, но не мифически-отрешенное. С другой стороны, поэзия не обязана создавать такие образы, которые были бы живой и вещественной реальностью. Даже изображение в поэзии исторических лиц и событий вовсе не есть изображение реальности как таковой. Поэтический образ, раз он действительно есть поэтический образ, даже в изображении исторических фактов остается отрешенным; и с точки зрения чисто поэтической совершенно не существует вопрос, соответствует ли пушкинский Годунов историческому Годунову или

нет. Поэтическая действительность довлеет сама себе; и она - в своей отрешенности - совершенно самостоятельна и ни на что не сводима. - Итак, поэзия, имея много общего с мифологией, расходится с нею в самом главном; и можно сказать, что она нисколько не нуждается в мифологии и может существовать без нее. Не обязательно было Гоголю все время создавать образы, подобные тем, что даны в "Заколдованном месте" или в "Вие". Он мог создать и образы "Ревизора" и "Мертвых душ".

b) мифология возможна без поэзии

Труднее ответить на вторую половину поставленного выше вопроса: возможна ли мифология без поэзии? Не должен ли образ быть сначала поэтическим, а потом уже, после прибавления некоторых новых моментов, мифическим? Или сходство между поэзией и мифологией таково, что сходные элементы в мифе скомбинированы совершенно по иному принципу, так что вовсе нет надобности мифологию получать из поэзии, через добавление новых элементов, а надо мифический образ конструировать самостоятельно, без всякого обращения внимания на поэзию? На первый взгляд, проще всего мифический образ получить из поэтического путем добавления соответствующих моментов и, стало быть, трактовать поэтический образ как нечто необходимо входящее в состав мифического образа. Ближайшее рассмотрение, однако, этому, по-видимому, противоречит. Именно, обратим внимание на тот несомненный факт, что мифическим характером обладает не только поэзия. Мы, например, видели уже в предыдущем изложении, что мифические черты может содержать и всегда содержит позитивная наука. Это не значит, что она сначала должна быть поэзией или содержать поэтические элементы, а потом это приведет ее к мифологии. Нет; наука, видели мы, мифологична сама по себе, только благодаря своему существованию в гуще исторического процесса, а не потому, что она - поэтична. Стало быть, мифология как будто нисколько не нуждается в поэзии. Другой пример менее очевиден, но он также имеет решающий характер. Это - мифологический состав религии. Что религия всегда содержит в себе мифологию - это не вызывает никаких сомнений. Больше того. Можно даже поставить вопрос: возможна ли религия без мифологии? Этого вопроса нечего решать в данном месте. Но что религия совершенно не нуждается в поэзии и искусстве, чтобы быть религией, это, мне

кажется, тоже довольно бесспорный факт. Не важно, что реальные религии всегда даны в художественной форме и нуждаются для своего развития и выражения в искусстве. Но что религия сама по себе не есть искусство и во многих отношениях даже находится с ним в антагонизме (если одно добровольно не подчинится здесь другому) - это, по-видимому, факт окончательно установленный. Итак, религия теснейшим образом связана с мифологией и может совершенно свободно обойтись без поэзии. Явно, что религиозная мифология, как и та, которой питается - большею частью бессознательно - положительная наука, обходится без поэзии, хотя ничто, конечно, не мешает им вступить с нею в очень тесный союз. Наконец, мифом пропитана вся повседневная человеческая, жизнь (об этом нам еще придется говорить), но совершенно невозможно сказать, что эта жизненная мифология дана в меру поэтичности нашей жизни. Такое суждение было бы нелепым. Следовательно, мифология возможна без поэзии, и мифический образ можно конструировать без помощи поэтических средств.

7. Сущность мифического отрешения.

Как же это возможно? Что это за миф, который не связан существенно с поэзией и, следовательно, не содержит в себе ни ее смысла, ни ее структуры? Мы уже знаем, что основное отличие мифического образа от поэтического заключается в типе его отрешенности. Выключивши из мифического образа все поэтическое его содержание и оформление, - что мы получаем? Мы получаем именно этот особый тип мифической отрешенности, взятый самостоятельно, самую эту мифическую отрешенность как принцип. Взятая в своей отвлеченности, она, действительно, может быть применяема и к религии, и к науке, и к искусству, и, в частности, к поэзии. Здесь удобно сказать несколько слов об этой мифической отрешенности как принципе особой формы или специфического слоя в тех или других формах. Никакое другое сопоставление и отграничение из тех, которые были рассмотрены выше, не давало нам возможности сосредоточиться на этом моменте специально. И только сопоставление с поэзией, точнее же - выключение всего поэтического из мифа, обнажает теперь перед нами во всей непосредственности этот мифически-отрешенный образ. Не забудем, что, выключивши поэзию, мы выключили все богатство ее форм

