Евгений Ельянов
Виднейший государственник
Сергей Соловьев, бесспорно, — один из классиков отечественной историографии. Он придавал первостепенное значение не внешним влияниям на историю страны, а внутренним процессам, происходившим в ней. По его мнению, основой исторического процесса было движение от родового строя к государству и развитие самого государства. Соловьев также придавал большое значение географическому фактору.
С.М. Соловьев родился в семье священника при Московском коммерческом училище. Вопреки традиции, Соловьев получил не духовное, а светское образование в гимназии. Он рано увлекся историей и описаниями путешествий, сохранив к ним интерес до конца жизни. Это увлечение подкреплялось его поездками вместе с родителями по старым русским городам.
В 1838—1842 гг. Соловьев учился на историко-филологическом факультете Московского университета. В годы учебы он много читает, в основном фундаментальные труды по истории и философии и посещает историко-философский кружок Аполлона Григорьева. Одно время Соловьев увлекается философией Гегеля. В это время в Московском университете обострился идейный конфликт между старыми профессорами (М.П. Погодиным, С.П. Шевыревым, И.И. Давыдовым), поддерживавшими теорию «официальной народности» и молодыми преподавателями (Д.Л. Крюковым, Г.Н. Грановским, И.Д. Кавелиным, П.Н. Кудрявцевым), ориентировавшимися на прогрессивные либеральные идеи, шедшие с Запада. Соловьев не сразу решил, с кем он в этом конфликте. Вначале он сблизился с поэтом и историком, одним из идеологов славянофильства К.С. Аксаковым. Статьи Соловьева начали появляться в журнале Погодина «Москвитянин», в славянофильских сборниках. Через некоторое время он уже твердо входил в славянофильский кружок Грановского. Сложные отношения были у Соловьева с Погодиным, чей курс отечественной истории не удовлетворял молодого ученого. После окончания университета Соловьев был направлен руководством Московского университета в Западную Европу для знакомства с культурой, образом жизни и наукой западноевропейских стран. Он объездил крупнейшие европейские научные и университетские центры, слушал лекции выдающихся ученых, работал в ряде крупнейших библиотек.
По возвращении в Россию Соловьев защищает кандидатскую, а затем докторскую диссертацию, много публикуется в прессе и в результате всего за три года (1845—1847) становится профессором Московского университета в возрасте 27 лет. К этому времени у Соловьева уже не обнаруживаются славянофильские идеи. В последующем Соловьев долгие годы преподавал на кафедре русской истории Московского университета. Он также избирался в течение ряда лет деканом историко-филологического факультета и ректором Московского университета. К тому же он служил директором Оружейной палаты, а в последние годы жизни председателем Общества древностей Российских.
Сложно складывались отношения Соловьева с университетским начальством. Несколько раз он демонстративно подавал в отставку. Незадолго до его кончины она была принята. Историк очень тяжело воспринял отлучение от университета.
Соловьев вырастил восемь детей. Они стали философами, писателями, художниками. Но никто не продолжил дело отца.
Главным делом жизни Соловьева стала его «История России с древнейших времен». Созданию этого труда он посвятил почти 30 лет своей жизни. В процессе создания «Истории России» Соловьев использовал и ввел в научный оборот огромное количество новых источников. С 1851 по 1878 год он выпустил 28 томов «Истории России» и довел ее до 1774 г. Последний, 29 том, вышел уже после его смерти.
Как при жизни ученого, так и после его смерти не было и не могло быть однозначного отношения к его трудам. Реакционеры видели в нем опасного для себя прогрессиста. Свободолюбивые круги настороженно воспринимали приверженность к государственности, его религиозные и патриотические чувства.
Н.Г. Чернышевский трактовал Соловьева как главного представителя «новой исторической школы», объяснявшей смысл событий и развитие Российского государства. Для народника П.Л. Лаврова Соловьев был «историком гражданской жизни». Авторы славянофильского направления винили историка за недостаточное внимание к народу, за преимущественный интерес к государственности. По их мнению, он будто бы не заметил русского народа.
В то же время Л.Н. Толстой увидел на страницах «Истории России» Соловьева русский народ как подлинного созидателя истории Отечества.
После Октябрьского переворота 1917 г. на первый план выходят, естественно, историки-марксисты. Их отношение к концепции Соловьева выработалось в период острых столкновений со «старой буржуазной наукой». Ее неприятие вылилось в стремление противопоставить ее самого выдающегося представителя В.О. Ключевского его учителю Соловьеву. В подходе к научному наследию последнего выявилось две линии: с одной стороны, его рассматривали как носителя «реакционной идеологии правящих классов», с другой — как выразителя ряда прогрессивных тенденций.
Крупнейший историк-большевик М.Н. Покровский четко обосновал такой подход к творчеству Соловьева. В отличие от «буржуазной историографии», он считал Ключевского «эпигоном Соловьева». Покровский подчеркивал превосходство теории Соловьева над схемой исторического развития, выдвинутой другим выдающимся историком Б.Н. Чичериным: «… теория Чичерина объясняет лишь внутреннюю историю, а теория Соловьева захватывает и внешнюю»
/1, с. 61/. Во взглядах Соловьева Покровский находил общее если не с историческим, то с экономическим материализмом. Это подкреплялось таким доводом: «… так же, как в конце XVIII и в начале XIX в. каждый умный человек по природе якобинец, так во второй половине XIX в. каждый умный человек по природе немножко марксист, сознает он это или нет» /1, с. 52/. Однако Покровский не смог дать объективную оценку взглядам Соловьева. По социальному положению и мировоззрению Соловьев был безапелляционно объявлен «представителем крупной буржуазии, собственнического лагеря» /1, с. 53—54/.
В Малой советской энциклопедии (1930 г.) М.В. Нечкина указывает на Соловьева, как на одного «из крупнейших буржуазных историков» /2, с. 177/. Автор статьи считает, что у Соловьева «великодержавная схема отражала интересы блока русских помещиков и буржуазии перед лицом надвигавшейся крестьянской революции середины XIX в.» /2, с. 177/. В то же время Нечкина признает заслуги Соловьева в открытии огромного количества новых источников. Она также считает, что Соловьев «заменил изучение разрозненных фактов широким историческим обобщением» /2, с. 177/.
В начале 1940-х годов исторические взгляды Соловьева исследовал в своем труде «Русская историография» Н.Л. Рубинштейн, который довольно полно раскрыл философские и исторические истоки воззрений Соловьева, назвал его выразителем настроений «буржуазии, идущей вверх под знаком борьбы за реформу». Он пришел к выводу, что освещение Соловьевым таких крупных вопросов, как история возвышения Москвы, внутренняя политика Ивана IV, преобразовательная деятельность Петра I, было «последним словом буржуазной науки». Рубинштейн отмечал, что в рамках буржуазной историографии Соловьев ближе всех подошел к реализации принципа историзма /3, с. 341—342/.
В 1960 г. во втором томе «Очерков истории исторической науки в СССР» В.Е. Иллерецкий осветил исторические взгляды Соловьева. Советский историограф рассматривал концепцию Соловьева в русле становления и развития государственной школы. Расхождения Соловьева с государственниками преподносилось как «разделение труда» в рамках одной школы — теоретические основы школы заложили К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин, конкретные исторические проблемы разработал Соловьев.
Изучение взглядов Соловьева стало более глубоким и серьезным, благодаря переизданию в 1950—1960-х гг. «Истории России с древнейших времен». Большую вводную статью к этому изданию написал академик Л.В. Черепнин. Автор статьи связал возрастающую роль государства в трудах Соловьева с его отношением к буржуазным реформам. По мнению Черепнина, в самом сопоставлении прошлого России и стран Западной Европы Соловьев шел от практической задачи обоснования «для русского общества (с его неразвитым сословным строем)… реформ, которые приблизили бы Россию к другим европейским буржуазным государствам» /4, с. 16/.
