|
|
|
|
 Far |
| WinNavigator |
| Frigate |
| Norton
Commander |
| WinNC |
| Dos
Navigator |
| Servant
Salamander |
| Turbo
Browser |
|
|
| Winamp,
Skins, Plugins |
| Необходимые
Утилиты |
| Текстовые
редакторы |
| Юмор |
|
|
|
File managers and best utilites |
Иоганн Гете - О правде и правдоподобии в искусстве. Правда и правдоподобие в искусстве реферат
Художественная правда и правдоподобие. | Бесплатные курсовые, рефераты и дипломные работы
Ценность художественной правды и мастерства ее выражения отмечалась уже в самых первых теоретических суждениях об искусстве. Древнеегипетский зодчий Мертисен (эпоха фараона Ментухотепа III), готовя себе надгробную плиту, написал на ней автохарактеристику: «…я был и художником, опытным в искусстве своем, превосходящим всех знаниями своими… Я умел (передать) движение фигуры человека, походку женщины; положение размахивающего мечом и свернувшуюся позу пораженного… выражение ужаса того, кто застигнут спящим; положение руки того, кто мечет копье, и согнутую походку бегущего» (См.: Матье. 1941. С. 16).
Закон творчества — … художественная правда — «нечто действительно правдивое, а иной раз и более правдивое, чем сама правда» (Хемингуэй. Т. 1. С. 20). И. Бабель заметил, что хорошо придуманной истории незачем походить на жизнь: жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю. Художественная правда не тождественна правдоподобию (простой похожести на жизнь). Есть предание о художнике, написавшем цветы столь искусно, что их принимали за живые не только люди, но и пчелы. Они садились на полотно собирать нектар. Это правдоподобие, а не правда. Убедительные аргументы против подмены художественной правды правдоподобием высказал в диалогической форме Гете:
Зритель. Вы говорите, что только невежде произведение искусства может показаться произведением природы?
Защитник. Разумеется, вспомните о птицах, которые слетались к вишням великого мастера.
Зритель. А разве это не доказывает, что они были превосходно написаны?
Защитник. Отнюдь нет, скорее это доказывает, что любители были настоящими воробьями.
Далее в диалоге речь идет о том, что у одного естествоиспытателя жила обезьяна. Однажды она проникла в библиотеку и стала лакомиться жуками, изображенными на картинках. По этому поводу высказывается сентенция:
«Невежественный любитель требует от произведения натуральности, чтобы насладиться им на свой, часто грубый и пошлый лад» (Гете. 1950. С. 631).
Неправдоподобна «полиметалличность» скульптуры в поэме Пушкина «Медный всадник»: конь бронзовый, всадник медный, узда железная. В действительности конная фигура
Петра I была отлита Фальконе из бронзы. Пушкинская же характеристика этой скульптуры помогает читателю услышать бронзовый звон («тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой»), почувствовать железную волю царя и ощутить в величественном образе Петра «горделивого истукана», «медною главой» возвышающегося во мраке над Евгением.
Неправдоподобно низок потолок в избе на картине Сурикова «Меншиков в Березове», но именно такой потолок помогает художественно раскрыть гнетущую атмосферу ссылки, в которой находится герой.
По Аристотелю, поэт выше историка: историк говорит о действительных событиях, о том, что случилось, то есть о явлениях не только существенных, но и случайных, поэт же очищает историю от случайного и говорит о событиях художественно смоделированных и несущих художественную концепцию мира. Искусство — не слепок с жизни, а ее вероятность, ее наиболее возможный вариант. Аристотелевская концепция поэтического творчества «по вероятности» неожиданно нашла свое подтверждение в кибернетике. Винер пишет: «.. передаваемую сигналом информацию возможно толковать, по существу, как отрицание ее энтропии и как отрицательный логарифм ее вероятности. То есть чем более вероятно сообщение, тем меньше оно содержит информации. Клише, например, имеют меньше смысла, чем великолепные стихи» (Винер. 1958. С. 34).
Художественная правда заключает в себе неожиданность. Если в произведении все ожидаемо, загодя известно, то перед нами штамп, клише, расхожая полуистина, а не художественная правда. То, что острый ход сюжета цепко держит внимание читателя, — лишь внешнее проявление значения неожиданной вероятности для художественной правды.
В «Пире во время чумы» Пушкина на пире присутствуют две женщины: одна из них хрупкая, слабая, а другая суровая, жестокая. Однако при виде страшной телеги с трупами теряет сознание жестокая: «Нежного слабей жестокий, и страх живет в душе, страстьми томимой ..» Художественная правда парадоксальна, неожиданна, включает в себя непредвиденное, и поэтому информационно насыщена. Правда искусства всегда удивительна Искусство просвечивает покровы, раскрывает скрытое, поэтому оно полно «великолепных нелепостей», ожидаемых неожиданностей, волшебства. Художественная правда необязательно похожа на действительность, но глубоко соответствует ее существу.
refac.ru
Иоганн Гете - О правде и правдоподобии в искусстве
Иоганн Вольфганг Гете
О ПРАВДЕ И ПРАВДОПОДОБИИ В ИСКУССТВЕ
На сцене одного немецкого театра изображалась овальная, имеющая форму амфитеатра зала, в ложах которой были нарисованы зрители, как бы принимавшие участие в том, что происходило внизу. Иные из подлинных зрителей в партере и в ложах были этим весьма недовольны и даже обиделись на то, что им намеревались навязать нечто столь неправдивое и неправдоподобное. По этому поводу возник разговор, приблизительное содержание которого и излагается здесь.
Защитник художника. Давайте-ка посмотрим, не удастся ли нам как-нибудь сговориться друг с другом.
Зритель. Не понимаю, каким образом вы собираетесь оправдать подобное изображение.
Защитник. Но ведь, не правда ли, когда вы идете в театр, вы не ожидаете, чтобы все разыгрывающееся на сцене было правдивым и настоящим?