и содержания, выключили всю стихию выразительности, словесности, картинности, эмоциональности и т.д. Мы уже говорили об отличии мифического отрешения от поэтического. Стало быть, если в нем и содержатся какие-нибудь черты поэтической отрешенности, - выключим и их и оставим голую и беспримесную мифическую отрешенность. Что она такое вообще - мы также говорили уже. Что она такое в окончательной своей роли, об этом мы будем говорить, когда переберем все составные элементы мифа и когда поймем истинное положение ее среди всех этих элементов. Сейчас же необходимо поставить только такой вопрос: какова структура этой чистой и беспримесной мифической отрешенности? Это и не вопрос об ее общем смысле, на который мы уже ответили, и не вопрос об ее диалектическом месте в системе цельного мифического образа, о чем мы еще будем говорить. Это вопрос средний между тем и другим. Какова структура чистой и голой мифической отрешенности? Мифическая отрешенность есть отрешенность от смысла и идеи повседневных фактов, но не от их фактичности. Миф фактичен ровно так, как и все реальные вещи; и если есть какая-нибудь разница между мифической реальностью и фактической, вещественной реальностью, то вовсе не в том, что первая - слабее, менее интенсивна и массивна, более фантастична и бесплотна, но скорее именно в том, что она - сильнее, часто несравненно более интенсивна и массивна, более реалистична и телесна. Стало быть, единственная форма мифической отрешенности - это отрешенность от смысла вещей. Вещи в мифе, оставаясь теми же, приобретают совершенно особый смысл, подчиняются совершенно особой идее, которая делает их отрешенной. Ковер - обыкновенная вещь повседневной жизни. Ковер-самолет - мифический образ. Какая разница между ними? Вовсе не в факте, ибо по факту своему ковер как был ковром, так им и остался. Разница в том, что он получил совершенно другое значение, другую идею; на него стали смотреть совершенно иными глазами. Волосы, когда их выметают вместе с прочим сором в парикмахерской, и волосы как амулет - ровно ничем не отличаются по своей фактической реальности. И в том и в другом случае это - самая обыкновенная и простая вещь. Но волосы как амулет, как носители души или душевных сил или как знаки иных реальностей получают новый смысл, и с ними поэтому иначе и обращаются. Нельзя, например, быть настолько нечутким, что

бы не видеть разницы между стеарином и воском, между керосином и деревянным маслом, между одеколоном и ладаном. В стеарине есть что-то прикладное, служебное, к тому же что-то грязное и сальное, что-то нахальное и самомнительное. Воск есть нечто умильное и теплое; в нем кротость и любовь, мягкосердие и чистота; в нем начало умной молитвы, неизменно стремящейся к тишине и теплоте сердечной. Также нахален и неблагодатен керосин; он меряет любовь на пуды и теплоту на калории; он духовно нечист и воняет смрадом; он - машина и смазочное средство. Как табак - ладан сатане, так керосин - соус для беса. Одеколон же вообще существует только для парикмахеров и приказчиков, и, может быть, только еще для модных протодиаконов. Так, молиться с стеариновой свечой в руках, наливши в лампаду керосин и надушившись одеколоном, можно только отступивши от правой веры. Это - ересь в подлинном смысле. Мифический смысл вещи не мешает ей быть вещью, а скорее, наоборот, как-то подчеркивает ее вещность. Итак, мифическая отрешенность есть отрешенность фактов по их идее от их обычного идейного состава и назначения.

8. Принцип мифической отрешенности: Это мы уже знаем и сейчас только вспомнили об этом. Что вытекает отсюда для структуры мифической отрешенности или мифически-отрешенного слоя в любой другой структуре сознания? a) новая форма объединения вещей;

а) Раз дана такая отрешенность, то в чем бы она ни заключалась, она объединяет вещи в каком-то новом плане, лишая их присущей им естественной раздельности. Ковер - некая вещь естественного распорядка. Летание по воздуху - некий реальный процесс определенного естественного распорядка (для птиц, насекомых и прочих). Но вот "ковер" и "летание по воздуху" объединяются в один образ. Что это значит? Это значит, что, несмотря на все их естественное различие и в некотором смысле даже несоединимость, они объединяются тут согласно особой идее объединения, и их естественное различие уже значительно померкло. При этом идея, их объединившая, сделала их отрешенным бытием, перевела их из сферы обычных вещей и процессов в сферу отрешенную. Есть, следовательно, какая-то общая точка схождения этих вещей, какой-то общий и единый взгляд на них, в котором момен

тально потухает их естественная непримиримость и они вдруг оказываются сразу объединенными и примиренными.

b) изначальная инстинктивно-биологическая реакция в мифе на мир; b) Отсюда следует, что мифическая отрешенность предполагает некую чрезвычайно простую и элементарную интуицию, моментально превращающую обычную идею вещи в новую и небывалую. Можно сказать, что каждому человеку свойственна такая специфическая интуиция, рисующая ему мир только в каком-то особенном свете, а не как-нибудь иначе. И потому мифическая отрешенность есть явление исключительное по своей универсальности. В каждом человеке можно заметить, как бы ни была богата его психика, эту одну общую линию понимания вещей и обращения с ними. Такая линия свойственна только ему и никому больше. На любом писателе это можно проверить и показать. Но только наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами. Вопросы же эти - совершенно эмпирические и реальные и требуют массы фактических и статистических наблюдений для выяснения общего уклона образности и прочих словесных особенностей данного писателя. Эта основная и примитивная интуиция есть нечто совершенно простое, нечто совсем, совсем простое, как бы только один взгляд на какую-нибудь вещь. Это действительно взгляд, но не на ту или иную вещь, а взгляд вообще на все бытие, на мир, на любую вещь, на Божество, на природу, на небо, на землю, на свой, наконец, костюм, на еду, на мельчайший атом повседневной жизни, и даже собственно не взгляд, а какая-то первичная реакция сознания на вещи, какое-то первое столкновение с окружающим. В этом пункте мифическая отрешенность совершенно неотличима от этой примитивно-интуитивной реакции на вещи, ибо вся разница будет только, может быть, в степени или подвидах этой общей примитивно – биологически - интуитивной установки сознания на бытие. И можно сказать, что миф, если выключить из него всякое поэтическое содержание, есть не что иное, как только общее, простейшее, до-рефлективное, интуитивное взаимоотношение человека с вещами. Реально ощутить эту до-рефлективную реакцию можно на примерах нашего повседневного общения с чужой психикой. Вот человек плачет или смеется. Как мы это воспринимаем? Взглянувши на лицо человека, мы сразу, без всякого вывода,