Однако Черепнин ставил в вину Соловьеву то, что он «не поднялся до уровня классового анализа явлений», «не мог понять, что главное в общественном развитии — не географическая среда и не плотность населения, а развитие производительных сил» /4, с. 34—35/.
В 1971 г. в «Вестнике Московского университета» вышла статья А.М. Сахарова «История России в трудах С.М. Соловьева». Автор статьи особо останавливается на диалектическом методе Соловьева, применение которого, хотя и в рамках идеализма, выводило исторические исследования в середине XIX в. на качественно новый уровень /4, с. 78/. Сахаров раскрыл объективное, антидворянское содержание концепции складывания и роста государства в трудах Соловьева. Сахаров также обосновал противоречивость мировоззрения выдающегося историка: «… противник крепостничества, он был и противником его насильственного свержения, враг и обличитель духовенства, он был религиозным человеком, убежденный западник, гегельянец, он вместе с тем разделял и некоторые славянофильские воззрения относительно значения «допетровской Руси» /5 с. 77/.
Интересную точку зрения на творчество Соловьева выдвигает в своей книге «Историография, мемуаристика, эпистолярия» М.М. Богословский. По его мнению, явления, происходившие до Ивана IV включительно, которые у предшественников Соловьева казались непонятными и скучными, становились у него интересными и полными смысла. Однако Богословский считает, что гармония таланта исследователя и мыслителя слабеет, когда Соловьев обращается к описанию XVIII в., причем при освещении петровской эпохи это уже становится особенно заметно. А «далее наступает полный диссонанс. Внешние события — войны, в особенности, дипломатические переговоры, — господствуют над внутренними, сырой материал в слишком обширных, только механически между собой связанных выписках подавляет обобщающую мысль» /6, с. 21/.
С 1988 г. в издательстве «Мысль» начало издаваться новое, самое полное собрание сочинений Соловьева (вышло 18 томов). Вступительная статья «Историк Сергей Михаилович Соловьев. Его жизнь, труды, научное наследство» написана академиком И.Д. Ковальченко и С.С. Дмитриевым. Они дали широкую панораму мнений и выводов своих предшественников об исторической и философской концепции Соловьева.
Авторы статьи отмечают, что «патриотизм характерен для жизни и творчества историка» /7, с. 47/. Однако «это монархический патриотизм либерала-западника, объективного носителя буржуазной идеологии» /7, с. 47/. Ковальченко и Дмитриев отмечают у Соловьева стремление к прогрессу и преобразованиям «в духе буржуазных реформ 60—70-х годов, проводимых твердо и последовательно сильной властью монарха, как ему искренне казалось, ради общего блага» /7, с. 47/. Они обращают внимание также на религиозность Соловьева, сочетавшуюся у него с критическим отношением к Церкви.
Авторы статьи считают несомненной заслугой Соловьева «комплексное рассмотрение роли природно-географических, демографическо-этнических и внешнеполитических факторов в историческом развитии России» /7, с. 29/. Вместе с тем они обнаруживают у Соловьева ряд «существенных изъянов» в трактовке этих факторов. «Главный из них в том, что он не мог показать опосредованный социально-экономическими условиями характер влияния этих факторов» /7, с. 29/.
Ковальченко и Дмитриев, проанализировав творчество Соловьева, делают вывод: «Таким образом, с одной стороны, Соловьев в своих исторических взглядах ушел далеко вперед сравнительно с дворянскими историками — его предшественниками и современниками. С другой стороны, его взглядам присуща теоретико-методологическая ограниченность, обусловленная общими позициями Соловьева как умеренного либерала» /7, с. 32/. В 1993 г. в Санкт-Петербурге вышел курс лекций А.Л. Шапиро «Историография с древнейших времен до 1917 г.». В лекции, посвященной творчеству С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина, автор указывает на то, что Соловьев и Кавелин считали главным в истории России движение от рода к государству. Шапиро доказывает, что «Соловьев не мог быть объективным, когда доходил до истории народных движений» /8, с. 417/. По мнению Шапиро, «если мы откажемся от мысли об идентичности развития в живой природе и в обществе, если мы отбросим теорию детства, юности и старости как необходимых фаз жизни общества, то основоположником общественного развития России, как и всякого другого общества выступит С.М. Соловьев» /8 с. 418/.
Мы постарались показать, как складывалось в советской историографии отношение к историческому творчеству Соловьева. Оно всегда было двойственным. С одной стороны, Соловьева записывали в буржуазный и даже буржуазно-помещичий лагерь. С другой — признавали прогрессивность методологии Соловьева и даже видели в нем «немножко марксиста».
Позднее отношение к Соловьеву стало более научным, менее эмоциональным и детерминированным марксистской идеологией. Критика сместилась в плоскость конкретных недостатков государственной школы. Роль же Соловьева в отечественной исторической науке никогда не ставилась под сомнение.
www.ronl.ru
С. М. СОЛОВЬЕВ
ИЗ «ИСТОРИИ РОССИИ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН»
Публикуется по: Соловьев С.М. Сочинения. Кн. III. М., 1989. С. 681–690 (Т. 6, гл. 7).
<...> Долго Иоанн Грозный был загадочным лицом в нашей истории, долго его характер, его дела были предметом спора. Причина недоумений и споров заключалась в незрелости науки, в непривычке обращать внимание на связь, преемство явлений. Иоанн IV не был понят, потому что был отделен от отца, деда и прадедов своих. Одно уже название Грозный, которое мы привыкли соединять с именем Иоанна IV, указывает достаточно на связь этого исторического лица с предшественниками его, ибо и деда, Иоанна III, называли также Грозным. Мы жаловались на сухость, безжизненность наших источников в Северной Руси до половины XVI века; жаловались, что исторические лица действуют молча, не высказывают нам своих побуждений, своих сочувствий и неприязней. Но во второй половине XVI века борьба старого с новым, раздражительность при этой борьбе доходят до такой степени, что участвующие в ней не могут более оставаться молчаливыми, высказываются; явно усилившаяся в Москве с половины XV века начитанность, грамотность помогают этому высказыванию, этому ведению борьбы словом, и являются двое борцов — внук Иоанна III и Софии Палеолог Иоанн IV и потомок удельных ярославских князей, московский боярин, князь Андрей Курбский. Курбский указывает нам начало неприязни в самом собрании земли, в подчинении всех княжеств Северной Руси княжеству Московскому; как боярин и князь, Курбский указывает перемену в отношениях московских великих князей к дружине их, начало борьбы при Иоанне III, указывает на Софию Палеолог как на главную виновницу перемены, еще сильнее вооружается он против сына Иоанна III и Софии, Василия, и в Иоанне IV видит достойного наследника отцовского и дедовского, достойного продолжателя их стремлений. Слова Курбского вполне объясняют нам эти стремления Иоанна IV, стремления, обнаружившиеся очень рано, высказывавшиеся постоянно и сознательно. Нам понятно становится это поспешное принятие царского титула, желание сохранить его, желание связать себя и с Августом-кесарем и с царем Владимиром Мономахом, желание выделить себя, возвыситься на высоту недосягаемую; понятно становится нам презрение к королю шведскому, к которому приписывается земля, к Стефану Баторию, многомятежным сеймом избранному, объявление, что нет им равенства с царем московским.