Зритель. Нет! Но я стремлюсь, чтобы мне, по крайней мере, все казалось правдивым и настоящим.
Защитник. Простите, если я позволю себе, вопреки вашему признанию, утверждать, что вы ни в коем случае к этому не стремитесь.
Зритель. Вот странно! Если бы я не стремился к этому, то для чего были бы все усилия декоратора точнейшим образом следовать законам перспективы и тщательно воссоздавать все предметы? К чему было бы изучать костюмы разных эпох? К чему затрачивать огромные средства на то, чтобы сделать их достаточно выдержанными, разве не для того, чтобы перенести меня в те отдаленные времена? Почему больше всего прославляют того актера, который правдивее других передает чувства, который речью, движениями, жестом ближе подходит к действительности и создает иллюзию, будто я вижу не подражание, а нечто действительно происходящее?
Защитник. Вы отлично передаете свое восприятие, но достаточно ясно понять, что именно нами воспринимается, видимо, труднее, чем вы думаете. Смею вас заверить, что все театральные представления отнюдь не кажутся вам правдивыми и разве что имеют видимость правдивого.
Зритель. Все эти тонкости в конце концов не более, как игра слов.
Защитник. А я возьму на себя смелость возразить вам, что, когда мы говорим о проявлениях нашего духа, никакие слова не могут оказаться достаточно нежными и тонкими и что даже сами каламбуры этого рода указывают лишь на известную потребность духа, который пытается, раз уж нам не удалось достаточно точно выразить то, что происходит в нас, оперировать контрастами и с разных сторон подходить к вопросу, чтобы таким образом добраться до сути дела.
Зритель. Хорошо! Только объясняйтесь, пожалуйста, яснее и, если можно, наглядными примерами.
Защитник. Мне нетрудно будет обернуть их в свою пользу. Например, разве, бывая в опере, вы не ощущаете живого, полного удовольствия?
Зритель. Когда там все достаточно гармонично — одно из полнейших, какие мне известны.
Защитник. А когда эти милые люди на подмостках, встречаясь, приветствуют друг друга пением, поют письма, которые получают, пением выражают свою любовь, свою ненависть, все свои страсти, с пением дерутся и с пением же умирают, можете ли вы сказать, что весь спектакль, или хотя бы часть его, кажется вам правдивым? Или, позволю себе сказать, обладает хотя бы видимостью правдивого?
Зритель. А ведь действительно, когда подумаешь, то вряд ли можно это утверждать. Из всего перечисленного ничто не кажется мне правдивым.
Защитник. И все же вы при этом испытываете наслаждение и вполне довольны.
Зритель. Без сомнения. Я еще прекрасно помню, как когда-то оперу пытались осмеять за ее грубое неправдоподобие и как я, несмотря на это, посещая ее, всегда испытывал величайшее наслаждение и продолжаю испытывать его тем больше, чем богаче и совершеннее она становится.
Защитник. А не чувствуете ли вы себя и в опере введенным в заблуждение?
Зритель. В заблуждение? Это, по-моему, не то слово, — и да и нет!
Защитник. Но вы здесь впадаете в полнейшее противоречие, которое, пожалуй, похуже каламбура.
Зритель. Не горячитесь; мы с вами уж добьемся ясности.
Защитник. А добившись ее, придем к соглашению. Не разрешите ли задать вам несколько вопросов, чтобы сдвинуться с точки, на которой мы застряли?
Зритель. Это даже ваш долг, довопрошали меня до этой путаницы, так и выспрашивайте меня из нее обратно.
Защитник. Итак, то впечатление, которое создает опера, вы неохотно называете заблуждением?
Зритель. Неохотно, и все же это род его, нечто весьма к нему приближающееся.
Защитник. Не правда ли, вы почти забываете самого себя?
Зритель. Не почти, а совершенно, когда вся опера или хотя бы часть ее действительно прекрасны.
Защитник. Вы бываете восхищены?
Зритель. Со мной это случалось неоднократно.
Защитник. А не припомните ли вы, при каких именно обстоятельствах?
Зритель. Этих случаев было так много, что я затрудняюсь их перечислить.
Защитник. Но однажды вы уже ответили на такой вопрос: в первую очередь, конечно, когда все находится в известной гармонии.
Зритель. Без сомнения.
Защитник. И что же, это совершенное исполнение гармонирует само с собой или с каким-нибудь другим продуктом природы?
Зритель. Безусловно, само с собой.
Защитник. А гармония ведь дело искусства.
Зритель. Разумеется.
Защитник. Мы сейчас установили, что в опере не существует известного рода правды, что она изображает то, подражанием чему является, отнюдь не правдоподобно; но можем ли мы отрицать в ней внутреннюю правдивость, проистекающую от завершенности произведения искусства?
Зритель. Если опера хороша, то она, конечно, является как бы маленьким мирком для себя, в котором все совершается по известным законам и который требует, чтобы о нем судили по его собственным законам, ощущали бы его соответственно с его собственными качествами.
Защитник. А разве из этого не следует, что правдивое в искусстве и правдивое в природе не одно и то же и что художник ни в коем случае не должен, не вправе даже стремиться к тому, чтобы его произведение казалось новым произведением природы?
Зритель. Но оно так часто кажется нам произведением природы.
Защитник. Не смею отрицать. Но могу ли я об этом высказаться откровенно?
Зритель. Почему бы и нет? Ведь сейчас мы меньше всего занимаемся славословиями.
Защитник. Тогда я позволю себе сказать: только совсем невежественному зрителю произведение искусства может показаться произведением природы, но ведь и такой зритель дорог и люб художнику. К сожалению, правда, только до тех пор, пока художник к нему снисходит, ибо тот никогда не сумеет подняться ввысь вместе с подлинным художником, когда он воспарит по воле гения и завершит свое произведение во всем его объеме.
Зритель. Хоть и странно звучит, но занятно послушать.