- можно сказать, почти мгновенно - схватываем это страдание или этот смех. В нас еще нет мысли о страдании, но мы уже точнейшим образом констатировали страдание этого человека. И не только констатировали, но уже и особенным образом отнеслись к нему, оценили его. Мысль же о страдании появляется уже в дальнейшем. Из этого можно видеть, как уродливы мифологические теории, кладущие в основу мифа то или иное интеллектуальное построение. И не только кратковременные и очень яркие явления так воспринимаются нами. Таково же наше восприятие и вообще всей и всякой чужой индивидуальности. ^

Заключение

Наш принципиальный анализ понятия мифа закончен. Дальнейшие рассуждения уже не дадут нам ничего принципиально нового, хотя полученные результаты можно изложить еще по-иному, и можно подвергнуть их преобразованию, подобно тому как сложную математическую формулу можно путем преобразований выразить короче или иначе, не внося ни одной принципиально новой величины. Что мы имели до введения понятия чуда? Мы имели такое определение: миф есть в словах данная личностная история. Теперь мы можем сказать так: миф есть в словах данная чудесная личностная история. Это и есть все, что я могу сказать о мифе. И, вероятно, многие будут удивлены, что в результате столь долгих изысканий и получено столь простое и, можно сказать, банальное и общепризнанное определение.

Список использованных источников

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии / А. Ф. Лосев. –Москва: Издательство Мысль. -1993г. -С 7 – 108.

Лосев А. В. Проблема символа в реалистическом искусстве / А. Ф. Лосев. –Москва: Издательство Мысль. -1976г. -С 54 – 231.^

www.studmed.ru

Реферат: Миф и культура

Содержание

Введение 3

Глава I. Миф и культура 4

1. 1. Понятие мифа и мифологии и их значение в жизни человека 4

1. 2. Основные тематические циклы мифов и их содержание. 6

1. 3. Выражение общечеловеческих ценностей и социальных норм в мифологии9

Глава II. Соотношение мифологии с другими философскими понятиями 11

Список использованной литературы 15

Введение

Миф есть не только исторически первая форма культуры, но и изменения душевной жизни человека, сохраняющееся и тогда, когда миф утрачивает свое абсолютное господство. Всеобщая сущность мифа состоит в том, что он представляет собой бессознательное смысловое породнение человека с силами непосредственного бытия, будь то бытие природы или общества. Если миф выступает как единственная форма культуры, то это породнение приводит к тому, что человек не отличает смысл от природного свойства, а смысловую(ассоциативную) связь от причинно-следственной. Все одушевляется, и природа выступает как мир грозных, но родственных человеку мифологических существ - демонов и богов.

В обыденном понимании мифы - это прежде всего античные, библейские и другие старинные "сказки" о сотворении мира и человека, рассказы о деяниях древних богов и героев - Зевсе, Апполоне, Дионисе, Геракле, аргонавтах, искавших "золотое руно", Троянской войне и злоключениях Одиссея. Само слово"миф" имеет древнегреческое происхождение и означает именно "предание","сказание"[1].

Особенно сильно значение мифологии проявляется при изучении философских понятий и исторически сложившейся системы человеческих ценностей. Это определяет необходимость изучения мифологии всесторонне во взаимосвязи ее с другими науками и философскими понятиями и категориями.

Глава I. Миф и культура

1. 1. Понятие мифа и мифологии и их значение в жизни человека

Миф - наиболее древняя система ценностей. Считается, что в целом культура движется от мифа к логосу, то есть от вымысла и условности к знанию, к закону. В этом плане в современной культуре миф играет архаичную роль, а его ценности и идеалы имеют рудиментарное значение. Развитие науки и цивилизации часто обесценивает миф, показывает неадекватность регулятивных функций и ценностей мифа, сущности современной социокультурной действительности. Однако, это не значит, что миф исчерпал себя. Миф в современной культуре создает средства и способы символического мышления, он способен ценности современной культуры интерпретировать через идею"героического", что, скажем недоступно науке. В ценностях мифа чувственное и рациональное даны синкретно, слитно, что малодоступно другим средствам культуры XX века. Фантазия и вымысел позволяют легко преодолевать несовместимость смыслов и содержания, ибо в мифе все условно и символично.

В этих условиях выбор и ориентация личности раскрепощается и, следовательно, используя условность, она может достигать высокой гибкости, что, например, почти недоступно религии. Миф, очеловечивая и персонифицируя явления окружающего мира, сводит их к человеческим представлениям. На этой почве становится возможной конкретно-чувственная ориентация человека, а это один из самых простых способов упорядочивания его деятельности. В ранних и примитивных культурах такому способу принадлежала ведущая роль, например, в язычестве[2]. Но в развитых культурах подобные явления имеют скорее характер рецидива или являются механизмом реализации того или иного архетипа, особенно в массовой культуре или массовом поведении.

Мифология часто используется в XX веке как усилитель ценностей, обычно за счет их гипертрофирования и фетишизации. Миф позволяет заострять тот или иной аспект ценности, гиперболизировать ее, а, следовательно, подчеркивать и даже выпячивать.

Мифологическое мировоззрение - начальный тип мировоззрения, который можно назвать предмировоззрением. Мифология возникла на той стадии общественного развития, когда человечество пыталось дать ответы на такие вопросы, как происхождение и устройство мироздания в целом. Значительную часть мифологии составляют космологические мифы.

Большое внимание в мифах уделяется рождению, смерти, испытаниям.Особое место занимает добыча огня, изобретение ремесел, одомашнивание животных. Миф - это не первоначальная форма знаний, а вид мировоззрения, образное представление о природе и коллективной жизни. В мифах объединились зачатки знаний, религиозных верований.

