МГУ им. М.В.Ломоносова
Реферат по книге Фернана Броделя.
Подготовлен студентом 205 группы Иваном Ламыкиным
Фернан Бродель родился в 1901 году во Франции, окончил Сорбонну. После этого преподавал в Париже, Сан-Паулу, Алжире. С 1949 г. заведовал кафедрой современной цивилнзацни в Коллеж де Франс, а с 1956 г. руководил VI Секцией Практической школы высших исследований. Интересы Броделя-историка связаны с экономическим направлением в исторической науке. Из его работ следует выделить трехтомное исследование «Материальная цивилизация, экономика н капитализм. XV — XVIII вв». Я пишу реферат по книге, которая представляет собой обобщенное изложение основных идей этого масштабного исследования.
В ходе работы над книгой Броделю пришлось столкнуться со множеством проблем, связанных с необходимостью обработки огромной массы документов, со спорами вокруг самого предмета занятий — ведь никакой экономики „в себе“, разумеется, не существует. В экономической истории исследователь-историк сталкивается со всеми теми проблемами, которые вытекают из существа его науки: перед ним — глобальная история людей, хотя и рассматриваемая с определенной точки зрения.
Это история таких людей, как Жак Кёр или Джон Лоу, в то же время это история великих событий, история конъюнктуры и кризисов. Здесь-то и кроется трудность, ибо, когда перед взором предстают четыре века истории всего мира, неизбежно возникает вопрос: как представить такое множество фактов и их объяснений? Фернан Бродель решил остановить свой выбор на, так называемой, постоянной игре глубинных тенденций к равновесию и его нарушению в длительной исторической перспективе.Наиболее существенной чертой экономики доиндустриального периода ему представляется сосуществование жесткого и неподвижного, тяжеловесного механизма все еще примитивной экономики с локальным и ограниченным, но в то же время живым и мощным ростом современных экономических структур.В этот период мы можем наравне с крестьянами живущими в своих деревнях почти без всякой связи с внешним миром увидеть распространение рыночной экономики и капитализма растекающихся, подобно масляному пятну, постепенно расширяющих производство.
Итак, можно сказать, что существуют, по меньшей мере два мира, весьма непохожих друг надруга. Удельный вес каждого из них может быть однако выведен и объяснен исходя из другого. Исходным моментом стала повседневность — та сторона жизни, в которую мы оказываемся вовлечены, даже не отдавая в том себе отчета, — привычка, или даже рутина, эти тысячи действий, протекающих и заканчивающихся как бы сами собой, выполнение которых не требует ничьего решения и которые происходят, по правде говоря, почти не затрагивая нашего сознания. Все это автор попытался охватить удобным, но доаольно всеобъемлющим терминов »материальная жизнь". Конечно, это составляет лишь одну сторону деятельной жизни. Бродель хотел увидеть сам и показать другим эту обычно едва замечаемую историю — как бы слежавшуюся массу обыденных событий. Такова путеводная нить это книги. Ее цель — доскональное исследование упомянутых сторон жизни.
В книге Фернану Броделю пришлось использовать два термина:«мир-экономика» и «мировая экономика», причем первое понятие важнее, чем первое. Если под мировой экономикой понимается экономика мира, взятого в целом, то под выражением мир-экономика, он понимал экономику лишь некоторой части нашей планеты в той мере, в какой она образует экономически единое целое. По словам автора термин «мир-экономика» состоит трех существенных признаков:
1. Он занимает определенное географическое пространство; у него, стало быть, имеются объясняющие его границы, которые, хотя и довольно медленно, варьируют. Время от времени, через длительные промежутки, происходят неизбежные прорывы этих границ. Так случилось в результате Великих географических открытий конца XV века. То же произошло и в 1689 году, когда Россия, по воле Петра Великого, открыла свои пространства для европейской экономики. Представьте, что вдруг сегодня произойдет полное, решительное и окончательное превращение экономик Китая и СССР в открытые экономики — в этом случае окажутся прорваны границы западного экономического пространства в его сегодняшнем виде.
2. Мир-экономика всегда имеет полюс, центр, представленный господствующим городом, в прошлом городом-государством, ныне — столицей, я хочу сказать — экономической столицей (в США — это будет Нью-Йорк, а не Вашингтон). Впрочем, в пределах одного и того же мира-экономики возможно одновременное существование — причем даже в течение довольно продолжительного времени — двух центров, например, Рим — Александрия эпохи Августа, Антония и Клеопатры, Венеция и Генуя времен войны за гавань Кьоджа (1378-1381), Лондон и Амстердам в XVIII веке до окончательного устранения господства Голландии, ибо один из двух центров всегда в конечном счете бывает устранен. Так, в 1929 году, после некоторых колебаний центр мира вполне определенно переместился из Лондона в Нью-Йорк.
