1891 – после смерти отца семья переезжает в Мюнхен. После окончания школы Манн работает в страховой компании и занимается журналистикой, собираясь стать писателем по примеру своего старшего брата Генриха. Вскоре он устраивается редактором в сатирический еженедельник «Симплициссимус» (Simplizissimus), начинает и сам писать рассказы, в дальнейшем вошедшие в сборник «Маленький господин Фридеман» (Der Kline Herr Fridemann, 1898).
Как и в более поздних своих произведениях, в этих рассказах Манн с иронической и в то же время довольно грустной интонацией изображает робкого, мятущегося «современного» художника, который бьется в поисках смысла жизни. Кроме того, в этих рассказах сквозит тяга Манна к прочности и основательности буржуазного существования, которое манит своей недоступностью его героев-художников.
1894 – первый опубликованный рассказ «Падшая» (Gefallen).
Студентом университета самостоятельно и с увлечением штудирует А.Шопенгауэра, Ф.Ницше и Р.Вагнера.
1895-1897 – после неудачной попытки вступить на путь деловой карьеры Манн вместе с братом Генрихом живёт в Италии, где начинает свой первый значительный роман «Будденброки» (Buddenbrooks, опубл. 1901), вскоре ставший знаменитым. В основе романа лежат наблюдения Манна за своими родными, друзьями, нравами родного города, за упадком семейства, принадлежащего к потомственному среднему классу. Реалистический по методу и деталям, роман, по сути, символически изображает взаимоотношения мира бюргерского и мира духовного.
1897 – по возвращении в Мюнхен Манн вплоть до 1914г. ведёт жизнь, обычную для благополучных «аполитичных» интеллектуалов того времени. Роль Германии в Первой мировой войне и её последующая непопулярность за рубежом пробуждают у Манна интерес к национальной и международной политике.
1903 – выходит новелла «Тонио Крёгер» (Tonio Kroger), герой которой приходит к выводу, что из-за своей утончённости он не способен к действию; только любовь может спасти его от нравственного паралича, вызванного сверхактивной мыслительной деятельностью.
1905 – Манн женится на Кате Прингсхейм, дочери крупного математика, потомка старинного еврейского рода банкиров и купцов. У них родилось шестеро детей.
1909 – выходит книга «Королевское высочество» (Konigliche Hoheit), как и все произведения Манна, в известном смысле автобиографичная. Это «роман воспитания», где любовь ведёт юного принца к зрелости и «суровому счастью», которое приходит с осознанием ответственности.
1912 – опубликована новелла «Смерть в Венеции» (Der Tod in Venedig), герой которой, стареющий писатель Густав фон Ашенбах, пожертвовал всем в жизни ради искусства, и вдруг оказался во власти саморазрушительной и неудовлетворенной страсти к необычайно красивому мальчику. В этом блестяще написанном рассказе присутствуют многие темы более поздних работ Манна: одиночество художника, отождествление недуга физического и духовного, разрушительное воздействие искусства на психику.
1914 – Первая мировая война повергает писателя в глубокий моральный и духовный кризис.
1918 – выходит книга «Размышления аполитичного» (Betrachtungen eines Unpolitischen), которая, равно как и небольшие эссе времён войны, представляет собой попытку немецкого патриота-консерватора оправдать позицию своей страны в глазах демократического Запада.
1923 – выходит книга «Гёте и Толстой» (Goethe und Tolstoj).
1924 – выходит роман «Волшебная гора» (Der Zauberberg, начат в 1913г.), один из самых блестящих и ироничных романов в традиции bildungs-roman, или романа воспитания – интеллектуального и духовного. Герой романа, Ганс Касторп, вполне заурядный, добродушный молодой инженер из Северной Германии, приезжает в швейцарский туберкулезный санаторий навестить своего кузена, однако выясняется, что у него тоже больные легкие, и ему приходится задержаться здесь на семь лет.
Соприкасаясь с обитателями санатория, воплощающими различные стороны современного сознания, Ганс Касторп проходит ряд этапов внутреннего развития и углублённого постижения мира. Но «Волшебная гора» – это не только история духовного развития Касторпа, это и глубокий анализ предвоенной европейской культуры. Многие темы, которые Манн затрагивал в «Размышлениях аполитичного», остроумно, с иронией и глубоким сочувствием к человеческому несовершенству переосмысляются в «Волшебной горе».
1929 – Манн получает Нобелевскую премию по литературе за его способность примирить «поэтическую приподнятость, интеллектуальность с любовью ко всему земному, к простой жизни».
1930 – Манн произносит речь в Берлине, озаглавленную «Призыв к разуму» (Em Appell an die Vernunft), в которой он ратует за создание общего фронта рабочих-социалистов и буржуазных либералов для борьбы против нацистской угрозы.
1931 – выходит новелла «Марио и волшебник» (Mario und der Zauberer) – политическая аллегория, в которой продажный гипнотизёр олицетворяет собой таких вождей, как Адольф Гитлер и Бенито Муссолини.
В очерках и речах, которые писатель произносит в эти годы по всей Европе, звучит резкая критика политики нацистов; Манн также выражает симпатии социализму, когда социалисты встают на защиту свободы и человеческого достоинства.
1933 – когда Гитлер становится канцлером, Манн с женой находится в Швейцарии. Они решают не возвращаться в Германию, живут недалеко от Цюриха, много путешествуют.
1934-1944 – Манн пишет монументальный роман-тетралогию «Иосиф и его братья» (Joseph und seine Bruder). Короткий библейский рассказ Манн развивает в огромное повествование, описывающее беды и удачи героя. Тенденции, наметившиеся ещё в раннем творчестве, выходят теперь на первый план: интерес к политике, к мифу и увлечение фрейдовским психоанализом.
1936 – Манн лишён немецкого гражданства, а также почётной докторской степени Боннского университета, которая была ему присвоена в 1919г.; в 1949 г. почётная степень была ему возвращена.
1938 – Манн переезжает в Соединенные Штаты.
1938-1941 – читает лекции по гуманитарным дисциплинам в Принстонском университете.
1940 – выходит роман «Лотта в Веймаре» (Lotte in Weimar), отразивший растущий интерес Манна к Гёте. Это рассказ о второй встрече стареющего Гёте с Шарлоттой Буфф, которая в юности вдохновила его на книгу, принесшую ему европейскую славу, – «Страдания юного Вертера». Роман далёк от обычных исторических или сентиментальных сочинений: «Лотта в Веймаре», как и «Иосиф», прежде всего исследование психологии и мифа.
Во время Второй мировой войны Манн выступает с обращениями по радио к немецкому народу, становится одним из основателей антифашистского журнала «Ma? und Wert» («Мера и ценность»). В эти годы он завершает последний том тетралогии об Иосифе «Иосиф-кормилец» (Joseph, der Ernahrer).
1941-1952 – живёт в Калифорнии. Является консультантом по немецкой литературе в Библиотеке конгресса..
1944 – Манн становится гражданином США и решает не возвращаться в Германию после войны.
1952 – покидает США и селится в Швейцарии, в Кильхберге близ Цюриха.
1947 – выходит роман «Доктор Фаустус» (Doktor Faustus, начат в 1943г.), посвящённый главным образом теме проклятия, «продажи души». Талантливый музыкант Адриан Леверкюн вступает в сделку с дьяволом, дабы преодолеть творческое бесплодие двадцатого столетия и совершить прорыв к оригинальности. Так и немецкая нация, поздно вошедшая в мировую политику, продала свою душу, чтобы получить власть и силу. Эти две главные темы романа переплетаются друг с другом; особенно потрясает финал, когда рассказ о крахе Леверкюна смыкается с хроникой последних дней гитлеровского рейха.
1951 – выходит роман «Избранник» (Der Erwahlte), основанный во многом на истории о «добром грешнике» средневекового немецкого поэта Гартмана фон Ауэ. Несмотря на нарочито «играющий» тон, в романе содержится важная для Манна тема вины и искупления, которую он неоднократно соотносит в это время с Германией.
1954 – выходят «Признания авантюриста Феликса Круля» (Bekenntnisse des Hochstaplers Felix Krull») – самый известный из поздних романов Манна. Задуманный ещё до Первой мировой войны, этот «плутовской» роман отражает неизменную уверенность автора в том, что всякий артист, художник – тип сомнительный, сродни преступнику. Роман соединяет сюжетную занимательность и множество комедийных ситуаций со свойственной Манну глубиной проблематики – как социальной, так и общефилософской.
12 августа 1955 – Томас Манн умер.
На протяжении творческого пути Манн написал целый ряд больших и малых эссе, до Первой мировой войны черпая темы в области культуры, затем подключив и сферу политики. Ряд крупных эссе Манна посвящен трём кумирам его юности – Шопенгауэру, Ницше и Вагнеру, а также И.В.Гёте, Л.Н.Толстому, Ф.М.Достоевскому, Ф.Шиллеру, З.Фрейду и др. Политические его эссе – это размышления о двух мировых войнах и возникновении гитлеризма.
www.coolreferat.com
(1875 — 1955)
Родился 6 июня 1875г. в Любеке, в семье состоятельных коммерсантов, игравшей значительную роль в Любеке и других ганзейских городах Северной Германии. Старший его брат, Генрих (1871-1950) – известный романист, эссеист и драматург, трое детей – Клаус, Эрика и Голо – стали известными литераторами. Детство Манна прошло в Любеке.