Защитник. Вы бы неохотно все это слушали, если бы сами не достигли уже более высокой ступени.
Зритель. Дайте же теперь мне занять место вопрошающего и попробовать упорядочить все то, что мы обсудили.
Защитник. Милости прошу.
Зритель. Вы говорите, что только невежде произведение искусства может показаться произведением природы?
Защитник. Разумеется, вспомните о птицах, которые слетались к вишням великого мастера.
Зритель. А разве это не доказывает, что они были превосходно написаны?
Защитник. Отнюдь нет, скорее это доказывает, что любители были настоящими воробьями.
Зритель. И все же я не могу не назвать такое произведение превосходным.
Защитник. Рассказать вам один анекдот поновее?
Зритель. Я слушаю анекдоты охотнее, чем резонерствование.
Защитник. Один великий естествоиспытатель держал среди других домашних зверей обезьяну, которая однажды исчезла. Лишь после долгих поисков ему удалось обнаружить ее в библиотеке. Обезьяна сидела на полу, разбросав вокруг себя гравюры из одного непереплетенного естественноисторического труда. Пораженный этим рвением к науке, хозяин приблизился и, к вящему своему удивлению и досаде, увидел, что лакомка выкусила всех жуков, которые были изображены на картинках.
Зритель. Анекдотец довольно забавный.
Защитник. И подходящий к случаю, я надеюсь? Не поставите же вы эти раскрашенные картинки вровень с произведениями великого мастера?
Зритель. С трудом!
www.libfox.ru
О правде в искусстве. Эссе
О правде в искусстве
Правда, явившаяся в искусство, всегда нова и всегда индивидуальна.
По сути дела, искусство для художника ставит необычайно ясную, необычайно простую задачу — писать правду, действительность, и овладеть всеми средствами изображения для того, чтобы лучше, вернее передать то самое, что называется жизнью и миром.
Тем самым всякая фальшивость, всякое подражание заранее обрекается на неуспех, ибо об этом будет судить потребитель, которому художник должен напомнить жизнь, но не литературу, т. е. уже открытое и увиденное кем-то раньше.
Нетребовательность читателя, когда тысячи романов принимаются за художественную литературу и таким именем называются тысячами критиков, возникает из малого общения с произведениями литературы действительной (или общения поверхностного, при котором нет глубокого увлечения вещью, а следовательно, и глубокой внутренней критики ее).
Многое в искусстве теряется и многое, наверное, навсегда потеряно, ибо не было условий для закрепления на бумаге, на полотне того, что увидел художник. А многое увиденное он не сумел закрепить.
Многое в искусстве обнаруживает себя зря, и если бы люди говорили на одном языке, многое из сказанного, ставшего искусством в силу национальных рамок языка, — может быть, не появилось бы вовсе. Так, мне думается, и среди пушкинской прозы есть кое-что, чего не было бы, если бы Мериме писал по-русски.
Подумать страшно, как много сил и материальных средств расходуется на т. н. социалистический реализм, на то, чтобы убедить читателей в том, в чем убедить писателя нельзя. Забывается, что писатель — это прежде всего читатель, преодолевший чужое зрение и научившийся видеть сам. Если он видит сам — рано или поздно он найдет средства изображения свои, т. е. убедит читателя в своем мире или в кусочке мира, расширит арсенал познания жизни (в прошлом ли, в настоящем ли). Искусство по сути дела есть искусство детали, ибо только верно и по-новому убедительно изображенная деталь может заставить поверить правде художника. Поверив детали, читатель поверит всему, что хочет сказать художник. Под деталью не следует понимать лишь деталь пейзажа, интерьера, но и деталь психологическую, на которой держится искусство хотя бы Достоевского.
К тому же деталь пейзажа, интерьера — в большинстве случаев символ, намек на что-то большее, и если эта сторона дела найдена и похожа, деталь приобретает особо веский вид, становится аргументом неотразимым.
Писать правду для художника — это и значит писать индивидуально, ибо правда становится общей уже после того, как она овеществлена в искусстве. Как предмет творчества, правда всегда лична.
Как результат творчества она может быть отведена в критические загоны и клетки, на нее вешают ярлыки, о которых не может думать художник в момент зачатия вещи, в момент, когда никакого другого искусства нет. Гражданские стихи Некрасова, лучшие картины передвижников — это прежде всего искусство для искусства, чистое искусство. А как результат творчества оно может быть поставлено на ту или другую полку, что для художника не должно быть важным. Творческая сила Врубеля свела его с ума, и нетрудно подумать, что клетки мозга человека с его одинокими, индивидуальными видениями такой силы и не могли выдержать правды жизни такого напряжения.
(Конец 1950-х — начало 1960-х)[47]
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
lit.wikireading.ru
О ПРАВДЕ И ПРАВДОПОДОБИИ В ИСКУССТВЕ - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Об искусстве и литературе - Иоганн Вольфганг Гете - rutlib2.com
О ПРАВДЕ И ПРАВДОПОДОБИИ В ИСКУССТВЕ
На сцене одного немецкого театра изображалась овальная, имеющая форму амфитеатра зала, в ложах которой были нарисованы зрители, как бы принимавшие участие в том, что происходило внизу. Иные из подлинных зрителей в партере и в ложах были этим весьма недовольны и даже обиделись на то, что им намеревались навязать нечто столь неправдивое и неправдоподобное. По этому поводу возник разговор, приблизительное содержание которого и излагается здесь.
Защитник художника. Давайте-ка посмотрим, не удастся ли нам как-нибудь сговориться друг с другом.
Зритель. Не понимаю, каким образом вы собираетесь оправдать подобное изображение.
Защитник. Но ведь, не правда ли, когда вы идете в театр, вы не ожидаете, чтобы все разыгрывающееся на сцене было правдивым и настоящим?
Зритель. Нет! Но я стремлюсь, чтобы мне, по крайней мере, все казалось правдивым и настоящим.