Мы видели, вследствие чего Иоанн дошел до раннего сознания борьбы, которую он должен был вести, до сознания начал, которые он должен был защищать от начал противоположных. Последним во время его малолетства дана была возможность вполне обнаружиться, и это обнаружение вызвало противодействие, усиленное еще новыми, известными нам обстоятельствами, характером главного деятеля, образовавшимся также под влиянием борьбы. В борьбе этой обнаружились значение и средства той и другой стороны; она бросила яркий свет и на прежние отношения, на древнюю историю Руси. Чтоб уяснить себе характер отношений между нашими древними князьями, нам стоило только спросить у летописцев, как эти князья звали друг друга и как звали их подданные. Встречаем ли мы в древних летописях названия: князь киевский, черниговский, переяславский, туровский, полоцкий? Нет, мы этих названий не встречаем; встречаем одни собственные имена княжеские, которые приводят обыкновенно в такое затруднение людей, начинающих заниматься древнею русскою историею. Чего нет в древних памятниках, того не должны мы искать в древнем обществе: князья не титулуются по имени своих владений, следовательно, владения эти не имели для них первенствующего значения, и действительно видим, что они их меняли; видим, что они называют друг друга братьями, считаются, ведут споры о старшинстве по родовой лестнице; заключаем, что господствующие отношения между ними были родовые, а не по владениям. Обратимся с тем же вопросом и к дружине княжеской, к боярам, спросим, как их зовут. При именах вельмож Западной Европы мы привыкли встречать частицы фон, де с собственными именами земельных участков, замков. Если б исчезли все известия о происхождении западноевропейского высшего сословия, то из одних фамильных имен мы заключили бы, что имеем дело с землевладельцами, что владение землею положено в основу сословного значения. Но обратимся к нашим боярам, к их именам: что встретим? «Данило Романович Юрьевича Захарьина, Иван Петрович Федоровича». Как у древних князей, так и у бояр нет следа отношения к земельной собственности, и одно явление объясняет другое: если князья не имели постоянных волостей, меняли их по родовым счетам, то и дружина их меняла также волости вместе с ними, не могла усесться на одних местах, глубоко пустить корней в землю, приобрести чрез землевладение самостоятельное земское значение, зависела, получала средства существования и значение от князя или от целого рода княжеского, ибо дружинники переходили от одного князя к другому. Какой был главный интерес русского боярина, это выражается в его имени: к имени, полученному при рождении или при крещении, он прибавляет имя отца, деда и прадеда, носит с собою свое родословие и крепко стоит за то, чтоб роду не было порухи, унижения; отсюда понятно становится нам явление местничества — интерес родовой господствует. Когда князей было много, когда можно было переходить от одного из них к другому, выгодное положение дружинника обеспечивалось вполне этою возможностию; когда же эта возможность с установлением единовластия исчезла, дружинник должен был принять то положение, какое угодно было назначить для него единовластителю; сословные отличия и преимущества не выработались, не определились законом: мы видели, что когда на поле или судебный поединок являлись, с одной стороны, дети боярские, а с другой — крестьяне и дети боярские по сословным требованиям отказывались биться с крестьянами, то судья обвинял их, ибо закон молчал о сословных различиях. В отношениях княжеских в Северной России произошла перемена; здесь родовая связь рушилась, волости обособились, и когда подчинились все Москве, то князья их явились сюда с волостными наименованиями. Но князья, отстранив от первых мест, заехав, по тогдашнему выражению, старинные роды боярские, не долго удерживают за собою первенствующее положение, кроме титула, скоро ничем более не отличаются от остальных членов служилого сословия, и многие из них даже забывают свои наименования по волостям и сохраняют только имена, от личных прозвищ происходящие. Все это объясняет нам, почему в малолетство Иоанна IV мы видим только борьбу известных отдельных родов за первенство, почему служилое сословие так долго и упорно держалось за обычай местничества: в глубине жизни народной коренилось начало родовое; изгонится оно из одной сферы — с большею силою и упругостию обнаружится в другой.
Древнее начало было сильно, вело упорную борьбу; но уже государству пошел седьмой век, оно объединилось, старое с новым начало сводить последние счеты: немудрено, что появилось много важных вопросов, важных требований. Вторая половина XVI века, царствование Иоанна IV, характеризуется преимущественно этим поднятием важных вопросов в государственной жизни, наибольшею выставкою этих вопросов, если начали подниматься они и прежде, ибо в истории ничто не делается вдруг. Так, опричнина, с одной стороны, была следствием враждебного отношения царя к своим старым боярам, но, с другой стороны, в этом учреждении высказался вопрос об отношении старых служилых родов, ревниво берегущих свою родовую честь и вместе свою исключительность посредством местничества, к многочисленному служилому сословию, день ото дня увеличивавшемуся вследствие государственных требований и вследствие свободного доступа в него отовсюду; подле личных стремлений Иоанна видим стремления целого разряда людей, которым было выгодно враждебное отношение царя к старшей дружине. Мы видели, что сам Иоанн в завещании сыновьям смотрел на опричнину как на вопрос, как на первый опыт. После мы увидим, как будет решаться этот важный вопрос об отношениях младшей дружины к старшей. Государство складывалось, новое сводило счеты со старым; понятно, что должен был явиться и громко высказаться вопрос о необходимых переменах в управлении, о недостаточности прежних средств, о злоупотреблениях, от них происходящих, являются попытки к решению вопроса — губные грамоты, новое положение дьяков относительно воевод и т. д. Понятно, что в то же время должен был возникнуть вопрос первой важности — вопрос о необходимости приобретения средств государственного благосостояния, которыми обладали другие европейские народы; и вот видим первую попытку относительно Ливонии. Век задавал важные вопросы, а во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступать немедленно к их решению.
К сказанному прежде об этом характере, о его образовании и постепенном развитии нам не нужно было бы прибавлять ничего более, если б в нашей исторической литературе не высказывались об нем мнения, совершенно противоположные. В то время как одни, преклоняясь пред его величием, старались оправдать Иоанна в тех поступках, которые назывались и должны называться своими очень нелестными именами, другие хотели отнять у него всякое участие в событиях, которые дают его царствованию беспрекословно важное значение. Эти два противоположных мнения проистекли из обычного стремления дать единство характерам исторических лиц; ум человеческий не любит живого многообразия, ибо трудно ему при этом многообразии уловить и указать единство, да и сердце человеческое не любит находить недостатков в предмете любимом, достоинств в предмете, возбудившем отвращение. Прославилось известное историческое лицо добром, и вот повествователи о делах его не хотят допустить ни одного поступка, который бы нарушал это господствующее представление об историческом лице; если источники указывают на подобный поступок, то повествователи стараются во что бы то ни стало оправдать своего героя; и наоборот, в лице, оставившем по себе дурную славу, не хотят признать никакого достоинства.