1891 – после смерти отца семья переезжает в Мюнхен. После окончания школы Манн работает в страховой компании и занимается журналистикой, собираясь стать писателем по примеру своего старшего брата Генриха. Вскоре он устраивается редактором в сатирический еженедельник «Симплициссимус» (Simplizissimus), начинает и сам писать рассказы, в дальнейшем вошедшие в сборник «Маленький господин Фридеман» (Der Kline Herr Fridemann, 1898).
Как и в более поздних своих произведениях, в этих рассказах Манн с иронической и в то же время довольно грустной интонацией изображает робкого, мятущегося «современного» художника, который бьется в поисках смысла жизни. Кроме того, в этих рассказах сквозит тяга Манна к прочности и основательности буржуазного существования, которое манит своей недоступностью его героев-художников.
1894 – первый опубликованный рассказ «Падшая» (Gefallen).
Студентом университета самостоятельно и с увлечением штудирует А.Шопенгауэра, Ф.Ницше и Р.Вагнера.
1895-1897 – после неудачной попытки вступить на путь деловой карьеры Манн вместе с братом Генрихом живёт в Италии, где начинает свой первый значительный роман «Будденброки» (Buddenbrooks, опубл. 1901), вскоре ставший знаменитым. В основе романа лежат наблюдения Манна за своими родными, друзьями, нравами родного города, за упадком семейства, принадлежащего к потомственному среднему классу. Реалистический по методу и деталям, роман, по сути, символически изображает взаимоотношения мира бюргерского и мира духовного.
1897 – по возвращении в Мюнхен Манн вплоть до 1914г. ведёт жизнь, обычную для благополучных «аполитичных» интеллектуалов того времени. Роль Германии в Первой мировой войне и её последующая непопулярность за рубежом пробуждают у Манна интерес к национальной и международной политике.
1903 – выходит новелла «Тонио Крёгер» (Tonio Kroger), герой которой приходит к выводу, что из-за своей утончённости он не способен к действию; только любовь может спасти его от нравственного паралича, вызванного сверхактивной мыслительной деятельностью.
1905 – Манн женится на Кате Прингсхейм, дочери крупного математика, потомка старинного еврейского рода банкиров и купцов. У них родилось шестеро детей.
1909 – выходит книга «Королевское высочество» (Konigliche Hoheit), как и все произведения Манна, в известном смысле автобиографичная. Это «роман воспитания», где любовь ведёт юного принца к зрелости и «суровому счастью», которое приходит с осознанием ответственности.
1912 – опубликована новелла «Смерть в Венеции» (Der Tod in Venedig), герой которой, стареющий писатель Густав фон Ашенбах, пожертвовал всем в жизни ради искусства, и вдруг оказался во власти саморазрушительной и неудовлетворенной страсти к необычайно красивому мальчику. В этом блестяще написанном рассказе присутствуют многие темы более поздних работ Манна: одиночество художника, отождествление недуга физического и духовного, разрушительное воздействие искусства на психику.
1914 – Первая мировая война повергает писателя в глубокий моральный и духовный кризис.
1918 – выходит книга «Размышления аполитичного» (Betrachtungen eines Unpolitischen), которая, равно как и небольшие эссе времён войны, представляет собой попытку немецкого патриота-консерватора оправдать позицию своей страны в глазах демократического Запада.
1923 – выходит книга «Гёте и Толстой» (Goethe und Tolstoj).
1924 – выходит роман «Волшебная гора» (Der Zauberberg, начат в 1913г.), один из самых блестящих и ироничных романов в традиции bildungs-roman, или романа воспитания – интеллектуального и духовного. Герой романа, Ганс Касторп, вполне заурядный, добродушный молодой инженер из Северной Германии, приезжает в швейцарский туберкулезный санаторий навестить своего кузена, однако выясняется, что у него тоже больные легкие, и ему приходится задержаться здесь на семь лет.
Соприкасаясь с обитателями санатория, воплощающими различные стороны современного сознания, Ганс Касторп проходит ряд этапов внутреннего развития и углублённого постижения мира. Но «Волшебная гора» – это не только история духовного развития Касторпа, это и глубокий анализ предвоенной европейской культуры. Многие темы, которые Манн затрагивал в «Размышлениях аполитичного», остроумно, с иронией и глубоким сочувствием к человеческому несовершенству переосмысляются в «Волшебной горе».
1929 – Манн получает Нобелевскую премию по литературе за его способность примирить «поэтическую приподнятость, интеллектуальность с любовью ко всему земному, к простой жизни».
1930 – Манн произносит речь в Берлине, озаглавленную «Призыв к разуму» (Em Appell an die Vernunft), в которой он ратует за создание общего фронта рабочих-социалистов и буржуазных либералов для борьбы против нацистской угрозы.
1931 – выходит новелла «Марио и волшебник» (Mario und der Zauberer) – политическая аллегория, в которой продажный гипнотизёр олицетворяет собой таких вождей, как Адольф Гитлер и Бенито Муссолини.
В очерках и речах, которые писатель произносит в эти годы по всей Европе, звучит резкая критика политики нацистов; Манн также выражает симпатии социализму, когда социалисты встают на защиту свободы и человеческого достоинства.
1933 – когда Гитлер становится канцлером, Манн с женой находится в Швейцарии. Они решают не возвращаться в Германию, живут недалеко от Цюриха, много путешествуют.
1934-1944 – Манн пишет монументальный роман-тетралогию «Иосиф и его братья» (Joseph und seine Bruder). Короткий библейский рассказ Манн развивает в огромное повествование, описывающее беды и удачи героя. Тенденции, наметившиеся ещё в раннем творчестве, выходят теперь на первый план: интерес к политике, к мифу и увлечение фрейдовским психоанализом.
1936 – Манн лишён немецкого гражданства, а также почётной докторской степени Боннского университета, которая была ему присвоена в 1919г.; в 1949 г. почётная степень была ему возвращена.
1938 – Манн переезжает в Соединенные Штаты.
1938-1941 – читает лекции по гуманитарным дисциплинам в Принстонском университете.
1940 – выходит роман «Лотта в Веймаре» (Lotte in Weimar), отразивший растущий интерес Манна к Гёте. Это рассказ о второй встрече стареющего Гёте с Шарлоттой Буфф, которая в юности вдохновила его на книгу, принесшую ему европейскую славу, – «Страдания юного Вертера». Роман далёк от обычных исторических или сентиментальных сочинений: «Лотта в Веймаре», как и «Иосиф», прежде всего исследование психологии и мифа.
Во время Второй мировой войны Манн выступает с обращениями по радио к немецкому народу, становится одним из основателей антифашистского журнала «Ma? und Wert» («Мера и ценность»). В эти годы он завершает последний том тетралогии об Иосифе «Иосиф-кормилец» (Joseph, der Ernahrer).
1941-1952 – живёт в Калифорнии. Является консультантом по немецкой литературе в Библиотеке конгресса..
1944 – Манн становится гражданином США и решает не возвращаться в Германию после войны.
1952 – покидает США и селится в Швейцарии, в Кильхберге близ Цюриха.
1947 – выходит роман «Доктор Фаустус» (Doktor Faustus, начат в 1943г.), посвящённый главным образом теме проклятия, «продажи души». Талантливый музыкант Адриан Леверкюн вступает в сделку с дьяволом, дабы преодолеть творческое бесплодие двадцатого столетия и совершить прорыв к оригинальности. Так и немецкая нация, поздно вошедшая в мировую политику, продала свою душу, чтобы получить власть и силу. Эти две главные темы романа переплетаются друг с другом; особенно потрясает финал, когда рассказ о крахе Леверкюна смыкается с хроникой последних дней гитлеровского рейха.
1951 – выходит роман «Избранник» (Der Erwahlte), основанный во многом на истории о «добром грешнике» средневекового немецкого поэта Гартмана фон Ауэ. Несмотря на нарочито «играющий» тон, в романе содержится важная для Манна тема вины и искупления, которую он неоднократно соотносит в это время с Германией.
1954 – выходят «Признания авантюриста Феликса Круля» (Bekenntnisse des Hochstaplers Felix Krull») – самый известный из поздних романов Манна. Задуманный ещё до Первой мировой войны, этот «плутовской» роман отражает неизменную уверенность автора в том, что всякий артист, художник – тип сомнительный, сродни преступнику. Роман соединяет сюжетную занимательность и множество комедийных ситуаций со свойственной Манну глубиной проблематики – как социальной, так и общефилософской.
12 августа 1955 – Томас Манн умер.
На протяжении творческого пути Манн написал целый ряд больших и малых эссе, до Первой мировой войны черпая темы в области культуры, затем подключив и сферу политики. Ряд крупных эссе Манна посвящен трём кумирам его юности – Шопенгауэру, Ницше и Вагнеру, а также И.В.Гёте, Л.Н.Толстому, Ф.М.Достоевскому, Ф.Шиллеру, З.Фрейду и др. Политические его эссе – это размышления о двух мировых войнах и возникновении гитлеризма.
www.ronl.ru
Реферат на тему:
Не следует путать с Томасом Маном.
Па́уль То́мас Манн (нем. Paul Thomas Mann, 1875—1955) — немецкий писатель, эссеист, мастер эпического романа, лауреат Нобелевской премии по литературе (1929), брат Генриха Манна, отец Клауса Манна, Голо Манна и Эрики Манн.