Защитник. Простите, если я позволю себе, вопреки вашему признанию, утверждать, что вы ни в коем случае к этому не стремитесь.
Зритель. Вот странно! Если бы я не стремился к этому, то для чего были бы все усилия декоратора точнейшим образом следовать законам перспективы и тщательно воссоздавать все предметы? К чему было бы изучать костюмы разных эпох? К чему затрачивать огромные средства на то, чтобы сделать их достаточно выдержанными, разве не для того, чтобы перенести меня в те отдаленные времена? Почему больше всего прославляют того актера, который правдивее других передает чувства, который речью, движениями, жестом ближе подходит к действительности и создает иллюзию, будто я вижу не подражание, а нечто действительно происходящее?
Защитник. Вы отлично передаете свое восприятие, но достаточно ясно понять, что именно нами воспринимается, видимо, труднее, чем вы думаете. Смею вас заверить, что все театральные представления отнюдь не кажутся вам правдивыми и разве что имеют видимость правдивого.
Зритель. Все эти тонкости в конце концов не более, как игра слов.
Защитник. А я возьму на себя смелость возразить вам, что, когда мы говорим о проявлениях нашего духа, никакие слова не могут оказаться достаточно нежными и тонкими и что даже сами каламбуры этого рода указывают лишь на известную потребность духа, который пытается, раз уж нам не удалось достаточно точно выразить то, что происходит в нас, оперировать контрастами и с разных сторон подходить к вопросу, чтобы таким образом добраться до сути дела.
Зритель. Хорошо! Только объясняйтесь, пожалуйста, яснее и, если можно, наглядными примерами.
Защитник. Мне нетрудно будет обернуть их в свою пользу. Например, разве, бывая в опере, вы не ощущаете живого, полного удовольствия?
Зритель. Когда там все достаточно гармонично — одно из полнейших, какие мне известны.
Защитник. А когда эти милые люди на подмостках, встречаясь, приветствуют друг друга пением, поют письма, которые получают, пением выражают свою любовь, свою ненависть, все свои страсти, с пением дерутся и с пением же умирают, можете ли вы сказать, что весь спектакль, или хотя бы часть его, кажется вам правдивым? Или, позволю себе сказать, обладает хотя бы видимостью правдивого?
Зритель. А ведь действительно, когда подумаешь, то вряд ли можно это утверждать. Из всего перечисленного ничто не кажется мне правдивым.
Защитник. И все же вы при этом испытываете наслаждение и вполне довольны.
Зритель. Без сомнения. Я еще прекрасно помню, как когда-то оперу пытались осмеять за ее грубое неправдоподобие и как я, несмотря на это, посещая ее, всегда испытывал величайшее наслаждение и продолжаю испытывать его тем больше, чем богаче и совершеннее она становится.
Защитник. А не чувствуете ли вы себя и в опере введенным в заблуждение?
Зритель. В заблуждение? Это, по-моему, не то слово, — и да и нет!
Защитник. Но вы здесь впадаете в полнейшее противоречие, которое, пожалуй, похуже каламбура.
Зритель. Не горячитесь; мы с вами уж добьемся ясности.
Защитник. А добившись ее, придем к соглашению. Не разрешите ли задать вам несколько вопросов, чтобы сдвинуться с точки, на которой мы застряли?
Зритель. Это даже ваш долг, довопрошали меня до этой путаницы, так и выспрашивайте меня из нее обратно.
Защитник. Итак, то впечатление, которое создает опера, вы неохотно называете заблуждением?
Зритель. Неохотно, и все же это род его, нечто весьма к нему приближающееся.
Защитник. Не правда ли, вы почти забываете самого себя?
Зритель. Не почти, а совершенно, когда вся опера или хотя бы часть ее действительно прекрасны.
Защитник. Вы бываете восхищены?
Зритель. Со мной это случалось неоднократно.
Защитник. А не припомните ли вы, при каких именно обстоятельствах?
Зритель. Этих случаев было так много, что я затрудняюсь их перечислить.
Защитник. Но однажды вы уже ответили на такой вопрос: в первую очередь, конечно, когда все находится в известной гармонии.
Зритель. Без сомнения.
Защитник. И что же, это совершенное исполнение гармонирует само с собой или с каким-нибудь другим продуктом природы?
Зритель. Безусловно, само с собой.
Защитник. А гармония ведь дело искусства.
Зритель. Разумеется.
Защитник. Мы сейчас установили, что в опере не существует известного рода правды, что она изображает то, подражанием чему является, отнюдь не правдоподобно; но можем ли мы отрицать в ней внутреннюю правдивость, проистекающую от завершенности произведения искусства?
Зритель. Если опера хороша, то она, конечно, является как бы маленьким мирком для себя, в котором все совершается по известным законам и который требует, чтобы о нем судили по его собственным законам, ощущали бы его соответственно с его собственными качествами.
Защитник. А разве из этого не следует, что правдивое в искусстве и правдивое в природе не одно и то же и что художник ни в коем случае не должен, не вправе даже стремиться к тому, чтобы его произведение казалось новым произведением природы?
Зритель. Но оно так часто кажется нам произведением природы.
Защитник. Не смею отрицать. Но могу ли я об этом высказаться откровенно?
Зритель. Почему бы и нет? Ведь сейчас мы меньше всего занимаемся славословиями.
Защитник. Тогда я позволю себе сказать: только совсем невежественному зрителю произведение искусства может показаться произведением природы, но ведь и такой зритель дорог и люб художнику. К сожалению, правда, только до тех пор, пока художник к нему снисходит, ибо тот никогда не сумеет подняться ввысь вместе с подлинным художником, когда он воспарит по воле гения и завершит свое произведение во всем его объеме.
Зритель. Хоть и странно звучит, но занятно послушать.
Защитник. Вы бы неохотно все это слушали, если бы сами не достигли уже более высокой ступени.