3. Любой мир-экономика состоит из ряда концентрически расположенных зон. Срединную зону образует область, расположенная вокруг центра — таковы Соединенные провинции (но не все Соединенные провинции) в XVII веке, когда над миром господствует Амстердам; такой зоной становится Англия (но не вся Англия), когда, начиная с 80-х годов XVIII века, Лондон окончательно занимает место Амстердама. Далее, вокруг срединной зоны располагаются промежуточные зоны. И, наконец, следует весьма обширная периферия, которая в разделении труда, характеризующем мир-экономику, оказывается не участницей. а подчиненной и зависимой территорией В таких периферийных зонах жизнь людей напоминает Чистилище или даже Ад. Достаточным же условием для этого является просто их географическое положение.
Эти сосуществующие экономики, связанные между собой крайне ограниченными обменами, делят между собой почти все населенное пространство планеты, исключая ту территорию, где торговля слабо развита.
Стране с огромными ресурсами проще жить в замкнутом мире-экономике, наприер: Россия до появления Петра Великого представляла собой мир-экономику, живший своей жизнью и замкнутый в себе. Огромная Оттоманская империя до конца XVIII века также представляла собой один из таких миров-экономик. В то же время, империя Карла V или Филиппа II, несмотря на свои огромные размеры, не была отдельным миром-экономикой: с самого своего появления она оказалась включенной в широкую сеть древней и живучей экономики, образовавшейся на основе европейской. Ибо еще до 1492 года, до путешествия Христофора Колумба, Европа и Средиземноморье уже представляли собой мир-экономику с центром в славной Венеции. Этот мир расширится в результате Великих географических открытий, захватит Атлантику, острова и побережье американского континента, медленно проникая в его глубь; он будет также наращивать связи с другими, пока еще самостоятельными мирами-экономиками — Индией, Малайским архипелагом, Китаем. В то же время в самой Европе произойдет смещение его центра тяжести с Юга на Север, в Антверпен, а затем — в Амстердам, а не — заметьте — в центры Испанской или Португальской империй — Севилью и Лиссабон.
Медленно деформируясь миры-экономики отражают глубинную историю мира. Задача состоит в том, чтобы показать, каким образом последовательный ряд миров-экономик, создававшихся на основе Европы и европейской экспансии, объясняют — или не объясняют — игры капитализма и его собственную экспансию.
Эти типичные миры-экономики явились матрицами европейского, а затем и мирового капитализма. Каждый раз при утрате прежнего центра происходит возвышение нового, как если бы мир-экономика не мог существовать без центра тяжести, без некоего полюса. Такие утраты старого и обретения нового центра происходят, однако, редко, что еще более подчеркивает значение этих событий. В случае Европы и примыкающих зон, которые она как бы аннексировала, возникновение единого центра произошло в 80-е годы XIV века, и таким центром стала Венеция. Около 1500 года произошел внезапный гигантский скачок, в результате которого центр переместился из Венеции в Антверпен, затем, в 1550-1560 годы, центр вернулся в (90) Средиземноморье, но на этот раз в Геную, наконец, в 1590-1610 — новое перемещение — в Амстердам, остававшийся устойчивым экономическим центром европейской зоны в течение почти двух веков. Лишь в период между 1780 и 1815 годами этот центр переместится в Лондон. В 1929 году, преодолев Атлантический океан, он оказывается в Нью-Йорке.
Как бы то ни было, похоже, что возникновение, исчезновение и смена центра обычно связаны с продолжительными общими кризисами экономики, поэтому, конечно же, их роль необходимо учитывать вступая на нелегкий путь изучения макромеханизмов, ответственных за изменение общего хода истории.
Точный эквивалент термину «мир-экономика» в русском языке существует, возможно, это «замкнутое экономическое пространство».
www.ronl.ru
Автор: Гончаров И.А.
Сочинение по роману «Обломов»
«Лежанье у Ильи Ильича не было ни необ¬ходимостью, как у больного или как у челове¬ка, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием».
И. А. Гончаров.
Роман «Обломов» был написан И.А.Гончаровым в 1859 году и тотчас же привлек внимание критиков поставленными в романе проблемами. «Обломов» является социально-психологическим романом, изображающим губительное влияние дворянско-помещичьей среды на человеческую личность. Автор с объективной точностью и полнотой изобразил русскую жизнь первой половины XIX века, которую наблюдал с самого детства.
Главным героем романа является Обломов Илья Ильич – это человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Сюжет романа – это жизненный путь Ильи Ильича, с детских лет и до самой его смерти. Основная тема романа – это «обломовщина» – образ жизни, жизнен¬ная идеология; это апатия, пассивность, оторванность от действительности, созерцание жизни вокруг себя, но главное – это отсутствие труда, практическая бездеятельность.