Так случилось и с Иоанном IV: явилось мнение, по которому у Иоанна должна быть отнята вся слава важных дел, совершенных в его царствование, ибо при их совершении царь был только слепым, бессознательным орудием в руках мудрых советников своих — Сильвестра и Адашева. Мнение это основывается на тех местах в переписке с Курбским, где Иоанн, по-видимому, сам признается, что при Сильвестре он не имел никакой власти. Но, читая эту знаменитую переписку, мы не должны забывать, что оба, как Иоанн, так и Курбский, пишут под влиянием страсти и потому оба преувеличивают, впадают в противоречия. Если основная мысль Курбского состоит в том, что царь должен слушаться советников, то основная мысль Иоанна состоит в том, что подданные должны повиноваться царю, а не стремиться к подчинению царской воли воле собственной; такое стремление в глазах Иоанна есть величайшее из преступлений, и всею тяжестию его он хочет обременить Сильвестра и его приверженцев; вот почему он приписывает им самое преступное злоупотребление его доверенности, самовольство, самоуправство, говорит, что вместо него они владели царством, тогда как он сам облек их неограниченною своею доверенностию; вот эти знаменитые места: «Вы ль растленны или я? Что я хотел вами владеть, а вы не хотели под моею властию быть, и я за то на вас гневался? Больше вы растленны, что не только не хотели быть мне повинны и послушны, но и мною владели и всю власть с меня сняли; я был государь только на словах, а на деле ничем не владел». В другом месте Иоанн, щеголявший остроумием, ловкостию в словопрении, низлагает Курбского следующею уверткою, не думая, что после можно будет употребить его адвокатскую тонкость против него же самого: «Ты говоришь, что для военных отлучек мало видал мать свою, мало жил с женою, отечество покидал, всегда в городах против врагов ополчался, претерпевал естественные болезни и ранами покрывался от варварских рук и сокрушенно уже ранами все тело имеешь, но все это случилось с тобою тогда, когда вы с попом и Алексеем владели. Если это вам было не угодно, то зачем же так делали? Если же делали, то зачем, своею властию сделавши, на нас вину вскладываете! » Приводят еще третье место в доказательство, что поход на Казань предпринят не Иоанном, что приверженцы Сильвестра везли туда насильно царя: «Когда мы с крестоносною хоругвию всего православного христианского воинства двинулись на безбожный язык казанский и, получив неизреченным Божиим милосердием победу, возвращались домой, то какое доброхотство к себе испытали мы от людей, которых ты называешь мучениками? Как пленника, посадивши в судно, везли с ничтожным отрядом чрез безбожную и неверную землю». Но здесь нет ни малейшего указания на невольный поход, ибо Иоанн прямо говорит: «Когда мы двинулись»; потом Иоанн говорит ясно, что не заботились о его безопасности, везли, как пленника, уже на возвратном пути, по взятии Казани. Курбский обвиняет Иоанна в недостатке храбрости во время казанского похода, в желании поскорее возвратиться в Москву; Иоанн возвращает ему все эти обвинения и так описывает свое поведение и поведение бояр в казанских войнах: «Когда мы посылали на Казанскую землю воеводу своего, князя Сем. Ив. Микулинского, с товарищами, то что вы говорили? Вы говорили, что мы послали их в опале своей, желая их казнить, а не для своего дела! Неужели это храбрость службу ставить в опалу? Так ли покоряются прегордые царства! Сколько потом ни было походов в Казанскую землю, когда вы ходили без понуждения, охотно? Когда Бог покорил христианству этот варварский народ, и тогда вы не хотели воевать, и тогда с нами не было больше пятнадцати тысяч по вашему нехотению. Во время осады всегда вы подавали дурные советы: когда запасы перетонули, то вы, простоявши три дня, хотели домой возвратиться! Никогда не хотели вы подождать благоприятного времени; вам и голов своих не было жаль, и о победе мало заботились; победить или потерпеть поражение, только бы поскорее домой возвратиться. Для этого скорого возвращения войну вы оставили, и от этого после много было пролития христианской крови. На приступе если б я вас не удержал, то вы хотели погубить православное воинство, начавши дело не вовремя». Как согласить эти слова: «Я посылал, если б я вас не удержал » — со словами: «Вы государились, а я ничем не владел»? Эти несогласия показывают нам ясно, с какого рода памятником мы имеем дело и как мы им должны пользоваться.
Важное значение Сильвестра и Адашева, проистекавшее из полной доверенности к ним Иоанна в известное время, бесспорно, явственно из всех источников; но вместе явно также, что Иоанн никогда не был слепым орудием в руках этих близких к нему людей. Война Ливонская была предпринята вопреки их советам, они советовали покорить Крым. После взятия Казани, говорит Курбский, все мудрые и разумные (т. е. сторона Сильвестра) советовали царю остаться еще несколько времени в Казани, дабы совершенно окончить покорение страны; но царь «совета мудрых воевод своих не послушал, послушал совета шурей своих». Следовательно, Иоанн имел полную свободу поступать по совету тех или других, не находясь под исключительным влиянием какой-нибудь одной стороны. Когда в 1555 году царь выступил против крымского хана и пришла к нему весть, что один русский отряд уже разбит татарами, то многие советовали ему возвратиться, но храбрые настаивали на том, чтоб встретить татар, и царь склонился на совет последних, т. е. на совет приверженцев Сильвестра, потому что когда Курбский хвалит, то хвалит своих. Таким образом, мы видим, что Иоанн в одном случае действует по совету одних, в другом — других, в некоторых же случаях следует независимо своей мысли, выдерживая за нее борьбу с советниками. О могущественном влиянии Сильвестра говорят единогласно все источники; но мы имеем возможность не преувеличивать этого влияния, установить для него настоящую меру, ибо до нас дошел любопытный памятник, в котором очень ясно можно видеть отношения Сильвестра и к митрополиту и к царю. Это послание Сильвестра к митрополиту Макарию по поводу дела о ереси Башкина: «Государю преосвященному Макарию, митрополиту всея Русии, и всему освященному собору благовещенский поп Селивестришко челом бьет. Писал тебе, государю, Иван Висковатый: Башкин с Артемьем и Семеном в совете, а поп Семен Башкину отец духовный и дела их хвалит; да писал, что я, Сильвестр, из Благовещенья образа старинные выносил, а новые, своего мудрования поставил; государь святый митрополит! Священник Семен про Матюшу мне сказывал в Петров пост на заутрени: пришел на меня сын духовный необычен и многие вопросы мне предлагает недоуменные. И как государь из Кириллова приехал, то я с Семеном царю-государю все сказали про Башкина; Андрей-протопоп и Алексей Адашев то слышали ж. Да Семен же сказывал, что Матюша спрашивает толкованья многих вещей в Апостоле и сам толкует, только не по существу, развратно, и мы то государю сказали ж. И государь велел Семену говорить Матюше, чтоб он все свои речи в Апостоле наметил; но тогда царь и государь скоро в Коломну поехал и то дело позалетлось. А про Артемья, бывшего троицкого игумена, сказывает Иван, что мне с ним совет был; но до троицкого игуменства я его вовсе не знал; а как избирали к Троице игумена, то Артемья привезли из пустыни; государь велел ему побыть в Чудове, а мне велел к нему приходить и к себе велел его призывать и смотреть в нем всякого нрава и духовной пользы. В то же время ученик его Порфирий приходил к благовещенскому священнику Семену и вел с ним многие беседы пользы ради; Семен мне пересказывал все, что с ним говорил Порфирий; я усумнился, позвал Порфирия к себе, дважды, трижды беседовал с ним довольно о пользе духовной и все пересказал царю-государю. Тогда царь-государь Богом дарованным своим разумом и богорассудным смыслом ошибочное Порфириево учение и в учителе его, Артемии, начал примечать». Здесь, с одной стороны, видна высокая степень доверия, которою пользовался Сильвестр: его посылал царь к Артемию испытать, годится ли последний занять место троицкого игумена; но, с другой стороны, ясно видно, что Сильвестр должен был обо всем докладывать Иоанну и тот сам распоряжался, как вести дело, сам вникал в него и своим разумом и смыслом подмечал то, чего не мог заметить Сильвестр; когда Иоанн уезжал из Москвы, дела останавливались. Как же после этого можно буквально принимать слова Иоанна и думать, что Сильвестр владел государством, оставляя ему одно имя царя? Всего страннее предполагать, чтоб человека с таким характером, какой был у Иоанна, можно было держать в удалении от дел! Наконец, мы считаем за нужное сказать несколько слов о поведении Иоанна относительно крымского хана после сожжения Москвы Девлет-Гиреем, потом относительно короля шведского и особенно относительно Батория; неприятно поражает нас этот скорый переход от гордости к унижению; мы готовы и по своим понятиям имеем право видеть здесь робость. Но мы не должны забывать разности понятий, в каких воспитываемся мы и в каких воспитывались предки наши XVI века; мы не должны забывать, как воспитание в известных правилах, образованность укрепляют нас теперь, не позволяют нам обнаруживать этих резких переходов, хотя бы они и происходили внутри нас. Но люди веков предшествовавших не знали этих искусственных укреплений и сдерживаний и потому не стыдились резких переходов от одного чувства к другому, противоположному; эту резкость переходов мы легко можем подметить и теперь в людях, которые по степени образования своего более приближаются к предкам. Притом относительно Иоанна IV мы не должны забывать, что это был внук Иоанна III, потомок Всеволода III; если некоторые историки заблагорассудили представить его вначале героем, покорителем царств, а потом человеком постыдно робким, то он нисколько в этом не виноват. Он предпринял поход под Казань по убеждению в его необходимости, подкреплялся в своем намерении религиозным одушевлением, сознанием, что поход предпринят для избавления христиан от неверных, но вовсе не вел себя Ахиллесом: сцена в церкви на рассвете, когда уже войска пошли на приступ, сцена, так просто и подробно рассказанная летописцем, дает самое верное понятие об Иоанне, который является здесь вовсе не героем. Иоанн сам предпринимал поход под Казань, потом под Полоцк, в Ливонию по убеждению в необходимости этих походов, в возможности счастливого их окончания, и тот же самый Иоанн спешил как можно скорее прекратить войну с Баторием, ибо видел недостаточность своих средств для ее успешного ведения: точно так как дед его, Иоанн III, сам ходил с войском под Новгород, под Тверь, рассчитывая на успех предприятия, и обнаружил сильное нежелание сразиться с Ахматом, потому что успех был вовсе неверен. Таковы были все эти московские или вообще северные князья-хозяева, собиратели земли.