Зритель. Дайте же теперь мне занять место вопрошающего и попробовать упорядочить все то, что мы обсудили.
Защитник. Милости прошу.
Зритель. Вы говорите, что только невежде произведение искусства может показаться произведением природы?
Защитник. Разумеется, вспомните о птицах, которые слетались к вишням великого мастера.
Зритель. А разве это не доказывает, что они были превосходно написаны?
Защитник. Отнюдь нет, скорее это доказывает, что любители были настоящими воробьями.
Зритель. И все же я не могу не назвать такое произведение превосходным.
Защитник. Рассказать вам один анекдот поновее?
Зритель. Я слушаю анекдоты охотнее, чем резонерствование.
Защитник. Один великий естествоиспытатель держал среди других домашних зверей обезьяну, которая однажды исчезла. Лишь после долгих поисков ему удалось обнаружить ее в библиотеке. Обезьяна сидела на полу, разбросав вокруг себя гравюры из одного непереплетенного естественноисторического труда. Пораженный этим рвением к науке, хозяин приблизился и, к вящему своему удивлению и досаде, увидел, что лакомка выкусила всех жуков, которые были изображены на картинках.
Зритель. Анекдотец довольно забавный.
Защитник. И подходящий к случаю, я надеюсь? Не поставите же вы эти раскрашенные картинки вровень с произведениями великого мастера?
Зритель. С трудом!
Защитник. А обезьяну не задумаетесь причислить к невежественным зрителям?
Зритель. Да и жадным к тому же. Вы навели меня на странную мысль! Не потому ли невежественный любитель требует от произведения натуральности, чтобы насладиться им на свой, часто грубый и пошлый лад?
Защитник. Я полностью придерживаюсь этого мнения.
Зритель. И потому утверждаете, что художник, работая на такие потребности, унижает себя?
Защитник. Это мое твердое убеждение!
Зритель. Но я еще продолжаю ощущать здесь какое-то противоречие. Вы только что оказали мне честь, причислив меня, по крайней мере, к полуобразованным любителям.
Защитник. К любителям, которые стоят на пути к тому, чтобы сделаться знатоками.
Зритель. Но тогда скажите, почему же и мне совершенное произведение искусства кажется произведением природы?
Защитник. Потому что оно гармонирует с лучшими сторонами ваших природных данных, потому что оно сверхъестественно, но не вне естества. Совершенное произведение искусства — это произведение человеческого духа и в этом смысле произведение природы. Но так как в нем сведены воедино объекты, обычно рассеянные по миру, и даже все наиболее пошлое изображается в его подлинной значимости и достоинстве, то оно стоит над природой. Оно поддается восприятию только духа, зачатого и развившегося в гармонии, а тот, в свою очередь, находит в произведении нечто прекрасное, законченное в себе и вполне соответствующее его природе. Заурядный любитель не имеет об этом понятия и относится к произведению искусства как к вещи, продающейся на рынке, но подлинный любитель видит не только правду изображаемого, но также и превосходство художественного отбора, духовную ценность воссоединенного, надземность малого мирка искусства; он чувствует потребность возвыситься до художника, чтобы полностью насладиться произведением, чувствует, что должен покончить с рассеянной жизнью, зажить одной жизнью с произведением искусства, снова и снова созерцать его и тем самым вступить в более возвышенное существование.
Зритель. Отлично, мой друг, и мне знакомы ощущения, вызываемые картинами, театром, иными видами поэзии, и я чувствовал приблизительно то, что, по-вашему, должен чувствовать восприимчивый зритель. В будущем я стану еще внимательнее относиться и к себе, и к произведениям искусства; но, очнувшись, я вижу, как далеко мы ушли от того, что послужило толчком к нашей беседе. Вы хотели заставить меня принять этих намалеванных зрителей в нашей опере; но я и теперь не вижу, хотя и согласился с вами в остальном, каким образом вам удастся защитить еще и эту вольность и под какой рубрикой вы заставите меня признать уместными этих намалеванных участников спектакля.
Защитник. По счастью, опера будет повторена сегодня, и вы, вероятно, не захотите пропустить ее.
Зритель. Ни в коем случае.
Защитник. А намалеванные люди?
Зритель. Не отпугнут меня. Я не воробей.
Защитник. Мне остается пожелать, чтобы взаимный интерес в ближайшее же время снова свел нас.
1798
©2018
rutlib2.com
Правдоподобие в искусстве — Искусство
Проблема правдоподобия в искусстве по праву относится к разряду вечных. Уже в IV веке до нашей эры к ней обращается Аристотель в своей книге «Поэтика», многие выводы которой не утратили своей актуальности и по сей день. Соглашаясь с тем, что искусство призвано отображать подлинную, живую жизнь со всеми её проблемами и противоречиями, Аристотель тут же замечает, что задача художника не просто показывать окружающую действительность напрямую. Истинный творец призван создавать «новую реальность» с помощью фантазии и воображения. В качестве примера, Аристотель сопоставляет историка и писателя: первый описывает то, что было, второй рассказывает о том, что могло бы быть. Далее древнегреческий философ обращает внимание на то, что главная задача художника – вызвать у зрителя, читателя или слушателя эмоциональную реакцию, вследствие которой у них происходит «катарсис», т.е. очищение души. Пробуждение у людей добрых чувств за счёт эмоциональной реакции – именно в этом видели смысл своих творческих исканий Шекспир и Сервантес, Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой.