Понятие «обломовщина» применимо далеко не к одной Обломовке с ее обитателями, это «отражение русской жизни», ключ к разгадке многих ее явлений. В XIX веке жизнь многих русских помещиков была аналогичной жизни обломовцев, и потому «обломовщину» можно назвать «господству¬ющей болезнью» того времени. Суть «обломовщины» раскры¬вается Гончаровым посредством изображения жизни Обло¬мова, большую часть которой герой проводит, лежа на ди¬ване, мечтая и строя всевозможные планы.
Воспитание, атмосфера, в которой рос маленький Обломов, сыграли огромную роль в формирова¬нии его характера и мировоззрения.
Родился Илья Ильич в Обломовке – этом «благословенном уголке земли», где «нет ничего грандиозно¬го, дикого и угрюмого», нет «ни страшных бурь, ни разру¬шений», где господствуют глубокая тишина, мир и невозму¬тимое спокойствие. В имении Обломовых традиционным был полуденный «все¬поглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти». И маленький Илюша рос в этой атмосфере, был окружен заботой и вниманием: его мать, няня и вся многочисленная свита дома Обломовых осыпали мальчика ласками и похвалами. Малейшая попытка ребёнка сделать что-либо самостоятельно тут же подавлялась: бегать куда-либо ему часто запрещалось, в четырнадцать лет он был не в состоянии даже сам одеться.
Таким образом, Илья Ильич все больше «пропитывался обломовщиной», в его сознании формировался постепенно идеал жизни. Уже взрослому Обломову была свойственна, по-моему, детская мечтательность. Жизнь в мечтах представлялась ему спокойной, размеренной, стабильной, а любимая женщина — по своим качествам больше напоминающая мать – любящей, заботливой, участливой. Обломов настолько погрузился в мир своих грез, что полностью оторвался от действительно¬сти, которую он был не в состоянии принять. Но привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других развила в нем нравственное рабство.
К 32 годам Илья Ильич превратился в «байбака» – апатичное существо, жизнь которого ограничивается квартирой на Гороховой улице, халатом из персидской материи и лежанием на диване. Зачем эта борьба, когда можно жить на деньги, которые он получает с имения. Постепенно он порывает со службой, а потом и с обществом. Нормальным его состоянием сделалось лежание. Халат и диван заменяют ему все радости жизни. Иногда Обломов пробовал читать, но чтение утомляло его. Такое состояние убивает в Обломове положительные человеческие качества, которых в нем немало. Он честен, гуманен, умен. Писатель не раз подчеркивает в нем «голубиную кротость». Штольц вспоминает, что когда-то, лет десять назад, у него были духовные идеалы. Он читал Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, занимался математикой, изучал английский язык, задумывался о судьбе России, хотел служить родине. Но Обломов не нашел приме¬нения своему огромному нравственному, духовному потенци¬алу, он оказался «лишним человеком». Мне кажется, если бы не воспитание, породившее неспособность Обломова к труду, этот человек принес бы пользу окружающим и не прожил бы жизнь впустую. Но, как говорит сам Илья Ильич, «обломовщина» его погубила, именно она не давала ему встать с дивана, начать новую, полноценную жизнь.
Штольц, Волков, Судьбинский, Пенкин, Алексеев, Тарантьев – все они старались вывести Обломова из состояния мертвящего покоя, включить его в жизнь. К сожалению, из этого ничего не получилось, ибо слишком крепко прирос Илья Ильич к покою: «Прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать – будет смерть».
Обломовщина полностью поглотила Илью Ильича, окру¬жавшая его в детстве, она не оставила его до самой смерти. Добрый, неглупый человек, Обломов, лежит на диване в удобном домашнем халате, а жизнь уходит безвозвратно. Чудесная девушка Ольга Ильинская, полюбившая Обломова и тщетно пытавшаяся спасти его, спрашивает: «Что сгубило тебя? Нет имени этому злу… — Есть… „Обломовщина“, — отвечает наш герой.
Что же служит причиной этой бездеятельности? На мой взгляд, безволие и лень. Это пагубные свойства характера не позволяют Обломову служить своим идеалам, работать над собой. В настоящем же своем положении он не мог нигде найти себе дела по душе, потому что вообще не понимал смысла жизни, и не мог дойти до разумного воззрения на свои отношения к другим.
Служил он – и не мог понять, зачем это бумаги пишутся; не понявши же, ничего лучше не нашел, как выйти в отставку и ничего не писать. Учился он – и не знал, к чему может послужить ему наука; не узнавши этого, он решил сложить книги в угол и равнодушно смотреть, как их покрывает пыль. Выезжал он в общество – и не умел себе объяснить, зачем люди в гости ходят; не объяснивши, он бросил все свои знакомства и стал по целым дням лежать у себя на диване. Все ему наскучило и опостылело, и он лежал на боку, с полным сознательным презрением к “муравьиной работе людей”, убивающихся и суетящихся бог весть из-за чего…
»Обломовщина" как социально-психологическое явление не исчезло с уничтожением крепостнического строя. Пережитки ее – инертность, косность, эгоизм, паразитизм, лень, расхлябанность, разгильдяйство – продолжают жить. «Обломовщина» страшна тем, что она губит способных, талантливых людей и превращает ни во что, в жалких неудачников.
www.ronl.ru
МГУим. М.В.Ломоносова
Реферат покниге Фернана Броделя.