Но если, с одной стороны, странно желание некоторых отнять у Иоанна значение важного самостоятельного деятеля в нашей истории; если, с другой стороны, странно выставлять Иоанна героем в начале его поприща и человеком постыдно робким в конце, то более чем странно желание некоторых оправдать Иоанна; более чем странно смешение исторического объяснения явлений с нравственным их оправданием. Характер, способ действий Иоанновых исторически объясняются борьбою старого с новым, событиями, происходившими в малолетство царя, во время его болезни и после; но могут ли они быть нравственно оправданы этою борьбою, этими событиями? Можно ли оправдать человека нравственною слабостию, неуменьем устоять против искушений, неуменьем совладать с порочными наклонностями своей природы? Бесспорно, что в Иоанне гнездилась страшная болезнь, но зачем же было позволять ей развиваться? Мы обнаруживаем глубокое сочувствие, уважение к падшим в борьбе, но когда мы знаем, что они пали, истощив все зависевшие от них средства к защите; в Иоанне же этой борьбы с самим собою, с своими страстями мы вовсе не видим. Мы видим в нем сознание своего падения. «Я знаю, что я зол», — говорил он; но это сознание есть обвинение, а не оправдание ему; мы не можем не уступить ему больших дарований и большой, возможной в то время начитанности, но эти дарования, эта начитанность не оправдание, а обвинение ему. Его жестокости хотят оправдать суровостию нравов времени; действительно, нравственное состояние общества во времена Иоанна IV представляется нам вовсе не в привлекательном виде; мы видели, что борьба между старым и новым шла уже давно и давно уже она приняла такой характер, который не мог содействовать умягчению нравов, не мог приучить к осторожному обхождению с жизнию и честию человека; действительно, жесткость нравов выражается и в письменных памятниках того времени: требуя установления наряда, прекращения злоупотреблений, указывали на жестокие средства как на единственно способные прекратить зло; так, например, в очень распространенном в древности сказании Ивана Пересветова «О царе турском Магмете, како хотел сожещи книги греческия» строгий суд и жестокие казни султана прославляются как достойные подражания: «Магмет-салтан учал говорити: аще не такою грозою великий народ угрозити, ино и правду в землю не ввести ». Но возможность найти объяснение в современном обществе не есть оправдание для исторического лица; да и не смеем мы сложить вину дел Грозного на русское общество XVI века потому: оно было основано на другом начале, чем то общество, которым управлял Магмет-султан; оно было способно выставить человека, который указал Иоанну требования этого основного начала; русское общество, выставив св. Филиппа, провозгласив устами этого пастыря требования своего основного начала, высказав свое неодобрение образу действий Грозного, показав, что имело закон и пророка, очистилось, оправдалось пред историею, вследствие чего Иоанн, не послушавшийся увещаний Филипповых, оправдан быть не может. Иоанн сознавал ясно высокость своего положения, свои права, которые берег так ревниво; но он не сознал одного из самых высоких прав своих — права быть верховным наставником, воспитателем своего народа: как в воспитании частном и общественном, так и в воспитании всенародном могущественное влияние имеет пример наставника, человека, вверху стоящего, могущественное влияние имеет дух слов и дел его. Нравы народа были суровы, привыкли к мерам жестоким и кровавым; надобно было отучать от этого; но что сделал Иоанн? Человек плоти и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он усилил болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и плахам; он сеял страшными семенами, и страшна была жатва — собственноручное убийство старшего сына, убиение младшего в Угличе, самозванство, ужасы Смутного времени! Не произнесет историк слово оправдания такому человеку; он может произнести только слово сожаления, если, вглядываясь внимательно в страшный образ, под мрачными чертами мучителя подмечает скорбные черты жертвы; ибо и здесь, как везде, историк обязан указать на связь явлений: своекорыстием, презрением общего блага, презрением жизни и чести ближнего сеяли Шуйские с товарищами — вырос Грозный.
Подобно деду своему, Иоанну III, Иоанн IV был очень высокого роста, хорошо сложен, с высокими плечами, широкою грудью; по иностранным свидетельствам, он был полон, а по русским — сухощав, глаза у него были маленькие и живые, нос выгнутый, усы длинные. Привычки, приобретенные им во вторую половину жизни, дали лицу его мрачное, недовольное выражение, хотя смех беспрестанно выходил из уст его. Он имел обширную память, обнаруживал большую деятельность; сам рассматривал все просьбы; всякому можно было обращаться прямо к нему с жалобами на областных правителей. Подобно отцу, любил монастырскую жизнь, но по живости природы своей не довольствовался одним посещением монастырей, созерцанием тамошнего быта: в Александровской слободе завел монастырские обычаи, сам был игуменом, опричники — братиею. По русским и иностранным свидетельствам, в первую половину жизни Иоанн мало занимался охотою, посвящая все свое время делам правления; когда Баторий по окончании войны прислал просить у царя красных кречетов, то Иоанн велел ему отвечать, что послал за ними на Двину и Поморье нарочно; были у него кречеты добрые, да поизвелись, давно уже он мало охотится, потому что пришли на него кручины большие. Баторий в благодарность за кречетов спрашивал, какие вещи особенно любит царь, чтоб прислать их ему; Иоанн отвечал, что он охотник до аргамаков, до жеребцов добрых, до шапок хороших железных с наводом пищалей ручных, чтоб были добры, цельны и легки. <...>
www.ronl.ru
Евгений Ельянов
Виднейший государственник
Сергей Соловьев, бесспорно, — один из классиков отечественной историографии. Он придавал первостепенное значение не внешним влияниям на историю страны, а внутренним процессам, происходившим в ней. По его мнению, основой исторического процесса было движение от родового строя к государству и развитие самого государства. Соловьев также придавал большое значение географическому фактору.
С.М. Соловьев родился в семье священника при Московском коммерческом училище. Вопреки традиции, Соловьев получил не духовное, а светское образование в гимназии. Он рано увлекся историей и описаниями путешествий, сохранив к ним интерес до конца жизни. Это увлечение подкреплялось его поездками вместе с родителями по старым русским городам.
В 1838—1842 гг. Соловьев учился на историко-филологическом факультете Московского университета. В годы учебы он много читает, в основном фундаментальные труды по истории и философии и посещает историко-философский кружок Аполлона Григорьева. Одно время Соловьев увлекается философией Гегеля. В это время в Московском университете обострился идейный конфликт между старыми профессорами (М.П. Погодиным, С.П. Шевыревым, И.И. Давыдовым), поддерживавшими теорию «официальной народности» и молодыми преподавателями (Д.Л. Крюковым, Г.Н. Грановским, И.Д. Кавелиным, П.Н. Кудрявцевым), ориентировавшимися на прогрессивные либеральные идеи, шедшие с Запада. Соловьев не сразу решил, с кем он в этом конфликте. Вначале он сблизился с поэтом и историком, одним из идеологов славянофильства К.С. Аксаковым. Статьи Соловьева начали появляться в журнале Погодина «Москвитянин», в славянофильских сборниках. Через некоторое время он уже твердо входил в славянофильский кружок Грановского. Сложные отношения были у Соловьева с Погодиным, чей курс отечественной истории не удовлетворял молодого ученого. После окончания университета Соловьев был направлен руководством Московского университета в Западную Европу для знакомства с культурой, образом жизни и наукой западноевропейских стран. Он объездил крупнейшие европейские научные и университетские центры, слушал лекции выдающихся ученых, работал в ряде крупнейших библиотек.