Для первобытного сознания мыслимое должно совпадать с переживаемым, действительное с тем, кто действует. Генетический принцип - сводится к выяснению кто кого породил. Мифы построены на установлении гармонии между миром и человеком.

Наряду с мифологией существует и религия. Но чем отличается мифологическое мировоззрение от религиозного? Воплощенные в мифах представления тесно переплетаются с обрядами.

Европейским народам вплоть до XVI-XVII вв. были известны лишь знаменитые и поныне греческие и римские мифы, позже им стало известно об арабских, индейских, германских, славянских, индийских сказаниях и их героях. Со временем сначала ученым, а потом и более широкой публике оказались доступны мифы народов Австралии, Океании, Африки. Выяснилось, что в основе священных книг христиан, мусульман, буддистов также лежат различные, подвергшиеся переработке мифологические предания. Что удивительно: обнаружилось, что на определенной стадии исторического развития более или менее развитая мифология существовала практически у всех известных науке народов, что некоторые сюжеты и рассказы в той или иной мере повторяются в мифологических циклах разных народов[3].

Сегодня большинство ученых склоняются к тому мнению, что секрет происхождения мифа следует искать в том, что мифологическое сознание явилось древнейшей формой понимания и осмысления мира, понимания природы, общества и человека[4]. Миф возник из потребности древних людей в осознании окружающей его природной и социальной стихии, сущности человека.

1. 2. Основные тематические циклы мифов и их содержание.

Среди всего множества мифических преданий и рассказов принято выделять несколько важнейших циклов. Назовем их[5]:

- космогонические мифы - мифы о происхождении мира и вселенной,

- антропогонические мифы - мифы о происхождении человека и человеческого общества,

- мифы о культурных героях - мифы о происхождении и введении тех или иных культурных благ,

- эсхатологические мифы - мифы о "конце света", конце времен.

Космогонические мифы, как правило делятся на две группы: мифы развития и мифы творения.

Антропогонические мифы являются составной частью мифов космогонических. Согласно многим мифам, человек сотворяется и самых разнообразных материалов: орехов, дерева, праха, глины. Чаще всего, творец создает сначала мужчину, потом женщину. Первый человек обычно наделен даром бессмертия, но он утрачивает его и становится у истоков смертного человечества (таков библейский Адам, вкусивший плодов с древа познания добра и зла). У некоторых народов бытовало утверждение о происхождении человека от предка-животного (обезьяны, медведя, ворона, лебедя).

Мифы о культурных героях повествуют о том, как человечество овладевало секретами ремесла, земледелия, оседлой жизни, пользования огнем- иначе говоря, как в его жизнь внедрялись те или иные культурные блага.Самый знаменитый миф подобного рода - древнегреческое сказание о Прометее, двоюродном брате Зевса. Прометей (в дословном переводе - "мыслящий прежде","предвидящий") наделил разумом жалких людей, научил их строить дома, корабли, заниматься ремеслами, носить одежды, считать, писать и читать, различать времена года, приносить жертвы богам, гадать, внедрил государственные начала и правила совместной жизни. Прометей дал человеку огонь, за что и был покаран Зевсом: прикованный к горам Кавказа, он терпит страшные мучения - орел выклевывает ему печень, ежедневно вырастающую вновь.

Эсхатологические мифы повествуют о судьбе человечества, о пришествии"конца света" и наступлении "конца времен". Наибольшее значение в культурно- историческом процессе сыграли эсхатологические представления, сформулированные в знаменитом библейском "Апокалипсисе": грядет второе пришествие Христа - Он придет не как жертва, а как Страшный Судия, подвергающий Суду живых и мертвых. Наступит "конец времен", и праведники будут предопределены к жизни вечной, грешники же к вечным мучениям.

Сказанного достаточно, чтобы подтвердить сформулированную выше мысль: мифы возникли из настоятельной потребности людей объяснить происхождения, природа, людей, устройство мира, предсказать судьбу человечества. Сам способ объяснения имеет специфический характер и коренным образом отличается от научной формы объяснения и анализа мира. Какие же особенности отличают мифологическое сознание?

В мифе человек и общество не выделяют себя из окружающей природной стихии: природа, общество и человек слиты в единое целое, неразрывное, единое.

В мифе нет абстрактных понятий, в нем все - очень конкретно, персонифицировано, одушевлено.

Мифологическое сознание мыслит символами: каждый образ, герой, действующее лицо обозначает стоящее за ним явление или понятие.

Миф живет в своем, особенном времени - времени "первоначало","первотворения", к которому неприложимы человеческие представления о течении времени.

Миф мыслит образами, живет эмоциями, ему чужды доводы рассудка, он объясняет мир, исходя не из знания, а из веры[6].

Какую же роль играли мифы и мифотворчество в истории человеческого общества и человеческой культуры?

Они по своему объясняли мир, природу, общество, человека,

Они в своеобразной, очень конкретной форме устанавливали связь между прошлым, настоящим и будущем человечества,

Они являлись каналом, по которым одно поколение передавало другому накопленный опыт, знания, ценности, культурные блага, знания.

1. 3. Выражение общечеловеческих ценностей и социальных норм в мифологии

Мифология выполняет функцию объяснения и легитимации социальных норм.Соответствующая мифическая версия санкционирует определенный (наличный, естественный) порядок, выступая, одновременно, в качестве основы его происхождения, идеологического оправдания его существования и неизменного сохранения[7].

Миф выражает и кодифицирует верование, придает престиж традиции, руководит в практической деятельности, учит правилам поведения. Характерные для мифологии представления о божественном первоисточнике правил человеческого поведения и человеческих установлений вообще, об обусловленности норм человеческого общения (дозволений и запретов) более широкими и глобальны ми отношениями, общемировыми (космическими) процессами и порядками (с теми или иными изменениями и модификациями) сохраняют свое значение и в дальнейшем, в условиях формирования государственности.