Подготовлен студентом 205группы Иваном Ламыкиным
Фернан Бродель родился в1901 году во Франции, окончил Сорбонну. После этого преподавал в Париже,Сан-Паулу, Алжире. С 1949 г. заведовал кафедрой современной цивилнзацни вКоллеж де Франс, а с 1956 г. руководил VI Секцией Практической школы высшихисследований. Интересы Броделя-историкасвязаны с экономическим направлением в исторической науке. Из его работ следуетвыделить трехтомное исследование «Материальная цивилизация, экономика нкапитализм. XV — XVIII вв». Я пишу реферат по книге, которая представляетсобой обобщенное изложение основных идей этого масштабного исследования.
В ходе работы над книгойБроделю пришлось столкнуться со множеством проблем, связанных с необходимостьюобработки огромной массы документов, со спорами вокруг самого предмета занятий— ведь никакой экономики „в себе“, разумеется, не существует. Вэкономической истории исследователь-историк сталкивается со всеми темипроблемами, которые вытекают из существа его науки: перед ним — глобальнаяистория людей, хотя и рассматриваемая с определенной точки зрения.
Это история таких людей, какЖак Кёр или Джон Лоу, в то же время это история великих событий, историяконъюнктуры и кризисов. Здесь-то и кроется трудность, ибо, когда перед взоромпредстают четыре века истории всего мира, неизбежно возникает вопрос: какпредставить такое множество фактов и их объяснений? Фернан Бродель решил остановитьсвой выбор на, так называемой, постоянной игре глубинных тенденций к равновесиюи его нарушению в длительной исторической перспективе.Наиболее существеннойчертой экономики доиндустриального периода ему представляется сосуществованиежесткого и неподвижного, тяжеловесного механизма все еще примитивной экономикис локальным и ограниченным, но в то же время живым и мощным ростом современныхэкономических структур.В этот период мы можем наравне с крестьянами живущими всвоих деревнях почти без всякой связи с внешним миром увидеть распространениерыночной экономики и капитализма растекающихся, подобно масляному пятну,постепенно расширяющих производство.
Итак, можно сказать, чтосуществуют, по меньшей мере два мира, весьма непохожих друг на друга. Удельный вес каждогоиз них может быть однако выведен и объяснен исходя из другого. Исходныммоментом стала повседневность — та сторона жизни, в которую мы оказываемсявовлечены, даже не отдавая в том себе отчета, — привычка, или даже рутина, этитысячи действий, протекающих и заканчивающихся как бы сами собой, выполнениекоторых не требует ничьего решения и которые происходят, по правде говоря, почтине затрагивая нашего сознания. Все это автор попытался охватить удобным, нодоаольно всеобъемлющим терминов „материальнаяжизнь“. Конечно, это составляет лишь одну сторону деятельной жизни. Бродель хотелувидеть сам и показать другим эту обычно едва замечаемую историю — как бы слежавшуюсямассу обыденных событий. Такова путеводная нить этокниги. Ее цель — доскональное исследование упомянутых сторон жизни.
В книге Фернану Броделюпришлось использовать два термина: „мир-экономика“и „мироваяэкономика“, причем первое понятие важнее, чем первое. Если подмировой экономикой понимается экономика мира, взятого в целом, то подвыражением мир-экономика, он понималэкономику лишь некоторой части нашей планеты в той мере, в какой она образуетэкономически единое целое. По словам автора термин „мир-экономика“состоит трех существенных признаков:
1. Он занимает определенноегеографическое пространство; у него, стало быть, имеются объясняющие егограницы, которые, хотя и довольно медленно, варьируют. Время от времени, черездлительные промежутки, происходят неизбежные прорывы этих границ. Такслучилось в результате Великих географических открытий конца XV века. То жепроизошло и в 1689 году, когда Россия, по воле Петра Великого, открыла своипространства для европейской экономики. Представьте, что вдруг сегодняпроизойдет полное, решительное и окончательное превращение экономик Китая иСССР в открытые экономики — в этом случае окажутся прорваны границы западногоэкономического пространства в его сегодняшнем виде.
2. Мир-экономика всегда имеетполюс, центр, представленныйгосподствующим городом, в прошлом городом-государством, ныне — столицей, я хочусказать — экономической столицей (в США — это будет Нью-Йорк, а не Вашингтон).Впрочем, в пределах одного и того же мира-экономики возможно одновременноесуществование — причем даже в течение довольно продолжительного времени — двухцентров, например, Рим — Александрия эпохи Августа, Антония и Клеопатры,Венеция и Генуя времен войны за гавань Кьоджа (1378-1381), Лондон и Амстердам вXVIII веке до окончательного устранения господства Голландии, ибо один из двухцентров всегда в конечном счете бывает устранен. Так, в1929 году,после некоторых колебаний центр мира вполне определенно переместился из Лондонав Нью-Йорк.