Однако в истории мирового искусства известно немало случаев, когда от художников требовали не творческого переосмысления действительности, а подгонки их произведений под заданные схемы – внешне как будто правдоподобные, но по сути весьма далёкие от реальной жизни. На протяжении XVII и XVIII столетий в искусстве многих стран Западной Европы господствовал классицизм. Н. Буало и другие идеологи этого направления утверждали, что разум – единственное средство защитить человечество от бед, а искусство – способ воспитания «дисциплины разума». Поэтому в произведениях авторов, творивших по строгим канонам классицизма, действие не только отличалось внешним правдоподобием, но и подчинялось законам логики. На практике это приводило к тому, что, например, пьесы У. Шекспира переделывались в те годы самым серьёзным образом. Из них произвольно выбрасывались «лишние» (с точки зрения идеологов классицизма) персонажи и сюжетные линии; корректировались «нелогичные» слова и поступки главных героев. Финалы постановок также отличались от тех, что были написаны автором: принц Гамлет, уничтожив своих противников, становился новым королём Дании; король Лир возвращал обратно свой трон, чтобы вновь править, но не безрассудно и взбалмошно, как прежде, а мудро и рассудительно (вместе с Корделией, которая также оставалась жива). Согласно канонам классицизма, все произведения обязательно имели счастливые конец. Придя в театр, зритель должен был получить поучительные урок – во всех случаях жизни добродетель побеждает, а злодеям воздается по их заслугам (при том, что на самом деле так происходит, увы, не всегда).
Требование внешнего правдоподобия и «идеального» разрешения всех конфликтов вопреки реальной действительности мы наблюдаем и сегодня. Один из самых наглядных примеров – киноиндустрия Голливуда, ещё с 1920-х гг. производители фильмов следуют железному правилу: гарантией финансового успеха любой картины является прежде всего наличие в ней «любовной истории» и «хэппи энда» (т.е. счастливого конца). Нарушать этот неписанный закон дозволяется лишь крупным мастерам экрана, и то в виде исключения (один из примеров – фильм К. Иствуда «Малышка на миллион»). Показателен случай с выдающимся мастером российского и мирового кино Сергеем Эйзенштейном. В начале 1930-х гг., снимая в США картину о мексиканской революции, он предложил Голливуду свой сценарий фильма о Емельяне Пугачёве. Деятели американского кинобизнеса согласились было запустить картину в производство, но при этом поставили режиссёру одно условие: в финале Пугачёва не нужно казнить, а женить на Екатерине Второй. Согласиться с такой поправкой Эйзенштейн не мог, и его замысел так и остался неосуществлённым.
В советском искусстве, начиная с 1930-х гг., от художников требовали прежде всего показа «светлых» сторон социалистической жизни. На практике это приводило к тому, что жизнь страны «победившего социализма» долгое время изображалась в пьесах, книгах и кинофильмах односторонне. Лишь с середины 1950-х гг. художникам было разрешено освещать некоторые проблемы, ранее как будто «не существовавшие». Однако идеологическая установка оставалась прежней – искусство должно было воспитывать у советских граждан «здоровый, созидательный оптимизм». Поэтому многие выдающиеся произведения целыми десятилетиями находились под запретом из-за того, что были, по мнению чиновников, слишком пессимистичными (именно такой приговор был вынесен в разные годы романам «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Не хлебом единым» В. Дудинцева, фильмам «Тема» Г. Панфилова, «Проверка на дорогах» А. Германа, спектаклям А. Эфроса «Чайка» и «Три сестры» по пьесам А.П. Чехова, а также сценической интерпретации пушкинского «Бориса Годунова» Юрием Любимовым в Театре на Таганке.
Сегодня идеологический контроль за творцами как будто отсутствует. Однако, оценивая то или иное произведение искусства, мы слишком часто забываем, что задача художника не изрекать прописные истины на все случаи жизни, а ставить вопросы, в поисках ответа на которые порой уходит целая жизнь. Бездумно-развлекательная продукция современной поп-индустрии почти никого не раздражает, однако произведения, авторы которых пытаются понять, что же происходит с нами в «постсоветском» обществе, нередко вызывают реакцию отторжения (в частности, целый шквал разгневанных критических статей на фильм С. Говорухина «Ворошиловский стрелок», в котором многие реалии современной жизни – беззаконие, хамство, пренебрежение к человеческой чести и достоинству – показаны с убийственной точностью). Возможно, именно тех, для кого внешнее правдоподобие в искусстве выше подлинной жизненной правды, имел в виду Н.В. Гоголь, выбравший эпиграфом к своей комедии «Ревизор» русскую пословицу «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
art.zimins.ru
Правда художественная | Краткий словарь по эстетике
ПРАВДА ХУДОЖЕСТВЕННАЯ (истина в искусстве) — верное отражение действительности в искусстве, глубокое раскрытие сущности изображаемых явлений с позиций передового мировоззрения, высоких эстетических идеалов. Философско-эстетическое понимание художественной правды исходит из основного принципа теории отражения о вторичности, обусловленности образов сознания предметами объективной реальности.
Специфически художественные способы достижения художественной правды — типизация и идеализация. В первом случае имеет место отбор и обобщение наиболее характерных и общественно значимых явлений и процессов, включая намечающиеся тенденции их развития. Во втором — возвышенно-приподнятое, приближенное к идеальности изображение человеческих характеров и поступков. В обоих случаях содержание, авторская мысль, идея получают свое выражение через единичные чувственно-конкретные явления в художественно-образной форме.
Художественная правда является основным элементом содержания произведения искусства. Отображение в искусстве всегда несет на себе отпечаток индивидуальности творца — его эстетических представлений, оценок, вкусов, переживаний. Поэтому художественные образы, выражая правду в искусстве, адекватно отражают и объективную реальность, и индивидуальные особенности личности художника. Моменты отражения и отношения наличествуют во всех смысловых элементах образной системы искусства. Отсюда неповторимость образов искусства, их оригинальность — качества, наряду с истинностью, верностью содержания, определяющие высокие достоинства художественной правды.
Важной характеристикой художественной правды является ее выразительность, эмоциональная насыщенность. Эти ее свойства проявляются в ярком, чувственно-наглядном, заинтересованном раскрытии волнующих художника событий и людских судеб. От эмоционально-выразительной силы художественной правды в значительной мере зависит эстетическая действенность искусства, его способность заражать свою аудиторию возвышенной идеей, претворять в жизнь идеалы прекрасного.