Пауль Томас Манн, самый знаменитый представитель своего семейства, богатого известными писателями, родился 6 июня 1875 г в семье состоятельного любекского купца Томаса Йоханна Генриха Манна, занимавшего должность городского сенатора. Мать Томаса, Юлия Манн, урождённая да Сильва-Брунс, происходила из семьи с бразильскими корнями. Семья Манн была довольно многочисленной. У Томаса было два брата и две сестры: старший брат, известный писатель Генрих Манн (1871—1950), младший брат Виктор (1890—1949) и две сестры Юлия (1877—1927, самоубийство) и Карла (1881—1910, самоубийство). Семья Манн была зажиточной, а детство Томаса Манна было беззаботным и почти безоблачным.
В 1891 году умирает от рака отец Томаса. Согласно его завещанию продается фирма семьи и дом Маннов в Любеке. Детям и жене пришлось довольствоваться процентами от вырученной суммы денег.
Катя Манн
После смерти отца в 1891 году и продажи семейной фирмы семья переехала в Мюнхен, где Томас прожил (с небольшими перерывами) до 1933 года. В середине 1890-х Томас и Генрих на время уехали в Италию. Однако ещё в Любеке Манн начал проявлять себя на литературном поприще, в качестве создателя и автора литературно-философского журнала «Весенняя гроза», а в дальнейшем писал статьи для издаваемого его братом Генрихом Манном журнала «XX век». По возвращении из Италии Манн недолго (1898—1899 гг.) работает редактором популярного немецкого сатирического журнала «Симплициссимус», проходит годовую армейскую службу и публикует первые новеллы.
Однако известность к Манну приходит тогда, когда в 1901 году выходит первый роман, «Будденброки». В этом романе, за основу которого была взята история его собственного рода, Манн описывает историю упадка и вырождения купеческой династии из Любека. Каждое новое поколение этой семьи все менее и менее способно продолжать дело своих отцов в силу отсутствия присущих им бюргерских качеств, как то бережливость, усердие и обязательность и все больше и больше уходит от реального мира в религию, философию, музыку, пороки, роскошь и разврат. Итогом этого становится не только постепенная утрата интереса к коммерции и престижу рода Будденброкков, но и утрата не только смысла жизни, но и воли к жизни, оборачивающаяся нелепыми и трагическими смертями последних представителей этого рода.
Вслед за «Будденброкками» последовало издание не менее успешного сборника новелл под названием «Тристан», лучшей из которых была новелла «Тонио Крёгер». Главный герой этой новеллы отрекается от любви, как от того, что приносит ему боль и посвящает себя искусству, однако встретив случайно Ганса Гансена и Ингерборг Хольм — двух разнополых объектов своих неразделенных чувств, он снова переживает то самое смятение, которое когда-то охватывало его при взгляде на них.
В 1905 году Томас Манн женится на профессорской дочери Кате Прингсхайм (нем. Katharina «Katia» Hedwig Pringsheim). От этого брака у них появилось шестеро детей, трое из которых — Эрика, Клаус и Голо — проявили себя впоследствии на литературном поприще. Согласно свидетельству Голо Манна, еврейское происхождение матери[1] тщательно скрывалось от детей.[2][3]
Брак Манна поспособствовал вхождению писателя в круги крупной буржуазии и это во многом укрепляло политический консерватизм Манна, который до поры до времени не проявлялся на публике. В 1911 году на свет появляется новелла «Смерть в Венеции» о вожделении пожилого мюнхенского писателя Густава Ашенбаха, отправившегося на отдых в Венецию к увиденному там неизвестному мальчику по имени Тадзио, оканчивающийся смертью художника в Венеции.
В годы Первой мировой войны Манн выступал в её поддержку, а также против пацифизма и общественных реформ, свидетельством чего стали его статьи, вошедшие впоследствии в сборник «Размышления аполитичного» и эта позиция приводит к разрыву с братом Генрихом, выступавшим за противоположные цели. Примирение между братьями наступило лишь тогда, когда после убийства националистами министра иностранных дел Веймарской республики Вальтера Ратенау Томас Манн пересмотрел свои взгляды и стал выступать за демократию и даже социализм.
В 1924 году выходит новое после Будденброкков крупное и успешное произведение Томаса Манна — «Волшебная Гора». Главный герой — молодой инженер Ганс Касторп приезжает на три недели навестить своего больного туберкулезом двоюродного брата Иоахима Цимсена и сам становится пациентом этого санатория, где проводит семь лет духовного ученичества и созревания.
В 1929 году Манну присуждается Нобелевская премия по литературе за роман «Волшебная гора».
В 1933 году писатель вместе с семьей эмигрирует из нацистской Германии и поселяется в Цюрихе. В том же году выходит первый том его романа-тетралогии «Иосиф и его братья», где Манн по-своему интерпретирует историю библейского Иосифа.
В 1936 году после безуспешных попыток уговорить писателя вернуться в Германию, нацистские власти лишают Манна и его семью немецкого гражданства и он становится подданным Чехословакии, а в 1938 году уезжает в США, где зарабатывает на жизнь преподавателем в Принстонском университете. В 1939 году выходит роман «Лотта в Веймаре», описывающий взаимоотношения постаревшего Гёте и его юношеской любви Шарлотты Кестнер, ставшей прототипом героини «Страданий юного Вертера», встретившейся с поэтом снова спустя много лет.
В 1942 году он переезжает в город Пасифик-Палисейдз и ведёт антифашистские передачи для немецких радиослушателей. А в 1947 году появляется на свет его роман «Доктор Фаустус», главный герой которого во многом повторяет путь Фауста, несмотря на то, что действие романа происходит в XX веке.
Могила Томаса и Кати Манн в Кильхберге (Швейцария)
После Второй мировой войны ситуация в США принимает всё менее благоприятный для Манна характер: писателя начинают обвинять в пособничестве СССР.
В июне 1952 года семья Томаса Манна возвращается в Швейцарию. Несмотря на нежелание переселяться в расколотую страну насовсем, Манн тем не менее охотно бывает в Германии (в 1949 году в рамках празднования юбилея Гёте ему удаётся побывать и в ФРГ, и в ГДР).
В последние годы жизни он активно публикуется — в 1951-м появляется роман «Избранник», в 1954-м — последняя его новелла «Чёрный лебедь». И тогда же Манн продолжает работать над начатым ещё до Первой мировой романом «Признания авантюриста Феликса Круля» (нем.)русск. (опубликован незаконченым), — о современном Дориане Грее, который, обладая талантом, умом и красотой, предпочёл тем не менее стать мошенником и с помощью своих афер начал стремительно подниматься по общественной лестнице, теряя человеческий облик и превращаясь в чудовище.
Писатель скончался 12 августа 1955 года в Цюрихе от атеросклероза.
Манн — мастер интеллектуальной прозы. Своими учителями он называл русских писателей-романистов Льва Толстого и Достоевского; подробный, детализованный, неспешный стиль письма писатель действительно унаследовал от литературы века XIX. Однако темы его романов несомненно привязаны к веку XX. Они смелы, ведут к глубоким философским обобщениям и одновременно экспрессионистически накалены.
Ведущими проблемами романов Томаса Манна являются ощущение рокового приближения смерти (повесть «Смерть в Венеции», роман «Волшебная гора»), близость инфернального, потустороннего мира (романы «Волшебная гора», «Доктор Фаустус»), предчувствие краха старого миропорядка, краха, ведущего к ломке человеческих судеб и представлений о мире, нередко в чертах главных героев прослеживается лёгкий гомоэротизм (по мнению И. С. Кона, см. кн. «Лунный свет на заре. Лики и маски…»). Все эти темы нередко переплетены у Манна с темой роковой любви. Возможно, это связано с увлечением писателя психоанализом (пара Эрос — Танатос).
wreferat.baza-referat.ru
Томас Манн. Волшебная гора
Действие разворачивается в начале XX столетия (в годы, непосредственно предшествовавшие началу первой мировой войны) в Швейцарии, в расположенном близ Давоса туберкулезном санатории. Название романа вызывает ассоциации с горой Герзельберг (Греховная, или Волшебная, гора), где, согласно легенде, миннезингер Тангейзер провел семь лет в плену у богини Венеры.
Герой романа, молодой немец по имени Ганс Касторп, приезжает из Гамбурга в санаторий «Берггоф» навестить своего двоюродного брата Иоахима Цимсена, проходящего там курс лечения. Ганс Касторп намерен провести в санатории не более трех недель, но к концу намеченного срока чувствует недомогание, сопровождающееся повышением температуры. В результате врачебного осмотра у него обнаруживаются признаки туберкулеза, и по настоянию главного врача Беренса Ганс Касторп остается в санатории на более долгий срок. С самого момента приезда Ганс Касторп обнаруживает, что время в горах течет совсем не так, как на равнине, а потому практически невозможно определить, сколько дней, недель, месяцев, лет прошло между теми или иными описываемыми событиями и какой срок охватывает действие всего романа. В самом конце романа, правда, говорится, что Ганс Касторп провел в санатории в общей сложности семь лет, но даже эту цифру можно рассматривать как определенную художественную условность.