3. Любой мир-экономика состоитиз ряда концентрически расположенных зон. Срединную зону образует область,расположенная вокруг центра — таковы Соединенные провинции (но не всеСоединенные провинции) в XVII веке, когда над миром господствует Амстердам;такой зоной становится Англия (но не вся Англия), когда, начиная с 80-х годовXVIII века, Лондон окончательно занимает место Амстердама. Далее, вокругсрединной зоны располагаются промежуточные зоны. И, наконец, следует весьмаобширная периферия, которая в разделении труда, характеризующем мир-экономику,оказывается не участницей. а подчиненной и зависимой территорией В такихпериферийных зонах жизнь людей напоминает Чистилище или даже Ад. Достаточнымже условием для этого является просто их географическое положение.
Эти сосуществующиеэкономики, связанные между собой крайне ограниченными обменами, делят между собойпочти все населенное пространство планеты, исключая ту территорию, где торговляслабо развита.
Стране с огромными ресурсамипроще жить в замкнутом мире-экономике, наприер: Россия до появления ПетраВеликого представляла собой мир-экономику, живший своей жизнью и замкнутый всебе. Огромная Оттоманская империя до конца XVIII века также представляла собойодин из таких миров-экономик. В то же время, империя Карла V или Филиппа II,несмотря на свои огромные размеры, не была отдельным миром-экономикой: ссамого своего появления она оказалась включенной в широкую сеть древней иживучей экономики, образовавшейся на основе европейской. Ибо еще до 1492 года,до путешествия Христофора Колумба, Европа и Средиземноморье уже представлялисобой мир-экономику с центром в славной Венеции. Этот мир расширится врезультате Великих географических открытий, захватит Атлантику, острова ипобережье американского континента, медленно проникая в его глубь; он будеттакже наращивать связи с другими, пока еще самостоятельными мирами-экономиками— Индией, Малайским архипелагом, Китаем. В то же время в самой Европепроизойдет смещение его центра тяжести с Юга на Север, в Антверпен, а затем —в Амстердам, а не — заметьте — в центры Испанской или Португальской империй —Севилью и Лиссабон.
Медленно деформируясьмиры-экономики отражают глубинную историю мира. Задача состоит в том, чтобыпоказать, каким образом последовательный ряд миров-экономик, создававшихся наоснове Европы и европейской экспансии, объясняют — или не объясняют — игрыкапитализма и его собственную экспансию.
Эти типичные миры-экономикиявились матрицами европейского, а затем и мирового капитализма. Каждый раз приутрате прежнего центра происходит возвышение нового, как если бы мир-экономикане мог существовать без центра тяжести, без некоего полюса. Такие утратыстарого и обретения нового центра происходят, однако, редко, что еще болееподчеркивает значение этих событий. В случае Европы и примыкающих зон, которыеона как бы аннексировала, возникновение единого центра произошло в 80-е годы XIVвека, и таким центром стала Венеция. Около 1500 года произошел внезапныйгигантский скачок, в результате которого центр переместился из Венеции вАнтверпен, затем, в 1550-1560 годы, центр вернулся в (90) Средиземноморье, нона этот раз в Геную, наконец, в 1590-1610 — новое перемещение — в Амстердам, остававшийсяустойчивым экономическим центром европейской зоны в течение почти двух веков.Лишь в период между 1780 и 1815 годами этот центр переместитсяв Лондон. В 1929 году, преодолев Атлантический океан, он оказывается вНью-Йорке.
Как бы то ни было, похоже,что возникновение, исчезновение и смена центра обычно связаны спродолжительными общими кризисами экономики, поэтому, конечно же, их рольнеобходимо учитывать вступая на нелегкий путь изучения макромеханизмов,ответственных за изменение общего хода истории.
Точный эквивалент термину „мир-экономика“в русском языке существует, возможно, это „замкнутое экономическое пространство“.