Соответствие земных, человеческих порядков, отношений норм и правил поведения божественным началам является само собой разумеющимся моментом общемифологического представления о всемогущих, всеопределяющих богах, создателях неба и земли, человека и уклада его жизни. Естественное(природное) согласно подобным воззрениям тоже божественно, а все человеческое правильно и достойно положительной оценки в той мере, в какой оно соответствует божественным (естественно-божественным) установлениям и волениям. Причем в соответствии с иерархическими взаимоотношениями самих мифических богов между собой, в качестве первоисточника всего положительного, социально и этически наиболее важного и ценного выступает сам верховный бог. Кроме того, один из богов (в разных мифах и на разных этапах мифотворчества одного и того же народа эта роль может приписываться раз личным богам) специально олицетворяет правду и справедливость.

Согласно божественной справедливости, все люди равны по природе и наделены богами равными возможностями. На рушение такого рода равенства в человеческих отношениях является свидетельством отступления людей от божественного закона. Существенным фактором и мотивом, поддерживающим божественно освященные устои официального порядка (тесно взаимосвязанные между собой представления о божественной справедливости, правила религиозного ритуала, принятые обычаи и нравы, установления властей и судов), был страх перед наказанием - при жизни или неминуемо после смерти - за те или иные прегрешения или проступки. Этот страх успешнее всего культивировался там, где упирался на стойкую веру в бессмертие души и загробный суд богов.

Мифологически и религиозно окрашенные представления о дозволенном и недозволенном, справедливом и несправедливом существенным образом влияли на источники древнего права - нормы обычного права, законодательство, административные распоряжения и судебные решения. Правосудие осуществлялось самими должностными лицами, жрецами и чиновниками.

Мифология отражает интенции ее носителей, и в результате, героика полностью вытесняется из жизни.

Миф выступает способом существования права. Закон фундируется мифом, а миф настраивает на веру в правосудие.

В специфичном контексте мифологической интерпретации победа добра над злом несомненно значима и для человеческих отношений, принципом упорядочения которых, по смыслу мифа, выступает божественная справедливость. Победа справедливости есть вместе с тем, согласно логике мифа, утверждение правового начала и права вообще как торжества права над неправом. Миф тем самым отражает представление о божественном происхождении, источнике и характере справедливости и права как принципе взаимоотношении в божественных и человеческих делах.

Политико-правовые умения и знания людей возводятся к некоторому нечеловеческому (по смыслу - и божественному) источнику и авторитету. В ряде мифологических сказаний и гимнов в качестве покровителя справедливости, защитника слабых и теснимых фигурирует бог, жестоко карающий все злое, лживое, несправедливое и неправое. Всякого, кто нарушит путь правды, справедливости и права - ждет по тогдашним правопредставлениям неминуемая и суровая кара.

Глава II. Соотношение мифологии с другими философскими понятиями

Мифология находится в тесном взаимодействии с религией. Спецификой религии является то, что основой здесь является культовая система, т. е. система обрядовых действий, направленных на установление определенных отношений со сверхъестественным. Миф в той мере религиозен, в какой он включен в культовую систему. С помощью обрядности религия культивирует человеческие чувства любви, совести, долга, милосердия, придает им особую ценность.

Вера - свойство человеческого сознания, есть вера в идеалы в любом мировоззрении. Основная функция религии состоит в том, чтобы помочь преодолеть человеку относительную изменчивость его бытия. и возвысить человека до чего-то абсолютного, вечного[8]. Религия помогает человеку преодолеть житейские трудности. Главная и самоценная идея Бога. Из нее выводится все остальное содержание. Идея Бога является не только принципом, сколько такой идеей, которая связывает человека с нравственной идеей.

Религия - ответ на вопрос о смысле жизни. Религия, как и миф, выражает потребность человека в ощущении своей причастности к основаниям бытия. Однако теперь свои основания человек ищет уже не в непосредственной жизни природы. Боги развитых религий находятся в сфере потустороннего(трансцендентного). В отличие от мифа, здесь обожествляется не природа, а сверхъестественные силы человека, и прежде всего, дух с его свободой и творчеством. Помещая божественное по ту сторону природы и понимая его как сверхъестественный абсолют, развитая религия освобождала человека от мифологической слитности с природой и внутренней зависимости от стихийных сил и страстей.

Религия стала доминировать в культуре вслед за мифом. Ценности светской культуры и ценности религии часто не гармоничны и противоречат друг другу. Например, в понимании смысла жизни, в миропонимании и т. д[9].Главное почти во всякой религии - это вера в Бога или вера в сверхъестественное, в чудо, что непостижимо разумом, рациональным путем. В этом ключе и формируются все ценности религии. Культура, как правило, модифицирует становление религии, но утвердившись, религия начинает изменять культуру, так что дальнейшее развитие культуры идет под значительным влиянием религии.

Параллельно с мифом и религией в истории культуры существовало и действовало искусство. Искусство есть выражение потребности человека в образно-символическом выражении и переживании значимых моментов своей жизни. Искусство создает для человека "вторую реальность" - мир жизненных переживаний, выраженных специальными образно-символическими средствами.Приобщение к этому миру, самовыражение и самопознание в нем составляют одну из важнейших потребностей человеческой души.

Искусство продуцирует свои ценности за счет художественной деятельности, художественного освоения действительности. Задача искусства сводится к познанию эстетического, к художественной интерпретации автором явлений окружающего мира. В художественном мышлении познавательная и оценочная деятельность не разделены и используются в единстве. Работает такое мышление с помощью системы образных средств и создает производную(вторичную) реальность - эстетические оценки. Искусство обогащает культуру духовными ценностями через художественное производство, через создание субъективных представлений о мире, через систему образов, символизирующих смыслы и идеалы определенного времени, определенной эпохи.