Собственно говоря, сюжет и события, случающиеся в романе, совершенно не важны для понимания его смысла. Они лишь повод для того, чтобы противопоставить различные жизненные позиции персонажей и дать автору возможность высказаться их устами по многим волнующим его проблемам: жизнь, смерть и любовь, болезнь и здоровье, прогресс и консерватизм, судьба человеческой цивилизации на пороге XX столетия. В романе чередой проходят несколько десятков персонажей — в основном пациенты, врачи и обслуживающий персонал санатория: кто-то выздоравливает и покидает «Берггоф», кто-то умирает, но на их место постоянно поступают новые.
Среди тех, с кем Ганс Касторп знакомится уже в первые дни своего пребывания в санатории, особое место занимает господин Лодовико Сеттембрини — потомок карбонариев, масон, гуманист, убежденный сторонник прогресса. При этом, как истинный итальянец, он страстно ненавидит Австро-Венгрию. Его необычные, подчас парадоксальные идеи, высказанные к тому же в яркой, часто язвительной форме, оказывают огромное влияние на сознание молодого человека, который начинает почитать господина Сетгембрини как своего наставника.
Важную роль в истории жизни Ганса Касторпа сыграла и его любовь к русской пациентке санатория мадам Клавдии Шоша — любовь, которой он в силу полученного им строгого воспитания в кальвинистской семье поначалу противится всеми силами. Проходит много месяцев, прежде чем Ганс Касторп заговаривает со своей возлюбленной — это происходит во время карнавала накануне великого поста и отъезда Клавдии из санатория.
За время, проведенное в санатории, Ганс Касторп серьезно увлекся множеством философских и естественнонаучных идей. Он посещает лекции по психоанализу, серьезно штудирует медицинскую литературу, его занимают вопросы жизни и смерти, он изучает современную музыку, используя для своих целей новейшее достижение техники — грамзапись и т.д. По сути дела, он уже не мыслит своей жизни на равнине, забывает о том, что там его ждет работа, практически порывает связи со своими немногочисленными родственниками и начинает рассматривать жизнь в санатории как единственно возможную форму существования.
С его двоюродным братом Иоахимом дело обстоит как раз наоборот. Он давно и упорно готовил себя к карьере военного, и потому рассматривает каждый лишний месяц, проведенный в горах, как досадное препятствие на пути осуществления жизненной мечты. В какой-то момент он не выдерживает и, не обращая внимания на предостережения врачей, покидает санаторий, поступает на воинскую службу и получает офицерский чин. Однако проходит совсем немного времени, и его болезнь обостряется, так что он вынужден вернуться в горы, но на этот раз лечение ему не помогает, и он вскоре умирает.
Незадолго до этого в круг знакомых Ганса Касторпа попадает новый персонаж — иезуит Нафта, вечный и неизменный оппонент господина Сеттембрини. Нафта идеализирует средневековое прошлое Европы, осуждает само понятие прогресса и всю воплощающуюся в этом понятии современную буржуазную цивилизацию. Ганс Касторп оказывается в некотором смятении — слушая долгие споры Сеттембрини и Нафты, он соглашается то с одним, то с другим, потом находит противоречия и у того, и у другого, так что уже не знает, на чьей стороне правда. Впрочем, влияние Сеттембрини на Ганса Касторпа столь велико, а врожденное недоверие к иезуитам столь высоко, что он всецело стоит на стороне первого.
Меж тем в санаторий на некоторое время возвращается мадам Шоша, но не одна, а в сопровождении своего нового знакомого — богатого голландца Пеперкорна. Почти все обитатели санатория «Берггоф» попадают под магнетическое влияние этой безусловно сильной, загадочной, хотя и несколько косноязычной, личности, а Ганс Касторп чувствует с ним некоторое родство, ведь их объединяет любовь к одной и той же женщине. И эта жизнь обрывается трагически. Однажды неизлечимо больной Пеперкорн устраивает прогулку к водопаду, всячески развлекает своих спутников, вечером они с Гансом Касторпом пьют на брудершафт и переходят на «ты», несмотря на разницу в возрасте, а ночью Пеперкорн принимает яд и умирает, Вскоре мадам Шоша покидает санаторий — на этот раз, видимо, навсегда.
С определенного момента в душах обитателей санатория «Берггоф» начинает ощущаться какое-то беспокойство. Это совпадает с приездом новой пациентки — датчанки Элли Бранд, обладающей некоторыми сверхъестественными способностями, в частности умеющей читать мысли на расстоянии и вызывать духов. Пациенты увлекаются спиритизмом, устраивают сеансы, в которые вовлекается и Ганс Касторп, несмотря на язвительные насмешки и предостережения со стороны своего наставника Сеттембрини. Именно после таких сеансов, а может быть, и в результате их былой размеренный ход времени в санатории оказывается нарушенным. Пациенты ссорятся, то и дело возникают конфликты по самому ничтожному поводу.
Во время одного из споров с Нафтой Сеттембрини заявляет, что тот своими идеями развращает юношество. Словесная перепалка приводит к взаимным оскорблениям, а потом и к дуэли. Сеттембрини отказывается стрелять, и тогда Нафта пускает пулю себе в голову.
И тут грянул гром мировой войны. Обитатели санатория начинают разъезжаться по домам. Ганс Касторп также уезжает на равнину, напутствуемый господином Сеттембрини сражаться там, где близкие ему по крови, хотя сам господин Сеттембрини, похоже, в этой войне поддерживает совсем другую сторону.
В заключительной сцене Ганс Касторп изображен бегущим, ползущим, падающим вместе с такими же, как он, молодыми людьми в солдатских шинелях, попавшими в мясорубку мировой войны. Автор сознательно ничего не говорит об окончательной судьбе своего героя — повесть о нем закончена, а его жизнь интересовала автора не сама по себе, а лишь как фон для повествования. Впрочем, как отмечается в последнем абзаце, надежды выжить у Ганса Касторпа небольшие.
www.referatmix.ru
Конец формыТомас Манн. Смерть в Венеции Густав Ашенбах, или фон Ашенбах, как он официально именовался со дня
своего пятидесятилетия, в теплый весенний вечер 19... года - года, который
в течение столь долгих месяцев грозным оком взирал на наш континент, -
вышел из своей мюнхенской квартиры на Принцрегентштрассе и в одиночестве
отправился на дальнюю прогулку. Возбужденный дневным трудом (тяжким,
опасным и как раз теперь потребовавшим от него максимальной тщательности,
осмотрительности, проникновения и точности воли), писатель и после обеда
не в силах был приостановить в себе работу продуцирующего механизма, того
"totus animi continuus" [беспрерывное движение души (лат.)], в котором, по
словам Цицерона, заключается сущность красноречия; спасительный дневной
сон, остро необходимый при все возраставшем упадке его сил, не шел к нему.
Итак, после чая он отправился погулять, в надежде, что воздух и движение
его приободрят, подарят плодотворным вечером.
Было начало мая, и после сырых и промозглых недель обманчиво воцарилось
жаркое лето. В Английском саду, еще только одевшемся нежной ранней
листвой, было душно, как в августе, и в той части, что прилегала к городу,
- полным-полно экипажей и пешеходов. В ресторане Аумейстера, куда вели все
более тихие и уединенные дорожки, Ашенбах минуту-другую поглядел на
оживленный народ в саду, у ограды которого стояло несколько карет и
извозчичьих пролеток, и при свете заходящего солнца пустился в обратный
путь, но уже не через парк, а полем, почувствовав усталость. К тому же над
Ферингом собиралась гроза. Он решил у Северного кладбища сесть в трамвай,
который прямиком доставит его в город.
По странной случайности на остановке и вблизи от нее не было ни души.
Ни на Унгарерштрассе, где блестящие рельсы тянулись по мостовой в
направлении Швабинга, ни на Ферингском шоссе не видно было ни одного
экипажа. Ничто не шелохнулось и за заборами каменотесных мастерских, где
предназначенные к продаже кресты, надгробные плиты и памятники
образовывали как бы второе, ненаселенное кладбище, а напротив в отблесках
уходящего дня безмолвствовало византийское строение часовни. На его
фасаде, украшенном греческими крестами и иератическими изображениями,
выдержанными в светлых тонах, были еще симметрически расположены надписи,
выведенные золотыми буквами, - речения, касающиеся загробной жизни, вроде:
"Внидут в обитель господа" или: "Да светит им свет вечный". В ожидании
трамвая Ашенбах развлекался чтением этих формул, стараясь погрузиться
духовным взором в их прозрачную мистику, но вдруг очнулся от своих грез,
заметив в портике, повыше двух апокалиптических зверей, охранявших
лестницу, человека, чья необычная наружность дала его мыслям совсем иное
направление.
Вышел ли он из бронзовых дверей часовни, или неприметно приблизился и
поднялся к ней с улицы, осталось невыясненным. Особенно не углубляясь в
этот вопрос, Ашенбах скорее склонялся к первому предположению. Среднего
роста, тощий, безбородый и очень курносый, этот человек принадлежал к
рыжеволосому типу с характерной для него молочно-белой веснушчатой кожей.