По возвращении в Россию Соловьев защищает кандидатскую, а затем докторскую диссертацию, много публикуется в прессе и в результате всего за три года (1845—1847) становится профессором Московского университета в возрасте 27 лет. К этому времени у Соловьева уже не обнаруживаются славянофильские идеи. В последующем Соловьев долгие годы преподавал на кафедре русской истории Московского университета. Он также избирался в течение ряда лет деканом историко-филологического факультета и ректором Московского университета. К тому же он служил директором Оружейной палаты, а в последние годы жизни председателем Общества древностей Российских.
Сложно складывались отношения Соловьева с университетским начальством. Несколько раз он демонстративно подавал в отставку. Незадолго до его кончины она была принята. Историк очень тяжело воспринял отлучение от университета.
Соловьев вырастил восемь детей. Они стали философами, писателями, художниками. Но никто не продолжил дело отца.
Главным делом жизни Соловьева стала его «История России с древнейших времен». Созданию этого труда он посвятил почти 30 лет своей жизни. В процессе создания «Истории России» Соловьев использовал и ввел в научный оборот огромное количество новых источников. С 1851 по 1878 год он выпустил 28 томов «Истории России» и довел ее до 1774 г. Последний, 29 том, вышел уже после его смерти.
Как при жизни ученого, так и после его смерти не было и не могло быть однозначного отношения к его трудам. Реакционеры видели в нем опасного для себя прогрессиста. Свободолюбивые круги настороженно воспринимали приверженность к государственности, его религиозные и патриотические чувства.
Н.Г. Чернышевский трактовал Соловьева как главного представителя «новой исторической школы», объяснявшей смысл событий и развитие Российского государства. Для народника П.Л. Лаврова Соловьев был «историком гражданской жизни». Авторы славянофильского направления винили историка за недостаточное внимание к народу, за преимущественный интерес к государственности. По их мнению, он будто бы не заметил русского народа.
В то же время Л.Н. Толстой увидел на страницах «Истории России» Соловьева русский народ как подлинного созидателя истории Отечества.
После Октябрьского переворота 1917 г. на первый план выходят, естественно, историки-марксисты. Их отношение к концепции Соловьева выработалось в период острых столкновений со «старой буржуазной наукой». Ее неприятие вылилось в стремление противопоставить ее самого выдающегося представителя В.О. Ключевского его учителю Соловьеву. В подходе к научному наследию последнего выявилось две линии: с одной стороны, его рассматривали как носителя «реакционной идеологии правящих классов», с другой — как выразителя ряда прогрессивных тенденций.
Крупнейший историк-большевик М.Н. Покровский четко обосновал такой подход к творчеству Соловьева. В отличие от «буржуазной историографии», он считал Ключевского «эпигоном Соловьева». Покровский подчеркивал превосходство теории Соловьева над схемой исторического развития, выдвинутой другим выдающимся историком Б.Н. Чичериным: «...теория Чичерина объясняет лишь внутреннюю историю, а теория Соловьева захватывает и внешнюю»
/1, с. 61/. Во взглядах Соловьева Покровский находил общее если не с историческим, то с экономическим материализмом. Это подкреплялось таким доводом: «...так же, как в конце XVIII и в начале XIX в. каждый умный человек по природе якобинец, так во второй половине XIX в. каждый умный человек по природе немножко марксист, сознает он это или нет» /1, с. 52/. Однако Покровский не смог дать объективную оценку взглядам Соловьева. По социальному положению и мировоззрению Соловьев был безапелляционно объявлен «представителем крупной буржуазии, собственнического лагеря» /1, с. 53—54/.
В Малой советской энциклопедии (1930 г.) М.В. Нечкина указывает на Соловьева, как на одного «из крупнейших буржуазных историков» /2, с. 177/. Автор статьи считает, что у Соловьева «великодержавная схема отражала интересы блока русских помещиков и буржуазии перед лицом надвигавшейся крестьянской революции середины XIX в.» /2, с. 177/. В то же время Нечкина признает заслуги Соловьева в открытии огромного количества новых источников. Она также считает, что Соловьев «заменил изучение разрозненных фактов широким историческим обобщением» /2, с. 177/.
В начале 1940-х годов исторические взгляды Соловьева исследовал в своем труде «Русская историография» Н.Л. Рубинштейн, который довольно полно раскрыл философские и исторические истоки воззрений Соловьева, назвал его выразителем настроений «буржуазии, идущей вверх под знаком борьбы за реформу». Он пришел к выводу, что освещение Соловьевым таких крупных вопросов, как история возвышения Москвы, внутренняя политика Ивана IV , преобразовательная деятельность Петра I, было «последним словом буржуазной науки». Рубинштейн отмечал, что в рамках буржуазной историографии Соловьев ближе всех подошел к реализации принципа историзма /3, с. 341—342/.
В 1960 г. во втором томе «Очерков истории исторической науки в СССР» В.Е. Иллерецкий осветил исторические взгляды Соловьева. Советский историограф рассматривал концепцию Соловьева в русле становления и развития государственной школы. Расхождения Соловьева с государственниками преподносилось как «разделение труда» в рамках одной школы — теоретические основы школы заложили К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин, конкретные исторические проблемы разработал Соловьев.
Изучение взглядов Соловьева стало более глубоким и серьезным, благодаря переизданию в 1950—1960-х гг. «Истории России с древнейших времен». Большую вводную статью к этому изданию написал академик Л.В. Черепнин. Автор статьи связал возрастающую роль государства в трудах Соловьева с его отношением к буржуазным реформам. По мнению Черепнина, в самом сопоставлении прошлого России и стран Западной Европы Соловьев шел от практической задачи обоснования «для русского общества (с его неразвитым сословным строем)... реформ, которые приблизили бы Россию к другим европейским буржуазным государствам» /4, с. 16/.
Однако Черепнин ставил в вину Соловьеву то, что он «не поднялся до уровня классового анализа явлений», «не мог понять, что главное в общественном развитии — не географическая среда и не плотность населения, а развитие производительных сил» /4, с. 34—35/.
В 1971 г. в «Вестнике Московского университета» вышла статья А.М. Сахарова «История России в трудах С.М. Соловьева». Автор статьи особо останавливается на диалектическом методе Соловьева, применение которого, хотя и в рамках идеализма, выводило исторические исследования в середине XIX в. на качественно новый уровень /4, с. 78/. Сахаров раскрыл объективное, антидворянское содержание концепции складывания и роста государства в трудах Соловьева. Сахаров также обосновал противоречивость мировоззрения выдающегося историка: «... противник крепостничества, он был и противником его насильственного свержения, враг и обличитель духовенства, он был религиозным человеком, убежденный западник, гегельянец, он вместе с тем разделял и некоторые славянофильские воззрения относительно значения «допетровской Руси» /5 с. 77/.
Интересную точку зрения на творчество Соловьева выдвигает в своей книге «Историография, мемуаристика, эпистолярия» М.М. Богословский. По его мнению, явления, происходившие до Ивана IV включительно, которые у предшественников Соловьева казались непонятными и скучными, становились у него интересными и полными смысла. Однако Богословский считает, что гармония таланта исследователя и мыслителя слабеет, когда Соловьев обращается к описанию XVIII в., причем при освещении петровской эпохи это уже становится особенно заметно. А «далее наступает полный диссонанс. Внешние события — войны, в особенности, дипломатические переговоры, — господствуют над внутренними, сырой материал в слишком обширных, только механически между собой связанных выписках подавляет обобщающую мысль» /6, с. 21/.