www.ronl.ru
"Обломов" – вторая часть трилогии Иван Александрович Гончарова о российском обществе середины XIX века. "Русское общество прочитало роман с наслаждением" – писал Александр Васильевич Дружинин. Книга написана о повседневной жизни, хорошо знакомой читателю, понятным языком и большинство читателей нашли в образах героев многие черты своих характеров. В этом произведении автор показывает свое отношение к образу жизни дворян, описывая жизнь главных героев: Обломова и Штольца. Они - люди одного класса, общества, времени. Казалось бы, что, живя в одной среде, их характеры, мировоззрение должны быть похожи. Но, читая роман, мы находим в Обломове и Штольце большие различия. Проследим за развитием их личностей с самого детства и постараемся дать ответ на вопрос, который является темой сочинения: "Кто нужен России: Обломов или Штольц?" Андрей Иванович Штольц воспитывался в небогатой семье. Отец его был обрусевший немец. Мать - русская дворянка. Все дни семьи проходили в работе. Когда Штольц подрос, отец стал брать его в поле, на базар, заставлял выполнять необходимую работу. В то же время он обучал его наукам, учил немецкому языку. Дальше Штольца стали отправлять в город с поручениями, "и никогда не случалось, чтобы он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах". Мать учила его литературе и сумела дать прекрасное духовное воспитание сыну. Штольц сформировался сильным, умным, активным человеком. "Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав, щек у него почти нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной окружности; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные. … Как в организме нет ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия, практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешимые узлы," – это авторское описание Штольца. Гончаров показывает Штольца, как настоящего "немца", "железного" человека, то есть идеального физически, но чёрствого душевно. Илья Ильич Обломов родился в дворянской семье. Жизнь в селе Обломовке проходила по своим особым законам. Самое главное в жизни Обломовых была еда. Ей посвящали много времени. Они всей семьёй решали, какие блюда будут на обед или ужин. После обеда следовал продолжительный сон. Весь дом засыпал. Так проходили все дни: сон и еда. Когда Обломов подрос, его отдали учиться в гимназию. Родителей не интересовали знания Илюши. Они мечтали получить справку, доказывающую то, что "Илья прошёл все науки и искусства". Что касается физического воспитания, то его даже не выпускали на улицу, боялись, как бы он не убился, не заболел. Обломов превратился в доброго, ленивого барина, которого больше всего заботил собственный покой. "Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире. Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих скорбей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания и тоску," – так характеризовал уже взрослого Обломова автор. Но знал кто-нибудь об этом внутреннем мире Ильи Ильича? Обратимся к тексту: "Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, лежит да кушает на здоровье, и больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. … О способностях его, об этой внутренней вулканической работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц". Обломов стал лежебокой, человеком добрых мыслей, но абсолютно не готовым к их воплощению в жизнь. Повседневной труд для Штольца был частью его жизни, удовольствием. Он не гнушался даже самой чёрной работы. Для Обломова любая деятельность - это бремя. Ему было даже лень встать с дивана, выйти из комнаты, чтобы там убрались слуги. О характере героев говорит и их образ жизни. Обломов проводит свою жизнь в существовании на диване. Он ничего не делает, ничем не интересуется, он до сих пор не может заставить себя дочитать книгу "Путешествие в Африке", даже страницы этой книги пожелтели. Штольц ведёт деятельную, активную жизнь. Благодаря своему труду, силе воли, терпению, предприимчивости, он стал богатым и известным человеком. Счастье для Обломова – это полное спокойствие и хорошая еда. И он достиг этого: спокойно спал на диване и хорошо ел. Но, несмотря на все имеющиеся между ними различия, они с Обломовым друзья, друзья с детства. Их сближают самые хорошие черты характеров: честность, доброта, порядочность. Можно ещё упомянуть о любви Обломова к Ольге Ильинской, если это, конечно, можно назвать любовью. Для достижения её любви он стал больше читать, ездить по музеям, гулять, но это изменение только внешнее. Внутри Илья Ильич остаётся прежним Обломовым. Одна из главных мыслей романа в том, что бездействие может погубить все лучшие качества человека, разрушить его личность, а труд на благо людей с выгодой для себя может принести счастье в жизни. В настоящее время России необходимо преодолеть кризис и развиваться, не стоять на месте. Из романа видно, что Штольц, по своим убеждениям – либерал, он понимает необходимость перемен, без которых любое развитие невозможно. Обломов консервативен, он считает, что перемены не нужны вообще, так как они, по его мнению, принесут смуту и нарушат покой, значит, можно оставить всё как есть. А оставлять всё как есть нельзя, потому что в моей стране накопилось множество нерешенных проблем, поэтому я считаю, что России нужен современник, больше похожий на Штольца, развитый физически, обладающий созидательным умом, творческой энергией и душевной добротой Обломова.
www.ronl.ru
Только сон утешит иногда. Не на области и города, не на волости и села, вся Россия делится на сны, что несметным странникам даны на чужбине, ночью долгой. В. Набоков
Никого сейчас не обвинишь (да и пустое это занятие — выяснять отношения с людьми, которых уже нет, что целая плеяда наших современников оказалась волею судьбы за границей. Кого изгнали, выдворили из страны власть предержащие за то, что пытались отстоять свое право на инакомыслие и не принимать Октябрь, а кто покинул Родину сам, не зная “… в сплошном дыму, в развороченном бурей быте”, куда (и уже в который раз!) нес многострадальную Русь безжалостный “рок событий”. Уехали, чтобы не потеряться, не озлобляться, ибо, как сказал Сергей Есенин:
Лицом к лицу лица не увидать! Большое видится на расстоянье. Корифеи… Глыбы… Истинные аристократы...