Обличье у него было отнюдь не баварское, да и широкополая бастовал шляпа,
покрывавшая его голову, придавала ему вид чужеземца, пришельца из дальних
краев. Этому впечатлению, правда, противоречили рюкзак за плечами - как у
заправского баварца - и желтая грубошерстная куртка; с левой руки, которою
он подбоченился, свисал какой-то серый лоскут, надо думать, дождевой плащ,
в правой же у него была палка с железным наконечником; он стоял, наклонно
уперев ее в пол, скрестив ноги и бедром опираясь на ее рукоятку. Задрав
голову, так что на его худой шее, торчавшей из отложных воротничков
спортивной рубашки, отчетливо и резко обозначился кадык, он смотрел вдаль
своими белесыми, с красными ресницами глазами, меж которых, в странном
соответствии со вздернутым носом, залегали две вертикальные энергические
складки. В позе его - возможно, этому способствовало возвышенное и
возвышающее местонахождение - было что-то высокомерно созерцательное,
смелое, дикое даже. И то ли он состроил гримасу, ослепленный заходящим
солнцем, то ли его лицу вообще была свойственна некая странность, только
губы его казались слишком короткими, оттянутые кверху и книзу до такой
степени, что обнажали десны, из которых торчали белые длинные зубы.
Возможно, что Ашенбах, рассеянно, хотя и пытливо, разглядывая
незнакомца, был недостаточно деликатен, но вдруг он увидел, что тот
отвечает на его взгляд и притом так воинственно, так в упор, так очевидно
желая его принудить отвести глаза, что неприятно задетый, он отвернулся и
зашагал вдоль заборов, решив больше не обращать внимания на этого
человека. И мгновенно забыл о нем. Но либо потому, что незнакомец походил
на странника, либо в силу какого-нибудь иного психического или физического
воздействия, Ашенбах, к своему удивлению, внезапно ощутил, как неимоверно
расширилась его душа; необъяснимое томление овладело им, юношеская жажда
перемены мест, чувство, столь живое, столь новое, или, вернее, столь давно
не испытанное и позабытое, что он, заложив руки за спину и взглядом
уставившись в землю, замер на месте, стараясь разобраться в сути и смысле
того, что произошло с ним.
Это было желанье странствовать, вот и все, но оно налетело на него как
приступ лихорадки, обернулось туманящей разум страстью. Он жаждал видеть,
его фантазия, еще не умиротворившаяся после долгих часов работы, воплощала
в единый образ все чудеса и все ужасы пестрой нашей земли, ибо стремилась
их представить себе все зараз. Он видел: видел ландшафт, под небом, тучным
от испарений, тропические болота, невероятные, сырые, изобильные, подобие
дебрей первозданного мира, с островами, топями, с несущими ил водными
протоками; видел, как из густых зарослей папоротников, из земли, покрытой
сочными, налитыми, диковинно цветущими растениями, близкие и далекие,
вздымались волосатые стволы пальм; видел причудливо безобразные деревья,
что по воздуху забрасывали свои корни в почву, в застойные, зеленым светом
мерцающие воды, где меж плавучими цветами, молочно-белыми, похожими на
огромные чаши, на отмелях, нахохлившись, стояли неведомые птицы с
уродливыми клювами и, не шевелясь, смотрели куда-то вбок; видел среди
узловатых стволов бамбука искрящиеся огоньки - глаза притаившегося тигра,
- и сердце его билось от ужаса и непостижимого влечения. Затем виденье
погасло, и Ашенбах, покачав головой, вновь зашагал вдоль заборов
каменотесных мастерских.
Давно уже, во всяком случае с тех пор как средства стали позволять ему
ездить по всему миру когда вздумается, он смотрел на путешествия как на
некую гигиеническую меру, и знал, что ее надо осуществлять время от
времени, даже вопреки желаниям и склонностям. Слишком занятый задачами,
которые ставили перед ним европейская душа и его собственное я, не в меру
обремененный обязанностями творчества, бежавший рассеяния и потому
неспособный любить шумный и пестрый мир, он безоговорочно довольствовался
созерцанием того, что лежит на поверхности нашей земли и для чего ему нет
надобности выходить за пределы своего привычного круга, и никогда не
чувствовал искушения уехать из Европы. С той поры, как жизнь его начала
клониться к закату и ему уже нельзя было словно от пустой причуды
отмахнуться от присущего художнику страха не успеть, от тревоги, что часы
остановятся, прежде чем он совершит ему назначенное и отдаст всего себя,
внешнее его бытие едва ли не всецело ограничилось прекрасным городом,
ставшим его родиной, да незатейливым жильем, которое он себе выстроил в
горах и где проводил все дождливое лето.
И то, что сейчас так поздно и так внезапно нашло на него, вскоре было
обуздано разумом, упорядочено смолоду усвоенной самодисциплиной. Он решил
довести свое творение, для которого жил, до определенной точки, прежде чем
переехать в горы, и мысль о шатанье по свету и, следовательно, о перерыве
в работе на долгие месяцы показалась ему очень беспутной и разрушительной;
всерьез об этом нечего было и думать. Тем не менее он слишком хорошо знал,
на какой почве взросло это нежданное искушение. Порывом к бегству, говорил
он себе, была эта тоска по дальним краям, по новизне, эта жажда
освободиться, сбросить с себя бремя, забыться - он бежит прочь от своей
работы, от будней неизменного, постылого и страстного служения. Правда, он
любил его, едва ли не любил даже изматывающую, ежедневно обновляющуюся
борьбу между своей гордой, упорной, прошедшей сквозь многие испытания
волей и этой все растущей усталостью, о которой никто не должен был знать,
которая ни малейшим признаком упрощения, вялости не должна была сказаться
на его творении. И все же неблагоразумно слишком натягивать тетиву, упрямо
подавлять в себе столь живое и настойчивое желание. Он стал думать о своей
работе, о том месте, на котором застрял сегодня, так же как и вчера, ибо
оно равно противилось и терпеливой обработке, и внезапному натиску. Он
пытался прорваться через препятствие или убрать его с дороги, но всякий
раз отступал с гневом и содроганием. Не то чтобы здесь возникли
какие-нибудь особенные трудности, нет, ему мешала мнительная
нерешительность, оборачивающаяся уже постоянной неудовлетворенностью
собой. Правда, в юные годы эту неудовлетворенность он считал сущностью и
природой таланта, во имя ее он отступал, обуздывал чувство, зная, что оно
склонно довольствоваться беспечной приблизительностью и половинчатой
завершенностью. Так неужто же порабощенные чувства теперь мстят за себя,
отказываясь впредь окрылять и живить его искусство? Неужто они унесли с
собою всю радость, все восторги, даруемые формой и выражением? Нельзя
сказать, что он писал плохо; преимуществом его возраста было по крайней
мере то, что с годами в нем укрепилась спокойная уверенность в своем
мастерстве. Но, хотя вся немецкая нация превозносила это мастерство, сам
он ему не радовался; писателю казалось, что его творению недостает того
пламенного и легкого духа, порождаемого радостью, который больше, чем
глубокое содержание (достоинство, конечно, немаловажное), составляет
счастье и радость читающего мира. Он страшился лета, страшился быть
одиноким в маленьком доме, с кухаркой, которая стряпает ему, и слугою,
который подает на стол эту стряпню; страшился привычного вида горных
вершин и отвесных скал, когда думал, что они снова обступят его, вечно
недовольного, вялого. Значит, необходимы перемены, толика бродячей жизни,
даром потраченные дни, чужой воздух и приток новой крови, чтобы лето не
было тягостно и бесплодно. Итак, в дорогу - будь что будет! Не в слишком
дальнюю, до тигров он не доедет. Ночь в спальном вагоне и две-три недели
отдыха в каком-нибудь всемирно известном уголке на ласковом юге...
Так он думал, когда с Унгарерштрассе, грохоча, подкатил трамвай, а
встав на подножку, окончательно решил посвятить сегодняшний вечер изучению
карты и железнодорожных маршрутов. На площадке он вспомнил о человеке в
бастовой шляпе, сотоварище своего пребывания здесь, отнюдь не
беспоследственного пребывания, и огляделся по сторонам. Куда исчез этот
человек, он так и не понял, но ни на прежнем месте, ни возле остановки, ни
в вагоне трамвая его не было.
Творец могучей и точной прозаической эпопеи о жизни Фридриха Прусского,
терпеливый художник, долго, с великим тщанием вплетавший в ковер своего
романа "Майя" множество образов, множество различных человеческих судеб,
соединившихся под сенью одной идеи; автор интересного и сильного рассказа,
названного им "Ничтожный", который целому поколению благодарной молодежи
явил пример моральной решительности, основанной на глубочайшем знании;
наконец (и этим исчерпываются основные произведения его зрелой поры),
создатель страстного трактата "Дух и искусство", конструктивную силу и
диалектическое красноречие которого самые требовательные критики ставили
вровень с Шиллеровым рассуждением о наивной и сентиментальной поэзии,
Густав Ашенбах родился в Л. - окружном городе Силезской провинции, в семье
видного судейского чиновника. Предки его, офицеры, судьи и чиновники,
служа королю и государству, вели размеренную, пристойно-скудную жизнь. Дух
более пылкий воплотился у них в личности некоего проповедника; более
быструю и чувственную кровь в прошлом поколении привнесла в семью мать
писателя, дочка чешского капельмейстера. От нее шли и признаки чуждой расы
в его внешности. Сочетание трезвой, чиновничьей добросовестности с темными
и пламенными импульсами породило художника, именно этого художника.
Поелику Ашенбах всем своим существом стремился к славе, он, отнюдь не
отличаясь особой скороспелостью, сумел благодаря характерному, очень
индивидуальному чекану своего письма рано занять видное общественное
положение. Имя себе он составил еще будучи гимназистом, а через десять лет
научился представительствовать, не отходя от письменного стола, и в
нескольких ответных строчках, всегда кратких (ибо многие взывают к тому,
кто преуспел и заслужил доверие), управлять своей славой. В сорок лет,
усталый от тягот и превратностей своей прямой работы, он должен был
ежедневно просматривать груды писем, снабженных марками всех стран нашей
планеты.