С 1988 г. в издательстве «Мысль» начало издаваться новое, самое полное собрание сочинений Соловьева (вышло 18 томов). Вступительная статья «Историк Сергей Михаилович Соловьев. Его жизнь, труды, научное наследство» написана академиком И.Д. Ковальченко и С.С. Дмитриевым. Они дали широкую панораму мнений и выводов своих предшественников об исторической и философской концепции Соловьева.
Авторы статьи отмечают, что «патриотизм характерен для жизни и творчества историка» /7, с. 47/. Однако «это монархический патриотизм либерала-западника, объективного носителя буржуазной идеологии» /7, с. 47/. Ковальченко и Дмитриев отмечают у Соловьева стремление к прогрессу и преобразованиям «в духе буржуазных реформ 60—70-х годов, проводимых твердо и последовательно сильной властью монарха, как ему искренне казалось, ради общего блага» /7, с. 47/. Они обращают внимание также на религиозность Соловьева, сочетавшуюся у него с критическим отношением к Церкви.
Авторы статьи считают несомненной заслугой Соловьева «комплексное рассмотрение роли природно-географических, демографическо-этнических и внешнеполитических факторов в историческом развитии России» /7, с. 29/. Вместе с тем они обнаруживают у Соловьева ряд «существенных изъянов» в трактовке этих факторов. «Главный из них в том, что он не мог показать опосредованный социально-экономическими условиями характер влияния этих факторов» /7, с. 29/.
Ковальченко и Дмитриев, проанализировав творчество Соловьева, делают вывод: «Таким образом, с одной стороны, Соловьев в своих исторических взглядах ушел далеко вперед сравнительно с дворянскими историками — его предшественниками и современниками. С другой стороны, его взглядам присуща теоретико-методологическая ограниченность, обусловленная общими позициями Соловьева как умеренного либерала» /7, с. 32/. В 1993 г. в Санкт-Петербурге вышел курс лекций А.Л. Шапиро «Историография с древнейших времен до 1917 г.». В лекции, посвященной творчеству С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина, автор указывает на то, что Соловьев и Кавелин считали главным в истории России движение от рода к государству. Шапиро доказывает, что «Соловьев не мог быть объективным, когда доходил до истории народных движений» /8, с. 417/. По мнению Шапиро, «если мы откажемся от мысли об идентичности развития в живой природе и в обществе, если мы отбросим теорию детства, юности и старости как необходимых фаз жизни общества, то основоположником общественного развития России, как и всякого другого общества выступит С.М. Соловьев» /8 с. 418/.
Мы постарались показать, как складывалось в советской историографии отношение к историческому творчеству Соловьева. Оно всегда было двойственным. С одной стороны, Соловьева записывали в буржуазный и даже буржуазно-помещичий лагерь. С другой — признавали прогрессивность методологии Соловьева и даже видели в нем «немножко марксиста».
Позднее отношение к Соловьеву стало более научным, менее эмоциональным и детерминированным марксистской идеологией. Критика сместилась в плоскость конкретных недостатков государственной школы. Роль же Соловьева в отечественной исторической науке никогда не ставилась под сомнение.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.history.perm.ru/
Дата добавления: 13.10.2007
www.km.ru
Евгений Ельянов
Сергей Соловьев, бесспорно, — один из классиков отечественной историографии. Он придавал первостепенное значение не внешним влияниям на историю страны, а внутренним процессам, происходившим в ней. По его мнению, основой исторического процесса было движение от родового строя к государству и развитие самого государства. Соловьев также придавал большое значение географическому фактору.
С.М. Соловьев родился в семье священника при Московском коммерческом училище. Вопреки традиции, Соловьев получил не духовное, а светское образование в гимназии. Он рано увлекся историей и описаниями путешествий, сохранив к ним интерес до конца жизни. Это увлечение подкреплялось его поездками вместе с родителями по старым русским городам.
В 1838—1842 гг. Соловьев учился на историко-филологическом факультете Московского университета. В годы учебы он много читает, в основном фундаментальные труды по истории и философии и посещает историко-философский кружок Аполлона Григорьева. Одно время Соловьев увлекается философией Гегеля. В это время в Московском университете обострился идейный конфликт между старыми профессорами (М.П. Погодиным, С.П. Шевыревым, И.И. Давыдовым), поддерживавшими теорию «официальной народности» и молодыми преподавателями (Д.Л. Крюковым, Г.Н. Грановским, И.Д. Кавелиным, П.Н. Кудрявцевым), ориентировавшимися на прогрессивные либеральные идеи, шедшие с Запада. Соловьев не сразу решил, с кем он в этом конфликте. Вначале он сблизился с поэтом и историком, одним из идеологов славянофильства К.С. Аксаковым. Статьи Соловьева начали появляться в журнале Погодина «Москвитянин», в славянофильских сборниках. Через некоторое время он уже твердо входил в славянофильский кружок Грановского. Сложные отношения были у Соловьева с Погодиным, чей курс отечественной истории не удовлетворял молодого ученого. После окончания университета Соловьев был направлен руководством Московского университета в Западную Европу для знакомства с культурой, образом жизни и наукой западноевропейских стран. Он объездил крупнейшие европейские научные и университетские центры, слушал лекции выдающихся ученых, работал в ряде крупнейших библиотек.
По возвращении в Россию Соловьев защищает кандидатскую, а затем докторскую диссертацию, много публикуется в прессе и в результате всего за три года (1845—1847) становится профессором Московского университета в возрасте 27 лет. К этому времени у Соловьева уже не обнаруживаются славянофильские идеи. В последующем Соловьев долгие годы преподавал на кафедре русской истории Московского университета. Он также избирался в течение ряда лет деканом историко-филологического факультета и ректором Московского университета. К тому же он служил директором Оружейной палаты, а в последние годы жизни председателем Общества древностей Российских.
Сложно складывались отношения Соловьева с университетским начальством. Несколько раз он демонстративно подавал в отставку. Незадолго до его кончины она была принята. Историк очень тяжело воспринял отлучение от университета.
Соловьев вырастил восемь детей. Они стали философами, писателями, художниками. Но никто не продолжил дело отца.
Главным делом жизни Соловьева стала его «История России с древнейших времен». Созданию этого труда он посвятил почти 30 лет своей жизни. В процессе создания «Истории России» Соловьев использовал и ввел в научный оборот огромное количество новых источников. С 1851 по 1878 год он выпустил 28 томов «Истории России» и довел ее до 1774 г. Последний, 29 том, вышел уже после его смерти.
Как при жизни ученого, так и после его смерти не было и не могло быть однозначного отношения к его трудам. Реакционеры видели в нем опасного для себя прогрессиста. Свободолюбивые круги настороженно воспринимали приверженность к государственности, его религиозные и патриотические чувства.
Н.Г. Чернышевский трактовал Соловьева как главного представителя «новой исторической школы», объяснявшей смысл событий и развитие Российского государства. Для народника П.Л. Лаврова Соловьев был «историком гражданской жизни». Авторы славянофильского направления винили историка за недостаточное внимание к народу, за преимущественный интерес к государственности. По их мнению, он будто бы не заметил русского народа.
В то же время Л.Н. Толстой увидел на страницах «Истории России» Соловьева русский народ как подлинного созидателя истории Отечества.
После Октябрьского переворота 1917 г. на первый план выходят, естественно, историки-марксисты. Их отношение к концепции Соловьева выработалось в период острых столкновений со «старой буржуазной наукой». Ее неприятие вылилось в стремление противопоставить ее самого выдающегося представителя В.О. Ключевского его учителю Соловьеву. В подходе к научному наследию последнего выявилось две линии: с одной стороны, его рассматривали как носителя «реакционной идеологии правящих классов», с другой — как выразителя ряда прогрессивных тенденций.