Отмеченные выше свойства: отражение сущности, выражение общего через единичное, слияние объективного и субъективного, чувственная конкретность, неповторимость — в совокупности своей являются неотъемлемым условием художественности как основного и специфического качества правды в искусстве. Таким образом, понятие художественной правды, весьма емкое по содержанию, объединяет в себе множество различных сторон и свойств художественной деятельности.
Возникновение художественной правды возможно только в процессе создания произведения искусства. Плодотворность творческого процесса целиком зависит от таланта художника, его мировоззрения, классовой, гражданской позиции, заинтересованного, активного отношения к жизни. Путь к художественной правде так же сложен, диалектичен, противоречив, как и путь к истине вообще. В искусстве — это всегда открытие, нечто новое: будь то глубокое философское обобщение, неожиданно подмеченное в природе и жизни, необычный взгляд на привычные вещи, окружение. В творческом процессе рождения художественной правды велика роль воображения, вымысла, фантазии. Опираясь на объективную реальность, художник силой своего воображения, фантазии творит мир художественного произведения, заостряя внимание на наиболее сущностных, общеинтересных, эстетически примечательных сторонах жизни. Вымысел, как результат творческого воображения и фантазии, является эффективным художественным средством глубокого, эмоционально-выразительного, оригинального отражения и пересоздания картин жизни.
Способы, приемы, средства достижения художественной правды многообразны, но все они могут быть сведены к двум основным, традиционно выделяемым формам обобщения в искусстве — жизнеподобным и условным. Для первой характерна достоверность чувственно воспринимаемой картины мира, пластичность и естественность изображений, внешне незначительная трансформация форм жизни. Вторая отличается резко выраженной метафоричностью, экспрессивностью, ассоциативностью, активно преобразующим свойством, проявляющимся нарочитом пересоздании форм жизни.
Однако разграничение двух основных форм художественного обобщения и выражения правды по названным признакам весьма относительно. Жизнеподобным формам не чужды динамизм, иносказание и ассоциативность условных форм. В то же время исходным материалом условных форм являются чувственно-достоверные формы объективной реальности.
Для художественной правды в равной мере опасны крайности: как чрезмерного сближения в произведении образов с их оригиналами (натурализм), так и их отдаление (формализм). Только через единство сходства и различия между ними возможно адекватное отражение в искусстве объективного и субъективного содержания.
Критерий художественной правды — мера соответствия, адекватности образа отображаемому в искусстве. Адекватность образа не сводима к простому, внешнему его совпадению с соответствующими сторонами действительности. Критерий художественной правды возникает в момент восприятия произведения искусства, которое, становясь фактом общественного сознания, выказывает глубину, верность и действенность вызываемых им образов. Т. о. критерий художественной правды тот же, что и критерий истины,— общественная практика.
esthetiks.ru
О правде и правдоподобии в искусстве читать онлайн, Гете Иоганн Вольфганг
Иоганн Вольфганг Гете
О ПРАВДЕ И ПРАВДОПОДОБИИ В ИСКУССТВЕ
На сцене одного немецкого театра изображалась овальная, имеющая форму амфитеатра зала, в ложах которой были нарисованы зрители, как бы принимавшие участие в том, что происходило внизу. Иные из подлинных зрителей в партере и в ложах были этим весьма недовольны и даже обиделись на то, что им намеревались навязать нечто столь неправдивое и неправдоподобное. По этому поводу возник разговор, приблизительное содержание которого и излагается здесь.
Защитник художника. Давайте-ка посмотрим, не удастся ли нам как-нибудь сговориться друг с другом.
Зритель. Не понимаю, каким образом вы собираетесь оправдать подобное изображение.
Защитник. Но ведь, не правда ли, когда вы идете в театр, вы не ожидаете, чтобы все разыгрывающееся на сцене было правдивым и настоящим?
Зритель. Нет! Но я стремлюсь, чтобы мне, по крайней мере, все казалось правдивым и настоящим.
Защитник. Простите, если я позволю себе, вопреки вашему признанию, утверждать, что вы ни в коем случае к этому не стремитесь.
Зритель. Вот странно! Если бы я не стремился к этому, то для чего были бы все усилия декоратора точнейшим образом следовать законам перспективы и тщательно воссоздавать все предметы? К чему было бы изучать костюмы разных эпох? К чему затрачивать огромные средства на то, чтобы сделать их достаточно выдержанными, разве не для того, чтобы перенести меня в те отдаленные времена? Почему больше всего прославляют того актера, который правдивее других передает чувства, который речью, движениями, жестом ближе подходит к действительности и создает иллюзию, будто я вижу не подражание, а нечто действительно происходящее?
Защитник. Вы отлично передаете свое восприятие, но достаточно ясно понять, что именно нами воспринимается, видимо, труднее, чем вы думаете. Смею вас заверить, что все театральные представления отнюдь не кажутся вам правдивыми и разве что имеют видимость правдивого.
Зритель. Все эти тонкости в конце концов не более, как игра слов.
Защитник. А я возьму на себя смелость возразить вам, что, когда мы говорим о проявлениях нашего духа, никакие слова не могут оказаться достаточно нежными и тонкими и что даже сами каламбуры этого рода указывают лишь на известную потребность духа, который пытается, раз уж нам не удалось достаточно точно выразить то, что происходит в нас, оперировать контрастами и с разных сторон подходить к вопросу, чтобы таким образом добраться до сути дела.
Зритель. Хорошо! Только объясняйтесь, пожалуйста, яснее и, если можно, наглядными примерами.
Защитник. Мне нетрудно будет обернуть их в свою пользу. Например, разве, бывая в опере, вы не ощущаете живого, полного удовольствия?
Зритель. Когда там все достаточно гармонично — одно из полнейших, какие мне известны.