Слово философия - греческого происхождения, в буквальном переводе означает оно "любовь к мудрости". "Любовь к мудрости" всегда состояла в стремлении ответить на вопросы о сущности мира, общества, человека, приоткрыть тайну смысла и цели общественной жизни, человеческой деятельности. Рождение европейской философии было связано с работами древнегреческих мыслителей, среди которых особое место принадлежит Платону и Аристотелю. Необходимо увидеть, в чем состояло коренное отличие философского подхода к анализу этих вопросов от мифологического.

В самом деле - уже в мифах, как известно, были предприняты попытки ответить на вопросы о происхождении Вселенной (космогонические мифы), человека и человеческого общества (антропогонические мифы), культурно- историческом прогрессе (мифы о культурном герое). Знаменита концепцияГесиода о "пяти веках" человеческой истории: золотом, серебряном, медном веках, веке героев, железном веке. Каждый из пяти веков - результат творения богов, которые и определяют и их смену[10].

Философский анализ общественной жизни отличается от того, что содержится в мифах, многим: миф не знает отличия между обществом и природой, не выделяет общество из природы - философия исходит из специфики общественной жизни, общества, миф выражает свои взгляды в форме конкретных, живых героев или символов - философия формулирует свои наблюдения в строго определенных понятиях, миф не стремится к доказательству, проверке истинности содержащихся в нем положений - философия исходит из необходимости доказательного, научного, последовательного изложения результатов анализа, миф живет в конкретном мире образов, символов, эмоций - философия мыслит умозаключениями и теоретически обоснованными положениями, миф исходит из веры в него - философия из уверенности в том, что полученное знание может быть осмыслено разумом, рационалистически.

Список использованной литературы

1. «Введение в культурологию» под редакцией Е. В. Попова, М.:

ВЛАДОС, 1995.

2. Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977.

3. Кессиди Ф. Х., "От мифа к логосу. ", М., 1972, с. 68

4. Парандовский Я. Мифология. М., 1991.

5. Учебное пособие по культурологии. Издательство Российской экономической академии имени Г. В. Плеханова, Москва, 1994.

6. Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991.-----------------------[1] «Введение в культурологию» под редакцией Е. В. Попова, М.: ВЛАДОС,1995. – С. 27.[2] Учебное пособие по культурологии, издательство Российской экономической академии имени Г.В.Плеханова, Москва, 1994. – С. 22.[3] Парандовский Я. Мифология. М., 1991. – С. 17.[4] Учебное пособие по культурологии, издательство Российской экономической академии имени Г.В.Плеханова, Москва, 1994. – С. 23.[5] Парандовский Я. Мифология. М., 1991. – С. 17-18.[6] Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991. – С. 65-66.[7] «Введение в культурологию» под редакцией Е. В. Попова, М.: ВЛАДОС,1995. – С. 29.[8] Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. – С. 78.[9] Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. М., 1972, С.68.[10] Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. М., 1972, С.68.

www.neuch.ru

Реферат: Миф

Миф (греч. мythos - предание) – древнейший синкретический жанр бессознательного народного творчества; повествование, персонифицирующее в художественных образах общественные представления о природных и социальных явлениях, об устройстве мира в целом.

М. возникает в первобытном обществе как средство логического и вместе с тем эмоционального постижения причин и законов существования мира и человека в мире. Первобытное мышление не отделяет человека от общества, а человеческий род – от прочих явлений мира. Это способствует “метафоризирующему” мировосприятию, при котором описываемые в М. явления природы очеловечиваются, олицетворяются, а прародителями родовой общины могут оказаться животные рыбы или птицы (тотемические мифы о первопредках).

Специфика фантастического в М. объясняется его общей целью, которая состоит не столько в том, чтобы научить до конца понимать суть природных явлений, сколько в том, чтобы приучить принимать их как должное. М. руководит первобытным сознанием, он дает человеку первичные представления о религии, искусстве, общественно-правовых отношениях, и т.д.

Едва ли не ведущим мотивом в системах М. разных этносов является мотив трансформации. В связи с тем, что логика мифотворчества ставит перед М. задачу нахождения и описания причины существования определенного явления, М. показывает момент (период) трансформации этого явления, а также ее ближайшие по времени последствия. При этом трансформируемым явлением может оказаться как вещь или существо (в М. о демиургах и культурных героях), так и мир в целом (в космогонических и эсхатологических М.). В большинстве случаев трансформация подразумевает установление Порядка (в пределе – рождение Космоса из Хаоса).

Сюжеты М. разворачиваются в особом мифологическом пространстве. Это пространство соотносится с представлениями современников создателей М. о реальном устройстве Земли и Космоса, о сторонах света, но это соотношение не свидетельствует о полном тождестве. В М. различных народов пространство организовано вертикально или горизонтально (в развитых системах М. два способа ориентации сочетаются, происходит превращение двухмерного пространства в трехмерное).

Место обитания родовой общины, племени, этноса становится в М. точкой отсчета. Первичная вертикальная ориентация реализует отношения “верха” и “низа”. Такая ориентация характерна для всех космогонических мифов, описывающих возникновение Земли. В одних мифах в отношения “верхнего” и “нижнего” мира вступают Земля и Вода (составляющие семейную пару японские боги Идзанаки и Идзанами, стоя на воздушном мосту, копьем взбивают воду до тех пор, пока из нее не появляется остров), в других – Небо и Земля (например, во многих космогонических М. Земля создается божественным дыханием, символизирующим небесную стихию).