Крупнейший историк-большевик М.Н. Покровский четко обосновал такой подход к творчеству Соловьева. В отличие от «буржуазной историографии», он считал Ключевского «эпигоном Соловьева». Покровский подчеркивал превосходство теории Соловьева над схемой исторического развития, выдвинутой другим выдающимся историком Б.Н. Чичериным: «...теория Чичерина объясняет лишь внутреннюю историю, а теория Соловьева захватывает и внешнюю»
/1, с. 61/. Во взглядах Соловьева Покровский находил общее если не с историческим, то с экономическим материализмом. Это подкреплялось таким доводом: «...так же, как в конце XVIII и в начале XIX в. каждый умный человек по природе якобинец, так во второй половине XIX в. каждый умный человек по природе немножко марксист, сознает он это или нет» /1, с. 52/. Однако Покровский не смог дать объективную оценку взглядам Соловьева. По социальному положению и мировоззрению Соловьев был безапелляционно объявлен «представителем крупной буржуазии, собственнического лагеря» /1, с. 53—54/.
В Малой советской энциклопедии (1930 г.) М.В. Нечкина указывает на Соловьева, как на одного «из крупнейших буржуазных историков» /2, с. 177/. Автор статьи считает, что у Соловьева «великодержавная схема отражала интересы блока русских помещиков и буржуазии перед лицом надвигавшейся крестьянской революции середины XIX в.» /2, с. 177/. В то же время Нечкина признает заслуги Соловьева в открытии огромного количества новых источников. Она также считает, что Соловьев «заменил изучение разрозненных фактов широким историческим обобщением» /2, с. 177/.
В начале 1940-х годов исторические взгляды Соловьева исследовал в своем труде «Русская историография» Н.Л. Рубинштейн, который довольно полно раскрыл философские и исторические истоки воззрений Соловьева, назвал его выразителем настроений «буржуазии, идущей вверх под знаком борьбы за реформу». Он пришел к выводу, что освещение Соловьевым таких крупных вопросов, как история возвышения Москвы, внутренняя политика Ивана IV , преобразовательная деятельность Петра I, было «последним словом буржуазной науки». Рубинштейн отмечал, что в рамках буржуазной историографии Соловьев ближе всех подошел к реализации принципа историзма /3, с. 341—342/.
В 1960 г. во втором томе «Очерков истории исторической науки в СССР» В.Е. Иллерецкий осветил исторические взгляды Соловьева. Советский историограф рассматривал концепцию Соловьева в русле становления и развития государственной школы. Расхождения Соловьева с государственниками преподносилось как «разделение труда» в рамках одной школы — теоретические основы школы заложили К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин, конкретные исторические проблемы разработал Соловьев.
Изучение взглядов Соловьева стало более глубоким и серьезным, благодаря переизданию в 1950—1960-х гг. «Истории России с древнейших времен». Большую вводную статью к этому изданию написал академик Л.В. Черепнин. Автор статьи связал возрастающую роль государства в трудах Соловьева с его отношением к буржуазным реформам. По мнению Черепнина, в самом сопоставлении прошлого России и стран Западной Европы Соловьев шел от практической задачи обоснования «для русского общества (с его неразвитым сословным строем)... реформ, которые приблизили бы Россию к другим европейским буржуазным государствам» /4, с. 16/.
Однако Черепнин ставил в вину Соловьеву то, что он «не поднялся до уровня классового анализа явлений», «не мог понять, что главное в общественном развитии — не географическая среда и не плотность населения, а развитие производительных сил» /4, с. 34—35/.
В 1971 г. в «Вестнике Московского университета» вышла статья А.М. Сахарова «История России в трудах С.М. Соловьева». Автор статьи особо останавливается на диалектическом методе Соловьева, применение которого, хотя и в рамках идеализма, выводило исторические исследования в середине XIX в. на качественно новый уровень /4, с. 78/. Сахаров раскрыл объективное, антидворянское содержание концепции складывания и роста государства в трудах Соловьева. Сахаров также обосновал противоречивость мировоззрения выдающегося историка: «... противник крепостничества, он был и противником его насильственного свержения, враг и обличитель духовенства, он был религиозным человеком, убежденный западник, гегельянец, он вместе с тем разделял и некоторые славянофильские воззрения относительно значения «допетровской Руси» /5 с. 77/.
Интересную точку зрения на творчество Соловьева выдвигает в своей книге «Историография, мемуаристика, эпистолярия» М.М. Богословский. По его мнению, явления, происходившие до Ивана IV включительно, которые у предшественников Соловьева казались непонятными и скучными, становились у него интересными и полными смысла. Однако Богословский считает, что гармония таланта исследователя и мыслителя слабеет, когда Соловьев обращается к описанию XVIII в., причем при освещении петровской эпохи это уже становится особенно заметно. А «далее наступает полный диссонанс. Внешние события — войны, в особенности, дипломатические переговоры, — господствуют над внутренними, сырой материал в слишком обширных, только механически между собой связанных выписках подавляет обобщающую мысль» /6, с. 21/.
С 1988 г. в издательстве «Мысль» начало издаваться новое, самое полное собрание сочинений Соловьева (вышло 18 томов). Вступительная статья «Историк Сергей Михаилович Соловьев. Его жизнь, труды, научное наследство» написана академиком И.Д. Ковальченко и С.С. Дмитриевым. Они дали широкую панораму мнений и выводов своих предшественников об исторической и философской концепции Соловьева.
Авторы статьи отмечают, что «патриотизм характерен для жизни и творчества историка» /7, с. 47/. Однако «это монархический патриотизм либерала-западника, объективного носителя буржуазной идеологии» /7, с. 47/. Ковальченко и Дмитриев отмечают у Соловьева стремление к прогрессу и преобразованиям «в духе буржуазных реформ 60—70-х годов, проводимых твердо и последовательно сильной властью монарха, как ему искренне казалось, ради общего блага» /7, с. 47/. Они обращают внимание также на религиозность Соловьева, сочетавшуюся у него с критическим отношением к Церкви.
Авторы статьи считают несомненной заслугой Соловьева «комплексное рассмотрение роли природно-географических, демографическо-этнических и внешнеполитических факторов в историческом развитии России» /7, с. 29/. Вместе с тем они обнаруживают у Соловьева ряд «существенных изъянов» в трактовке этих факторов. «Главный из них в том, что он не мог показать опосредованный социально-экономическими условиями характер влияния этих факторов» /7, с. 29/.
Ковальченко и Дмитриев, проанализировав творчество Соловьева, делают вывод: «Таким образом, с одной стороны, Соловьев в своих исторических взглядах ушел далеко вперед сравнительно с дворянскими историками — его предшественниками и современниками. С другой стороны, его взглядам присуща теоретико-методологическая ограниченность, обусловленная общими позициями Соловьева как умеренного либерала» /7, с. 32/. В 1993 г. в Санкт-Петербурге вышел курс лекций А.Л. Шапиро «Историография с древнейших времен до 1917 г.». В лекции, посвященной творчеству С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина, автор указывает на то, что Соловьев и Кавелин считали главным в истории России движение от рода к государству. Шапиро доказывает, что «Соловьев не мог быть объективным, когда доходил до истории народных движений» /8, с. 417/. По мнению Шапиро, «если мы откажемся от мысли об идентичности развития в живой природе и в обществе, если мы отбросим теорию детства, юности и старости как необходимых фаз жизни общества, то основоположником общественного развития России, как и всякого другого общества выступит С.М. Соловьев» /8 с. 418/.
Мы постарались показать, как складывалось в советской историографии отношение к историческому творчеству Соловьева. Оно всегда было двойственным. С одной стороны, Соловьева записывали в буржуазный и даже буржуазно-помещичий лагерь. С другой — признавали прогрессивность методологии Соловьева и даже видели в нем «немножко марксиста».
Позднее отношение к Соловьеву стало более научным, менее эмоциональным и детерминированным марксистской идеологией. Критика сместилась в плоскость конкретных недостатков государственной школы. Роль же Соловьева в отечественной исторической науке никогда не ставилась под сомнение.
www.neuch.ru