Равно далекий от пошлости и эксцентрических вычур, его талант был
словно создан для того, чтобы внушать доверие широкой публике и в то же
время вызывать восхищенное, поощрительное участие знатоков. Итак, еще
юношей, со всех сторон призываемый к подвигу - и к какому подвигу! - он не
знал досуга и беспечной молодости. Когда на тридцать пятом году жизни он
захворал в Вене, один тонкий знаток человеческих душ заметил в большой
компании: "Ашенбах смолоду жил вот так, - он сжал левую руку в кулак, - и
никогда не позволял себе жить этак", - он разжал кулак и небрежно уронил
руку с подлокотника кресел. Этот господин попал в точку. Моральная отвага
здесь в том и заключалась, что по природе своей отнюдь не здоровяк, он был
только призван к постоянным усилиям, а не рожден для них.
Врачи запретили мальчику посещать школу, и он вынужден был учиться
дома. Выросший в одиночестве, без товарищей, Ашенбах все же сумел вовремя
понять, что принадлежит к поколению, в котором редкость отнюдь не талант,
а физическая основа, необходимая для того, чтобы талант созрел, - к
поколению, рано отдающему все, что есть у него за душой, и к старости
обычно уже бесплодному. Но его любимым словом было "продержаться", - и в
своем романе о Фридрихе Прусском он видел прежде всего апофеоз этого
слова-приказа, олицетворявшего, по его мнению, суть и смысл героического
стоицизма. К тому же он страстно хотел дожить до старости, так как всегда
считал, что истинно великим, всеобъемлющим и по праву почитаемым может
быть только то искусство, которому дано было плодотворно и своеобразно
проявить себя на всех ступенях человеческого бытия.
Поскольку задачи, которые нагружал на него талант, ему приходилось
нести на слабых плечах, а идти он хотел далеко, то прежде всего он
нуждался в самодисциплине, - к счастью, это качество было его
наследственным уделом с отцовской стороны. В сорок, в пятьдесят лет, в том
возрасте, когда другие растрачивают время, предаются сумасбродствам,
бездумно откладывают выполнение заветных планов, он начинал день с того,
что подставлял грудь и спину под струи холодной воды, и затем, установив в
серебряных подсвечниках по обе стороны рукописи две высокие восковые
свечи, в продолжение нескольких часов честно и ревностно приносил в жертву
искусству накопленные во сне силы. И было не только простительно, но
знаменовало его моральную победу то, что непосвященные ошибочно принимали
весь мир "Майи" и эпический фон, на котором развертывалась героическая
жизнь Фридриха, за создание собранной силы, единого дыхания, тогда как в
действительности его творчество было плодом ежедневного кропотливого
труда, напластовавшего в единый величественный массив сотни отдельных
озарений, и если хорош был весь роман, вплоть до мельчайших деталей, то
лишь оттого, что его творец с неотступным упорством, подобным тому, что
некогда заставило пасть его родную провинцию, годами выдерживал напряжение
работы над одною и той же вещью, отдавая этой работе только свои самые
лучшие, самые плодотворные часы.
Для того чтобы значительное произведение тотчас же оказывало свое
воздействие вглубь и вширь, должно существовать тайное сродство, более
того, сходство между личной судьбой автора и судьбой его поколения. Людям
неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не
будучи знатоками, они воображают, что открыли в нем сотни достоинств, лишь
бы подвести основу под жгучую свою заинтересованность; но истинная причина
их восторга это нечто невесомое - симпатия. Ашенбах как-то обмолвился в
одном из проходных мест романа, что почти все великое утверждает себя как
некое "вопреки" - вопреки горю и муке, вопреки бедности, заброшенности,
телесным немощам, страсти и тысячам препятствий. Но это было больше, чем
ненароком брошенное замечание; это было знание, формула его жизни и славы,
ключ к его творению. И не удивительно, что эта формула легла в основу
характеров и поступков его наиболее оригинальных персонажей.
Относительно нового, многократно повторенного и всякий раз сугубо
индивидуального типа героя, излюбленного этим писателем, один очень
неглупый литературный анатом давно уже написал, что он "концепция
интеллектуальной и юношеской мужественности", которая-де "в горделивой
стыдливости стискивает зубы и стоит не шевелясь, когда мечи и копья
пронзают ей тело". Это было сказано остроумно и точно, несмотря на
известную пассивность формулировки. Ведь стойкость перед лицом рока,
благообразие в муках означают не только страстотерпие; это активное
действие, позитивный триумф, и святой Себастиан - прекраснейший символ
если не искусства в целом, то уж, конечно, того искусства, о котором мы
говорим. Стоит заглянуть в этот мир, воссозданный в рассказе, и мы увидим:
изящное самообладание, до последнего вздоха скрывающее от людских глаз
свою внутреннюю опустошенность, свой биологический распад; физически
ущербленное желтое уродство, что умеет свой тлеющий жар раздуть в чистое
пламя и взнестись до полновластия в царстве красоты; бледную немочь,
почерпнувшую свою силу в пылающих недрах духа и способную повергнуть целый
кичливый народ к подножию креста, к своему подножию; приятную манеру при
пустом, но строгом служении форме; фальшивую, полную опасностей жизнь,
разрушительную тоску и искусство прирожденного обманщика.
У того, кто вгляделся в эти и в им подобные судьбы, невольно возникало
сомнение, есть ли на свете иной героизм, кроме героизма слабых. И что же
может быть современнее этого? Густав Ашенбах был поэтом тех, кто работает
на грани изнеможения, перегруженных, уже износившихся, но еще не рухнувших
под бременем, всех этих моралистов действия, недоростков со скудными
средствами, которые благодаря сосредоточенной воле и мудрому
хозяйствованию умеют, пусть на время, обрядиться в величие. Их много, и
они герои эпохи. Все они узнали себя в его творении; в нем они были
утверждены, возвышены, воспеты; и они умели быть благодарными и
прославлять его имя.
Он был молод и неотесан, как его время, дававшее ему дурные советы, он
спотыкался, впадал в ошибки, перед всеми обнаруживал свои слабые стороны,
словом и делом погрешал против такта и благоразумия. Но он выработал в
себе чувство собственного достоинства, к которому, по его утверждению,
всегда стремится большой талант, более того, можно сказать, что все его
развитие было восхождением к достоинству, сознательным и упорным,
сметающим со своего пути все препоны сомнений и иронии.
Живая, духовно незначительная общедоступность воплощения приводит в
восторг буржуазное большинство, но молодежь, страстную и непосредственную,
захватывает только проблематическое. Ашенбах ставил проблемы и был
непосредствен, как юноша. Он был оброчным духа, хищнически разрабатывал
залежи, перемалывал зерно, предназначенное для посева, выбалтывал тайны,
брал под подозрение талант, предавал искусство, и покуда его творения
услаждали, живили и возвышали благоговеющих почитателей, он, еще молодой
художник, ошеломлял зеленых юнцов циническими рассуждениями о сомнительной
сущности искусства и служения ему.
Но, видимо, ничто не пресыщает благородный и сильный дух больше и
окончательнее, чем пряная и горькая прелесть познания. И, конечно,
тяжелодумная, добросовестнейшая основательность юноши поверхностна по
сравнению с многоопытной решимостью зрелого мужа и мастера - отрицать
знание, бежать его, с высоко поднятой головой чрез него переступать, коль
скоро оно способно умерить, ослабить, обесчестить волю. И разве нашумевший
рассказ "Ничтожный" не был взрывом острой неприязни к непристойному
психологизированию века, который воплощен здесь в образе мягкотелого и
вздорного мерзавца, из бессилия, порочности и этической неполноценности
толкающего свою жену в объятия безбородого юнца, полагая при этом, что
глубина чувств служит оправданием его низости. Могучее слово, презрением
клеймившее презренное, возвещало здесь отход от нравственной
двусмысленности, от всякого сочувствия падению; оно зачеркивало дряблую
сострадательность пресловутого речения "все понять - значит все простить",
и то, что здесь готовилось, нет, что здесь уже свершилось, было тем "чудом
возрожденного простодушия", о котором немного позднее решительно, хотя и
не без некоей таинственной завуалированности, говорилось в диалоге того же
автора. Странное стечение обстоятельств! А может быть, именно следствием
этого "возрождения", этого нового достоинства и строгости, и стало почти
невероятно обостренное чувство красоты, благородной ясности, простоты и
ровности формы, которое проявилось именно в ту пору и навсегда сообщило
его произведениям не только высокое мастерство, но и классическую стать?
Но нравственная целеустремленность по ту сторону знания, по ту сторону
разрешающего и сдерживающего постижения - разве она в свою очередь не
ведет к нравственному упрощению мира и души человеческой, а посему к
усилению тяги к злому, подзапретному, нравственно недопустимому? И разве у
формы не два лика? Ведь она одновременно нравственна и безнравственна -
нравственна как результат и выражение самодисциплины, безнравственна же,
более того, антинравственна, поскольку, в силу самой ее природы, в ней
заключено моральное безразличие, и она всеми способами стремится склонить
моральное начало под свой гордый самодержавный скипетр.