В более поздних мифах вертикальное пространство делится на три слоя. Земля видится срединным миром, а Небо и Вода (или Подземный мир) приобретают значение не только “верхнего” и “нижнего” миров, но также “доброго” (дающего бессмертие) и “злого” (грозящего смертью). В “верхнем” мире обитают боги и добрые духи, а в “нижнем” – разнообразные противники богов (в самом низу – хтонические чудища, олицетворяющие одновременно силы Природы и силы Хаоса).

Горизонтальная ориентация на раннем этапе формирования системы М., их циклизации, так же отвечает принципу бинарности. Многие М. показывают, что даже при ориентации по четырем сторонам света одна из оппозиций (Север/ Юг или Восток/ Запад) для конкретного этноса имела большее значение, чем другая (в скандинавских сагах – Север и Юг, в отразившем древнеславянские М. “Слове о полку Игореве” – направления “на полночь” и “на полдень”).

При ориентации на четыре стороны мир делился на пять частей; пятая была центром, на месте которого обитали представители рода, либо его тотемные существа, либо покровительствующие ему боги. В соответствии с предписаниями древних М. дохристианская Ирландия была поделена на пять частей: центральная – с королевской столицей, остальные символизировали стороны света. Кроме того, каждая из частей в преданиях выражала представления островных кельтов об одном из типов мастерства, об одной из профессий.

Во многих М. модель вселенной символически представлял образ Мирового Древа. Древо по вертикали соединяло “срединный” мир с “верхним” и “нижним”, а его ветви часто были ориентированы по сторонам света. Оно же являлось и древом жизни, объединявшим существ. “Старшая Эдда” описывает ясень Иггдрасиль (дерево Игга, т.е. бога Одина), протянувший корни к землям богов и великанов. На его вершине обитает орел, под кроной олени поедают листья, а корни его гложет дракон.

М. некоторых народов особое место отводят образу волшебной страны, дарующей счастье или бессмертие. Своеобразие таких М. в том, что они описывают условную, квазиисторическую реальность, но размещают в одной из точек земного пространства ирреальную область. Таковы остров вечной молодости Аваллон (в кельтских преданиях) или дающий волшебную силу, а также магические предметы остров Буян (в русских заговорах).

Древние предания рисуют специфическое “мифическое” время. Оно предшествует времени “историческому” (т.е. времени создания М.) и отдалено от него. Описываемое “мифическое” время предстает эталонным. Одна из функций М. – в том, чтобы меркой этого времени измерять настоящее. Поэтому часто “историческое” время на фоне “мифического” выглядит временем “сломанным”. Однако такое резкое противопоставление эпох характерно в первую очередь для древнейшего слоя М.

При развитии систем М. меняется взгляд на время в целом: оно приобретает свойство цикличности. Иногда цикличность понимается как последовательное чередование “хороших” и “плохих” эпох. В других случаях (в мифах эсхатологических) прошлое, настоящее и будущее отдельного рода людей или богов изображается одним из предполагаемого множества повторяющихся циклов. “Прорицание вёльвы” и другие части “Старшей Эдды” рисуют Рагнарёк (битву конца времен), во время которого сокрушится мир и погибнут почти все асы, но после которого земля воскреснет и род богов восстановится. Известны и случаи наделения единого процесса времени свойством финитивности (новозаветный Апокалипсис).

Трансформация времени может проявляться не только в изображении момента его окончательного завершения, но и в совмещении его “текущей” и “застывшей” форм в пределах земного пространства. В кельтских М. “блаженные” острова Запада дают их обитателям вечную молодость потому, что в этой волшебной точке время остановилось. “Иной” мир обязывает жить по его законам: путешественник, посетивший эти острова, не должен ступать ногой на “обыкновенную” землю, иначе мгновенно превратится в прах.

Исследователи выделяют различные типы М., основываясь на их функциях и на предметах изображения. Большинство мифов являются этиологическими, т.е. разъясняющими причины существования того или иного явления. Они повествуют историю происхождения мира и человека, дня и ночи, жизни и смерти, а иногда объясняют частное – причину возникновения отдельного вида птиц или животных, конкретной географической точки (реки, холма, леса).

Космогонические М. сообщают о выделении Порядка из Хаоса, об устроении космоса и последовательном размещении его составляющих на привычных для человека местах (например, размещение звезд на небе). Порядок возникает в результате действия либо первичных стихий (огонь, вода, воздух, земля), либо некоего первичного бога. Так, в греческих М. Уран и Гея (Небо и Земля) сотворяют элементы ландшафта и заселяют земную поверхность живыми существами.

К разряду космогонических относятся также астральные М. (в том числе солярные и лунарные). В астральных М. звезды персонифицированы, они представляют либо людей, по смерти взошедших на небо, либо богов, наблюдающих за человечеством. В прошлом популярность астральных М. определила возникновение астрологии как науки.

Возникновение богов и людей описывают, соответственно, теогонические и антропогонические М. Последний вид М. отличается многообразием трактовок причин и процесса происхождения человеческого рода. Описывается или происхождение людей от какого-либо определенного животного, птицы, рыбы (в тотемических М.), или их волшебное “рождение” из тела первочеловека, приносимого в жертву богам (в древнеиндийской “Ригведе” и “Упанишадах” описывается Пуруша, из расчлененного тела которого получились представители четырех варн, а также все небесные и земные явления, и стороны света). Наконец, человек может быть представлен сотворенным богами из какого-нибудь материала, связанного с землей, ее поверхностью или недрами (нахождение асами и одушевление Аска и Эмбли, ясеня и ивы, в “Старшей Эдде”; сотворение Адама из “праха земного” в “Библии”).