Защитник. А когда эти милые люди на подмостках, встречаясь, приветствуют друг друга пением, поют письма, которые получают, пением выражают свою любовь, свою ненависть, все свои страсти, с пением дерутся и с пением же умирают, можете ли вы сказать, что весь спектакль, или хотя бы часть его, кажется вам правдивым? Или, позволю себе сказать, обладает хотя бы видимостью правдивого?
Зритель. А ведь действительно, когда подумаешь, то вряд ли можно это утверждать. Из всего перечисленного ничто не кажется мне правдивым.
Защитник. И все же вы при этом испытываете наслаждение и вполне довольны.
Зритель. Без сомнения. Я еще прекрасно помню, как когда-то оперу пытались осмеять за ее грубое неправдоподобие и как я, несмотря на это, посещая ее, всегда испытывал величайшее наслаждение и продолжаю испытывать его тем больше, чем богаче и совершеннее она становится.
Защитник. А не чувствуете ли вы себя и в опере введенным в заблуждение?
Зритель. В заблуждение? Это, по-моему, не то слово, — и да и нет!
Защитник. Но вы здесь впадаете в полнейшее противоречие, которое, пожалуй, похуже каламбура.
Зритель. Не горячитесь; мы с вами уж добьемся ясности.
Защитник. А добившись ее, придем к соглашению. Не разрешите ли задать вам несколько вопросов, чтобы сдвинуться с точки, на которой мы застряли?
Зритель. Это даже ваш долг, довопрошали меня до этой путаницы, так и выспрашивайте меня из нее обратно.
Защитник. Итак, то впечатление, которое создает опера, вы неохотно называете заблуждением?
Зритель. Неохотно, и все же это род его, нечто весьма к нему приближающееся.
Защитник. Не правда ли, вы почти забываете самого себя?
Зритель. Не почти, а совершенно, когда вся опера или хотя бы часть ее действительно прекрасны.
Защитник. Вы бываете восхищены?
Зритель. Со мной это случалось неоднократно.
Защитник. А не припомните ли вы, при каких именно обстоятельствах?
Зритель. Этих случаев было так много, что я затрудняюсь их перечислить.
Защитник. Но однажды вы уже ответили на такой вопрос: в первую очередь, конечно, когда все находится в известной гармонии.
Зритель. Без сомнения.
Защитник. И что же, это совершенное исполнение гармонирует само с собой или с каким-нибудь другим продуктом природы?
Зритель. Безусловно, само с собой.
Защитник. А гармония ведь дело искусства.
Зритель. Разумеется.
Защитник. Мы сейчас установили, что в опере не существует известного рода правды, что она изображает то, подражанием чему является, отнюдь не правдоподобно; но можем ли мы отрицать в ней внутреннюю правдивость, проистекающую от завершенности произведения искусства?
Зритель. Если опера хороша, то она, конечно, является как бы маленьким мирком для себя, в котором все совершается по известным законам и который требует, чтобы о нем судили по его собственным законам, ощущали бы его соответственно с его собственными качествами.
Защитник. А разве из этого не следует, что правдивое в искусстве и правдивое в природе не одно и то же и что художник ни в коем случае не должен, не вправе даже стремиться к тому, чтобы его произведение казалось новым произведением природы?
Зритель. Но оно так часто кажется нам произведением природы.
Защитник. Не смею отрицать. Но могу ли я об этом высказаться откровенно?
Зритель. Почему бы и нет? Ведь сейчас мы меньше всего занимаемся славословиями.
Защитник. Тогда я позволю себе сказать: только совсем невежественному зрителю произведение искусства может показаться произведением природы, но ведь и такой зритель дорог и люб художнику. К сожалению, правда, только до тех пор, пока художник к нему снисходит, ибо тот никогда не сумеет подняться ввысь вместе с подлинным художником, когда он воспарит по воле гения и завершит свое произведение во всем его объеме.
Зритель. Хоть и странно звучит, но занятно послушать.
Защитник. Вы бы неохотно все это слушали, если бы сами не достигли уже более высокой ступени.
Зритель. Дайте же теперь мне занять место вопрошающего и попробовать упорядочить все то, что мы обсудили.
Защитник. Милости прошу.
Зритель. Вы говорите, что только невежде произведение искусства может показаться произведением природы?
Защитник. Разумеется, вспомните о птицах, которые слетались к вишням великого мастера.
Зритель. А разве это не доказывает, что они были превосходно написаны?
Защитник. Отнюдь нет, скорее это доказывает, что любители были настоящими воробьями.
Зритель. И все же я не могу не назвать такое произведение превосходным.
Защитник. Рассказать вам один анекдот поновее?
Зритель. Я слушаю анекдоты охотнее, чем резонерствование.
Защитник. Один великий естествоиспытатель держал среди других домашних зверей обезьяну, которая однажды исчезла. Лишь после долгих поисков ему удалось обнаружить ее в библиотеке. Обезьяна сидела на полу, разбросав вокруг себя гравюры из одного непереплетенного естественноисторического труда. Пораженный этим рвением к науке, хозяин приблизился и, к вящему своему удивлению и досаде, увидел, что лакомка выкусила всех жуков, которые были изображены на картинках.
Зритель. Анекдотец довольно забавный.
Защитник. И подходящий к случаю, я надеюсь? Не поставите же вы эти раскрашенные картинки вровень с произведениями великого мастера?
Зритель. С трудом!
Защитник. А обезьяну не задумаетесь причислить к невежественным зрителям?
Зритель. Да и жадным к тому же. Вы навели меня на странную мысль! Не потому ли невежественный любитель требует от произведения натуральности, чтобы насладиться им на свой, часто грубый и пошлый лад?
Защитник. Я полностью придерживаюсь этого мнения.
Зритель. И потому утверждаете, что художник, работая на такие потребности, унижает себя?
Защитник. Это мое тверд ...
knigogid.ru
|
|
..:::Счетчики:::.. |
|
|
|
|
|
|
|
|