Как бы там ни было! Развитие равнозначно участи, и если его
сопровождает доверие масс, широкая известность, может ли оно протекать как
другое, лишенное блеска и не ведающее требований славы? Только безнадежная
богема скучает и чувствует потребность посмеяться над большим талантом,
когда он, прорвав кокон ребяческого беспутства, постигает достоинство
духа, усваивает строгий чин одиночества, поначалу исполненного жестоких
мук и борений, но потом возымевшего почетную власть над людскими сердцами.
Сколько игры, упорства и упоения включает в себя самовыращивание таланта!
Нечто официозно-воспитательное проявилось и в писаниях Густава Ашенбаха в
зрелые годы; в его стиле не было уже ни молодой отваги, ни тонкой игры
светотеней, он сделался образцово-непререкаемым,
отшлифованно-традиционным, незыблемым, даже формальным и формулообразным,
так что невольно вспоминалась легенда о Людовике XIV, под конец жизни
будто бы изгнавшем из своей речи все пошлые слова. В то время ведомство
народного просвещения включило избранные страницы Ашенбаха в школьные
хрестоматии. Ему было по сердцу, и он не ответил отказом, когда некий
немецкий государь, только что взошедший на престол, пожаловал певцу
"Фридриха" в день его пятидесятилетия личное дворянство.
После нескольких беспокойных лет и нескольких попыток где-нибудь
обосноваться он поселился в Мюнхене и с тех пор жил там в почете и
уважении, лишь в редких случаях становящихся уделом духа. Брак, в который
он вступил еще почти юношей с девушкой из профессорской семьи, был
расторгнут ее смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же
никогда не было.
Густав Ашенбах был чуть пониже среднего роста, брюнет с бритым лицом.
Голова его казалась слишком большой по отношению к почти субтильному телу.
Его зачесанные назад волосы, поредевшие на темени и на висках уже совсем
седые, обрамляли высокий, словно рубцами изборожденный лоб. Дужка золотых
очков с неоправленными стеклами врезалась в переносицу крупного,
благородно очерченного носа. Рот у него был большой, то дряблый, то вдруг
подтянутый и узкий; щеки худые, в морщинах; изящно изваянный подбородок
переделяла мягкая черточка. Большие испытания, казалось, пронеслись над
этой часто страдальчески склоненной набок головой; и все же эти черты были
высечены резцом искусства, а не тяжелой и тревожной жизни. За этим лбом
родилась сверкающая, как молния, реплика в разговоре Вольтера и короля о
войне. Эти усталые глаза с пронизывающим взглядом за стеклами очков видели
кровавый ад лазаретов Семилетней войны. Искусство и там, где речь идет об
отдельном художнике, означает повышенную жизнь. Оно счастливит глубже,
пожирает быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы
воображаемых или духовных авантюр; даже при внешне монастырской жизни оно
порождает такую избалованность, переутонченность, усталость, нервозное
любопытство, какие едва ли гложет породить жизнь, самая бурная, полная
страстей и наслаждений.
Множество дел, светских и литературных, почти две недели после той
прогулки продержали в Мюнхене объятого жаждой странствий Ашенбаха. Наконец
он велел привести в порядок загородный дом к своему приезду через месяц и
во второй половине мая отбыл с ночным поездом в Триест, где остановился на
сутки, чтобы следующим утром сесть на пароход, идущий в Полу.
Так как он искал чуждого, несхожего с обычным его окружением, и
вдобавок, чтоб до него было рукой подать, то избрал для своего временного
жительства остров в Адриатическом море, неподалеку от берегов Истрии,
который в последние годы стал пользоваться широкой известностью; остров с
красиво изрезанной линией скал в открытом море и с населением, одетым в
живописные лохмотья и изъясняющимся на языке, странно чуждом нашему слуху.
Однако дожди, тяжелый влажный воздух и провинциальное, состоящее из одних
австрийцев общество в отеле, равно как и невозможность тихого душевного
общения с морем, даруемого только ласковым песчаным берегом, раздражали
его. Вскоре он убедился, что сделал неправильный выбор. Куда его тянет, он
точно не знал, и вопрос "так где же?" для него оставался открытым. Он
принялся изучать рейсы пароходных линий, ищущим взором вглядывался в дали,
как вдруг нежданно и непреложно перед ним возникла цель путешествия. Если
за одну ночь хочешь достичь сказочно небывалого, несравнимого, куда
направиться? О, это ясно! Зачем он здесь? Конечно же он ошибся. Туда и
надо ехать сразу. Больше он уже не будет медлить с отъездом со
злополучного острова. Через полторы недели после прибытия быстрая моторка
в тумане раннего утра уже увозила Ашенбаха и его багаж к Военной гавани,
где он ступил на землю лишь затем, чтобы тотчас же подняться по трапу на
мокрую палубу парохода, уже разводившего пары для отплытия в Венецию.
Это было видавшее виды итальянское судно, допотопной конструкции, все в
копоти, мрачное. В похожей на пещеру искусственно освещенной каюте, куда
тотчас же провел Ашенбаха учтиво скаливший зубы горбатый, неопрятный
матрос, за столом, в шапке набекрень и с огрызком сигары в зубах, сидел
человек с физиономией старомодного директора цирка, украшенной козлиной
бородкой, и, не переставая ухмыляться, деловито записывал фамилии
пассажиров, пункт назначения и выдавал билеты. "В Венецию", - повторил он
за Ашенбахом и, вытянув руку, обмакнул перо в кашеобразные остатки чернил
на дне наклонно стоящей чернильницы. "В Венецию, первый класс! Прошу!" Он
нацарапал несколько размашистых каракуль, посыпал написанное голубым
песком, подождал, покуда он сбежит в глиняную чашку, сложил бумагу желтыми
костлявыми пальцами и снова принялся писать. "Отлично выбранная цель
путешествия, - болтал он при этом. - Ах, Венеция! Что за город! Город
неотразимого очарования для человека образованного - в силу своей истории,
да и нынешней прелести тоже!" В округлой быстроте его движений и пустой
болтовне, ее сопровождавшей, было что-то одурманивающее и отвлекающее; он
словно бы старался поколебать решение пассажира ехать в Венецию. Деньги он
принял торопливо и с ловкостью крупье выбросил сдачу на суконную, всю в
пятнах обивку стола. "Приятно развлекаться, сударь, - присовокупил он с
театральным поклоном. - Считаю за честь вам в этом способствовать...
Прошу, господа!.." - тут же крикнул он, взмахнув рукою, словно от
пассажиров отбою не было, хотя никто, кроме Ашенбаха, уже не брал билетов.
Ашенбах вернулся на палубу.
Облокотившись одною рукой о поручни, он глядел на праздную толпу,
собравшуюся на набережной посмотреть, как отваливает пароход, и на
пассажиров, уже взошедших на борт. Те, кто ехал во втором классе - мужчины
и женщины, - скопились на нижней палубе, используя в качестве сидений свои
узлы и чемоданы. На верхней стояли кучкой молодые люди, по-видимому
приказчики из Полы, весьма возбужденные предстоявшей им поездкой в Италию.
Явно гордясь собою и предстоявшим плаванием, они болтали, смеялись и,
перегнувшись через перила, кричали насмешливые словечки товарищам, которые
с портфелями под мышкой спешили по набережной в свои конторы, грозя
тросточками счастливчикам на борту. Один из них, в светло-желтом, чересчур
модном костюме, с красным галстуком и лихо отогнутыми полями шляпы,
выделялся из всей компании своим каркающим голосом и непомерной
возбужденностью. Но, попристальнее в него вглядевшись, Ашенбах с ужасом
понял: юноша-то был поддельный. О его старости явно свидетельствовали
морщины вокруг рта и глаз и тощая жилистая шея. Матовая розовость щек
оказалась гримом, русые волосы под соломенной шляпой с пестрой ленточкой -
париком, желтые, ровные зубы, которые он скалил в улыбке, - дешевым
изделием дантиста. Лихо закрученные усики и эспаньолка были подчернены. И
руки его с перстнями-печатками на обоих указательных пальцах тоже были
руками старика. Ашенбах, содрогаясь, смотрел на него и на то, как он ведет
себя в компании приятелей. Неужто они не знают, не видят, что он старик,
что не по праву оделся в их щегольское пестрое платье, не по праву строит
из себя такого, как они? Нет, видимо, им это было невдомек, они привыкли
терпеть его в своей компании и беззлобно отвечали на его игривые пинки в
бок. Как могло это случиться? Ашенбах прикрыл рукою лоб и сомкнул веки,
горячие от почти бессонной ночи. Ему казалось, что все на свете свернуло
со своего пути, что вокруг него, как в дурном сне, начинает уродливо и
странно искажаться мир, и для того, чтобы остановить этот процесс, надо
закрыть лицо руками, а потом отнять их и снова осмотреться. Но в этот миг
какое-то новое ощущение поразило его - в бессмысленном испуге он открыл
глаза и увидел, что тяжелый и темный корпус корабля отделяется от стенки
причала. Под стук машины, дававшей то передний, то задний ход, дюйм за
дюймом ширилась полоса грязной, радужно мерцающей воды между набережной и
бортом парохода, который, проделав ряд неуклюжих маневров, повернул
наконец свой бушприт в сторону открытого моря. Ашенбах перешел на
штирборт, где горбун уже раскинул для него шезлонг, и стюард в засаленном
фраке осведомился, что ему угодно будет заказать.