Всем М. космогоническим оппозиционны М. эсхатологические. Они повествуют о конце света, о конце времен или завершении длительного цикла. Эти М. имеют предупредительный характер: разрушение привычного для людей мира обычно связывается с каким-либо нарушением порядка, допущенным людьми (например, с невыполнением данных богом законов). Конец света изображается как разрушение земной поверхности, хаотическое смешение стихий. Его сопровождают землетрясения, пожары, мировой потоп, мор, нашествие чудовищ. Часто такая катастрофическая трансформация мира представлена как процесс его пересоздания богом для достижения окончательного, идеального Порядка.

Существенную часть в мифологической системе каждого этноса занимают М. героические. Образ и жизнь героя являются эталонными для людей его рода. Герой связывает людей с богами, потому что история его жизни – это история трансформации рядового представителя своего племени или народа в существо, награжденное богами волшебной силой. В большинстве М. герой добивается награды, проходя всевозможные испытания, символизирующие обряд инициации (например, смерть для последующего воскрешения). Часто сюжеты М. сообщают об изгнании героя из родовой общины – и возвращении в нее после прохождения инициации. Возвратившийся герой либо приносит волшебные предметы в общину, либо на благо общины использует приобретенные магические навыки. Иногда жизнь героя, получеловека-полубога, предваряет образование общины.

В М. разных народов наиболее распространены четыре типа героев: первопредки, демиурги, культурные герои и трикстеры. К числу первопредков относят создателей родовой общины и ее правил – первых людей или тотемных существ. Первопредком является и тот первый человек, из тела которого, по версии некоторых М., создается космос.

Демиурги – боги или люди, владеющие искусством созидания природных объектов и культурных предметов. Они создают землю, человека, метеорологические явления, выдумывают орудия труда. Часто их изображают кузнецами. Так, Ильмаринен финских М. – небесный кузнец, выковавший небесный свод. Таков и Гефест в греческих М. В “Илиаде” Гомер описывает, как Гефест создает для Ахиллеса волшебный щит, на котором изображены “живые” картины.

Культурный герой более приближен к людям. Он учит людей ремеслам и искусствам, крадет или добывает для них уже готовые магические предметы, устанавливает общественные правила, в некоторых М. – защищает людей от сил Хаоса – чудовищ и хтонических существ (развиваясь, образ такого героя превращается в сказочный или эпический). К типу культурных героев относятся, например, персонажи греческих М. – Прометей, похитивший для людей огонь, и Геракл, побеждающий лернейскую гидру и стимфалийских птиц. Культурный герой может выполнять функцию посланника богов.

К одному из видов культурных герое относятся трикстеры. Они, как правило, являются комическими дублерами или демоническими антагонистами демиургов. Подобно культурным героям и демиургам, они создают или похищают для людей предметы, но эти предметы либо бесполезны, либо вредны. В меланезийском М. братья Кабинана и Карвуву, умный и глупый, создают соответствующие их натуре вещи. В отдельных случаях функции культурного героя и трикстера могут совмещаться в едином образе. Локи скандинавских М. – представитель божественного рода асов. Он с помощью волшебства и хитрости – обычно по приказу Одина – достает для асов магические предметы. Но он же и бранится с асами, часто высмеивает могучего, но глуповатого Тора. Кроме того, он родитель некоторых ужасных чудовищ и, наконец, виновник событий Рагнарёка, повлекших гибель богов.

Наряду с героями в М. бывают представлены персонажи “высшей” или “низшей” мифологии. “Высшую” мифологию представляют образы богов и добрых по отношению к людям духов, “низшую” – образы злых духов и существ, представляющих силы земли и подземного мира. Первые представляют Порядок, вторые – Хаос, поэтому они всегда противопоставлены (например, добрые ахуры – злым дэвам в иранских М., добрые девы – злым асурам в М. ведической традиции).

На протяжении длительной эволюции архаичные М. расслаивались как жанровые формы и впоследствии либо превращались в сказки, либо накладывались на историческое предание, образовывая в этом случае героический эпос или священный текст. Так произошло с библейским “Ветхим заветом”, в котором Книга Бытия представляет архаический слой М., а некоторые Книги Пророков содержат элементы исторического предания.

Античные авторы регулярно использовали образы и сюжетные схемы М. в эпических и драматических сочинениях. В Средние века на основе М. создаются национальные образцы героического эпоса, а в период позднего Средневековья и в начале Возрождения приобретают популярность малые фольклорные жанры, развивающие мотивы “низшей” мифологии. В этот период развивается “карнавальная культура” (термин М.М.Бахтина), с этого момента окончательной десакрализации многих М. представленные в них образы впредь будут использоваться в качестве условных эмблем Добра и Зла (например, Ариэль и Калибан в “Буре” Шекспира”.

Творческую интерпретацию М. предлагают читателям представители романтизма в конце XVIII – начале XIX в. Последовательное освоение и соединение различных мифологических систем связано с этого момента с развитием романной формы. К началу XX в. мифологическая основа стала неотъемлемой чертой многих образцов модернистской литературы. В первой половине века развилась форма “мифологического романа” (“Улисс” и “Поминки по Финнегану” Дж.Джойса, романы Т.Манна). Миф проник в постсимволистскую поэзию (лирика Р.М.Рильке, поэмы Т.С.Элиота). Во второй половине XX в. в связи с творчеством латиноамериканских прозаиков (новеллиста Х.Л.Борхеса, романиста Г.Г.Маркеса и др.) исследователи обсуждали вопрос о существовании “мифологического реализма” как особого метода художественного изображения современной действительности.

Список литературы

Козлов А.С. Миф // Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. М., 1996

Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976

Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995

Frye N. Anatomy of criticism. Princeton, 1957

Levi-Strauss C. Mythologiques, en 4 vol.P., 1964-1971.

Р. Э. Ханлайн «Дорога славы».