Исполины и Прометеи духа… Они не требовали ни снисхождения к себе, ни любви. (Вспоминается знаменитое бунинское: “Я не червонец, чтобы меня любили”. А значит, принимайте таким, какой я есть. Другим стать не сумею и не хочу.) И так случилось, что и их постигла участь всех гениев: позднее признание на Родине и раскаяние соотечественников. Поэтому по праву мы можем их назвать современными писателями, ибо сейчас их читают, имена их героев на слуху, их идеи будоражат умы, формируют общественное мнение. Иван Бунин, Евгений Замятин, Нина Берберова, Сергей Булгаков, Николай Бердяев — писатели, философы, а чаше и то, и другое одновременно. И особое место среди них занимает Владимир Владимирович Набоков. Он всегда верил, что вернется на Родину: либо во плоти, либо в своих произведениях. Иначе зачем тогда строки:
Верь: вернутся на Родину все, вера ясная, крепкая: с севера лыжи неслышные, с юга ночная фелюга.
Там же, за границей, написаны многочисленные романы, в которых эмигрантская тоска по России, тоска людей, выброшенных за борт, случайных здесь, потерянных и ненужных. “Пнин” ли, “Машенька” попадут в руки современному читателю, оба романа удивительно однотипны, даже несмотря на то, что и Тимофей Пнин, и Лев Глебович Ганин отделены друг от друга почти полувеком. Пнин преподает русскую литературу в одном из университетов Соединенных Штатов в начале семидесятых годов, а Ганин только-только покинул Родину. Удивляет другое (отнюдь не род их занятий): неустроенный быт, совершенное отсутствие корней, семейственности. Да и зачем начинать все это, пускать корни в чужую землю, когда все они обрублены и остались в России? Нет, никогда пансион, в котором поселился Ганин — главный герой романа “Машенька”, не заменит им Родину. Настораживает ненужность всех этих людей: Ганина, учителя математики Алферова, старого русского поэта Подтягина, Клары, смешливых танцовщиков. Кто они и зачем живут? Затем, чтобы “продавать свои тени, снимаясь в кинематографе”, как это делает Ганин? “Вставать и ездить в типографию каждое утро”, как это делает, принуждая себя, Клара? Ходить, унижаться, клянчить визу, объясняясь на плохом немецком языке, как вынужден это делать Подтягин? “Искать ангажемент”, как ищут его танцовщики? И ради чего? Ради того, чтобы попасть Подтягину в Париж, где дешевле вино и меньше средств уходит на жизнь; Ганину же, Кларе лишь затем, чтобы не умереть с голоду и поддержать свое жалкое существование здесь? Нет. не обустроиться, не осесть, не обосноваться с дальновидными прицелами на будущее. Они живут одним днем, о будущем не думают— они его боятся. И прошлое, и предполагаемое будущее осталось в России. Но каждый из них боится себе в этом сознаться, извлечь из глубин своего подсознания горькую правду--истину и сказать: “Я всего лишь статист здесь, временщик, перекати-поле. Черная, худая тень в фальшивых экранизированных постановках”. Боятся сказать, потому что вслед за правдой (они это понимают) должен последовать самый бескомпромиссный и радикальный расчет с жизнью. А как тогда жить, как заполнять скучные дни? И приходит тогда мельтешенье, мелкие бытовые романчики и бульварные мелодрамки, которые, конечно, не есть жизнь, а лишь жалкое подобие ее. Трагикомично читаются строки, когда “Подтягин заходил в комнату хозяйки пансиона, поглаживая черную ласковую таксу, пощипывал ее уши, бородавку на серой мордочке и рассказывал о своей стариковской, мучительной болезни и о том, что он уже давно хлопочет о визе в Париж, где очень дешевы булавки и красное вино”. Омерзительна связь Ганина с Людмилой. Это не любовь, это всего лишь “механические схватки” на полу таксомотора. Никто из нас не сумеет и не смеет кинуть камень в Ганина: так сложились обстоятельства, так задавлен человек событиями. Но Набокову удивительно другое: как человек, который попал в такой жуткий переплет, когда самое время сломаться, сдаться, смириться, на милость рока уповая, пытается сохранить свое “я”, пытается отстоять право называться и быть Человеком, Личностью. “Где же тут самобытность, одухотворенность? Одни только пошлость и грязь!” — может воскликнуть проницательный читатель. Но, с другой стороны. Людмила-то верит в любовь Ганина. Пусть она недалека и приземленна, даже глупа. Но разве нравственный закон распространяется только на избранных? А это было бы безнравственно, если бы Ганин открыл ей свои истинные чувства, свою нелюбовь. Пусть бы не убил этим, но огорчил бы, выбил из колеи такого же человека, оказавшегося вне родного пепелища. Здесь Набоков следует за лучшими традициями русской классической литературы, за блестящими