Небо было серое, ветер влажный. Гавань и острова остались позади; за
туманной дымкой из поля зрения быстро исчезли берега. Пропитанные влагой
хлопья сажи ложились на вымытую палубу, которой никак не удавалось
просохнуть. Через какой-нибудь час над нею растянули тент: зарядил дождь.
Закутавшись в пальто, с книгой на коленях, путешественник отдыхал, и
часы текли для него неприметно. Дождь перестал, парусиновый тент убрали.
Нигде на горизонте ни полоски земли. Под хмурым куполом неба лежал
неимоверно огромный диск открытого моря. Но в пустом, нерасчлененном
пространстве наши чувства теряют меру времени и мы влачимся в неизмеримом.
Призрачно странные фигуры, старый фат, козлиная бородка, продавшая ему
билет, с расплывчатыми жестами, с нелепыми речами затеснились в мозгу
Ашенбаха, и он уснул.
В полдень его повели завтракать в кают-компанию, похожую на коридор,
так как в нее выходили двери кают, там в конце длинного стола, во главе
которого стоял его прибор, приказчики и старик среди них уже с десяти
часов пировали с весельчаком-капитаном. Завтрак был скудный, и Ашенбах
быстро покончил с ним. Его тянуло наверх, снова взглянуть на небо: не
собирается ли оно просветлеть над Венецией.
Он почти не сомневался, что так оно и будет, ибо этот город всегда
встречал его сиянием.
Но небо и море оставались хмуро свинцовыми, время от времени моросил
дождь, и Ашенбах смирился с тем, что по водной дороге прибудет в иную
Венецию, чем та, к которой он приближался по сухому пути. Он стоял у
фок-мачты, вперив взор в морские дали, и ждал земли. Ему вспоминался
задумчивый восторженный поэт в миг, когда перед его глазами всплыли из
этих вод купола и колокольни его мечты, и он бормотал про себя отдельные
строфы величественной песни, что сложили тогда его благоговение, счастье и
печаль. Поневоле растроганный этим уже отлитым в форму чувством, он
спрашивал свое строгое и усталое сердце, суждены ли новый восторг, новое
www.ronl.ru
Действие разворачивается в начале XX столетия (в годы, непосредственно предшествовавшие началу первой мировой войны) в Швейцарии, в расположенном близ Давоса туберкулезном санатории. Название романа вызывает ассоциации с горой Герзельберг (Греховная, или Волшебная, гора), где, согласно легенде, миннезингер Тангейзер провел семь лет в плену у богини Венеры.
Герой романа, молодой немец по имени Ганс Касторп, приезжает из Гамбурга в санаторий «Берггоф» навестить своего двоюродного брата Иоахима Цимсена, проходящего там курс лечения. Ганс Касторп намерен провести в санатории не более трех недель, но к концу намеченного срока чувствует недомогание, сопровождающееся повышением температуры. В результате врачебного осмотра у него обнаруживаются признаки туберкулеза, и по настоянию главного врача Беренса Ганс Касторп остается в санатории на более долгий срок. С самого момента приезда Ганс Касторп обнаруживает, что время в горах течет совсем не так, как на равнине, а потому практически невозможно определить, сколько дней, недель, месяцев, лет прошло между теми или иными описываемыми событиями и какой срок охватывает действие всего романа. В самом конце романа, правда, говорится, что Ганс Касторп провел в санатории в общей сложности семь лет, но даже эту цифру можно рассматривать как определенную художественную условность.
Собственно говоря, сюжет и события, случающиеся в романе, совершенно не важны для понимания его смысла. Они лишь повод для того, чтобы противопоставить различные жизненные позиции персонажей и дать автору возможность высказаться их устами по многим волнующим его проблемам: жизнь, смерть и любовь, болезнь и здоровье, прогресс и консерватизм, судьба человеческой цивилизации на пороге XX столетия. В романе чередой проходят несколько десятков персонажей — в основном пациенты, врачи и обслуживающий персонал санатория: кто-то выздоравливает и покидает «Берггоф», кто-то умирает, но на их место постоянно поступают новые.
Среди тех, с кем Ганс Касторп знакомится уже в первые дни своего пребывания в санатории, особое место занимает господин Лодовико Сеттембрини — потомок карбонариев, масон, гуманист, убежденный сторонник прогресса. При этом, как истинный итальянец, он страстно ненавидит Австро-Венгрию. Его необычные, подчас парадоксальные идеи, высказанные к тому же в яркой, часто язвительной форме, оказывают огромное влияние на сознание молодого человека, который начинает почитать господина Сетгембрини как своего наставника.
Важную роль в истории жизни Ганса Касторпа сыграла и его любовь к русской пациентке санатория мадам Клавдии Шоша — любовь, которой он в силу полученного им строгого воспитания в кальвинистской семье поначалу противится всеми силами. Проходит много месяцев, прежде чем Ганс Касторп заговаривает со своей возлюбленной — это происходит во время карнавала накануне великого поста и отъезда Клавдии из санатория.
За время, проведенное в санатории, Ганс Касторп серьезно увлекся множеством философских и естественнонаучных идей. Он посещает лекции по психоанализу, серьезно штудирует медицинскую литературу, его занимают вопросы жизни и смерти, он изучает современную музыку, используя для своих целей новейшее достижение техники — грамзапись и т.д. По сути дела, он уже не мыслит своей жизни на равнине, забывает о том, что там его ждет работа, практически порывает связи со своими немногочисленными родственниками и начинает рассматривать жизнь в санатории как единственно возможную форму существования.
С его двоюродным братом Иоахимом дело обстоит как раз наоборот. Он давно и упорно готовил себя к карьере военного, и потому рассматривает каждый лишний месяц, проведенный в горах, как досадное препятствие на пути осуществления жизненной мечты. В какой-то момент он не выдерживает и, не обращая внимания на предостережения врачей, покидает санаторий, поступает на воинскую службу и получает офицерский чин. Однако проходит совсем немного времени, и его болезнь обостряется, так что он вынужден вернуться в горы, но на этот раз лечение ему не помогает, и он вскоре умирает.
Незадолго до этого в круг знакомых Ганса Касторпа попадает новый персонаж — иезуит Нафта, вечный и неизменный оппонент господина Сеттембрини. Нафта идеализирует средневековое прошлое Европы, осуждает само понятие прогресса и всю воплощающуюся в этом понятии современную буржуазную цивилизацию. Ганс Касторп оказывается в некотором смятении — слушая долгие споры Сеттембрини и Нафты, он соглашается то с одним, то с другим, потом находит противоречия и у того, и у другого, так что уже не знает, на чьей стороне правда. Впрочем, влияние Сеттембрини на Ганса Касторпа столь велико, а врожденное недоверие к иезуитам столь высоко, что он всецело стоит на стороне первого.
Меж тем в санаторий на некоторое время возвращается мадам Шоша, но не одна, а в сопровождении своего нового знакомого — богатого голландца Пеперкорна. Почти все обитатели санатория «Берггоф» попадают под магнетическое влияние этой безусловно сильной, загадочной, хотя и несколько косноязычной, личности, а Ганс Касторп чувствует с ним некоторое родство, ведь их объединяет любовь к одной и той же женщине. И эта жизнь обрывается трагически. Однажды неизлечимо больной Пеперкорн устраивает прогулку к водопаду, всячески развлекает своих спутников, вечером они с Гансом Касторпом пьют на брудершафт и переходят на «ты», несмотря на разницу в возрасте, а ночью Пеперкорн принимает яд и умирает, Вскоре мадам Шоша покидает санаторий — на этот раз, видимо, навсегда.
С определенного момента в душах обитателей санатория «Берггоф» начинает ощущаться какое-то беспокойство. Это совпадает с приездом новой пациентки — датчанки Элли Бранд, обладающей некоторыми сверхъестественными способностями, в частности умеющей читать мысли на расстоянии и вызывать духов. Пациенты увлекаются спиритизмом, устраивают сеансы, в которые вовлекается и Ганс Касторп, несмотря на язвительные насмешки и предостережения со стороны своего наставника Сеттембрини. Именно после таких сеансов, а может быть, и в результате их былой размеренный ход времени в санатории оказывается нарушенным. Пациенты ссорятся, то и дело возникают конфликты по самому ничтожному поводу.
Во время одного из споров с Нафтой Сеттембрини заявляет, что тот своими идеями развращает юношество. Словесная перепалка приводит к взаимным оскорблениям, а потом и к дуэли. Сеттембрини отказывается стрелять, и тогда Нафта пускает пулю себе в голову.
И тут грянул гром мировой войны. Обитатели санатория начинают разъезжаться по домам. Ганс Касторп также уезжает на равнину, напутствуемый господином Сеттембрини сражаться там, где близкие ему по крови, хотя сам господин Сеттембрини, похоже, в этой войне поддерживает совсем другую сторону.
В заключительной сцене Ганс Касторп изображен бегущим, ползущим, падающим вместе с такими же, как он, молодыми людьми в солдатских шинелях, попавшими в мясорубку мировой войны. Автор сознательно ничего не говорит об окончательной судьбе своего героя — повесть о нем закончена, а его жизнь интересовала автора не сама по себе, а лишь как фон для повествования. Впрочем, как отмечается в последнем абзаце, надежды выжить у Ганса Касторпа небольшие.
www.ronl.ru