образцами, ниспосланными нам гениями Пушкина, Толстого и Достоевского. Помнится, еще Пушкин “не позволил” Татьяне в своем романе “Евгений Онегин” бросить мужа генерала-старика, потому что он, веривший в любовь своей жены, не вынес бы этого, погиб. А Татьяна понимала, что собственного полноценного счастья у нее с Онегиным не получилось бы, так как в основу этого счастья было бы заложено фактически преступление. И она живет с мужем без любви и находит в своей жертве высшее блаженство и высшую гармонию духа. Помнится, что Достоевский не позволял Раскольникову убить старуху-процентщицу, ставшую “прорехой на человечестве”. А чем Людмила лучше или хуже старухи? Ей-то почему можно причинять боль и страдания? Набоков считает, что нельзя, и в таком духе “заставляет” действовать своего героя. Хотя и жертвой в общем-то нельзя назвать поступок Ганина, но он тоже находил в нем высшую гармонию духа, потому что, “тоскуя и стыдясь, он чувствовал, как бессмысленная нежность — печальная теплота, оставшаяся там, где очень мимолетно скользнула когда-то любовь,— заставляет его прижиматься без страсти к пурпурной резине ее поддающихся губ”. Удивительно проницательному читателю в истории с Людмилой и другое. Как Ганин. безусловно правый и чистый, чувствует стыд, который должен был бы родиться в Людмиле, за Людмилу. Ему стыдно за ее ненатуральность, фальшь. Он вынужден скрашивать неловкость ею же созданного положения. Как это по-русски, как это по-набоковски! Так же поступит и Пнин — герой другого романа, когда встретит на корабле своего более удачливого соперника, который предательски разлучил его с любимой женщиной. В нем даже и мысли не рождается посчитаться. Наоборот, он стремится скрасить чужую неловкость и первым начинает разговор. Была у Ганина и настоящая любовь. Была Машенька, которая осталась в России. И у него в ожидании Машеньки, которая должна скоро приехать к мужу, начинается “удивительный роман”, как он сам скажет Подтягину. Но роман ли? Но любовь ли? Еще в России, когда совсем мальчиком встретил Машеньку, он полюбил не ее, а свою мечту, придуманный им идеал женщины. Машенька, надо сказать, оказалась недостойной его. Он, с таким чутким и отзывчивым сердцем, любил тишину, уединение, красоту. Он всю жизнь в России искал гармонию. Она же была легкомысленна. Он искал уединения, а она его тянула в толпу, в общий поток. А “он чувствовал, что от этих встреч мельчает истинная любовь”. Шум таксомотора, каменная плита — все это как символ грядущих кощунств. И трагедия Машеньки и Ганина в том, что не смогли они слиться душа к душе, когда судьба давала им еще такую возможность. Затем война. Затем такие нежные письма Машеньки. Набоков на примере этих глав учит нас и твердо настаивает на том, что нельзя проходить мимо своего счастья, мимо любви. Иначе — трагедия, разбитое сердце, поломанная судьба. Машенька поймет Ганина много позже. Но тогда будут Варшавский вокзал и разлука, несмотря на то, что они едут пока в одном вагоне. Почему разлука? “Потому что лязгнул третий звонок, вагон грохнул буферами, поплыл”. Не зря в каждой главе Набоков вплетает звуки проходящего поезда. Это, наверное, особый композиционный прием, который заставляет читателя быть в напряжении, настораживает. Если поезд, то обязательно разлука, нестабильность, дисгармония, обязательно что-то непрочное, скоротечное, сиюминутное. Гражданская война заставит обоих иначе отнестись к их чувству. Ганин уже не идеальный мальчик, а Машенька тоже далеко не хохотунья и певунья. Стране и людям не до смеха — лихорадит вековечные нравственные устои. А человеку так нужно зацепиться хоть за соломинку. И пусть эта соломинка — полудетское, еще не совсем оформившееся, полузабытое и полуразлюбленное (или недолюбленное?) чувство. Никто не имеет права проходить мимо любви, тем более в годы страшных потрясений, когда, пожалуй, человек еще более стремится к красоте, которая одна только способна “спасти мир”. И Ганин, вдруг узнав на фотографическом снимке Машеньку, все же останется верен себе. Он не Машеньку любил. Он четыре дня любил свое воспоминание, и в эти четыре дня “он до конца исчерпал свое воспоминание, до конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим старым поэтом, в доме теней, который уже сам стал воспоминаньем”. Вот так по-чеховски загадочно и лаконично Набоков заканчивает роман. И читатель в недоумении, а вернее, думает, что любовь и Машенька для Ганина остались в России — без России не может состояться любовь. Другой читатель подумает, что пощадил себя Ганин, не решился встретить Машеньку, боясь узнать, как она изменилась. Мало за что осталось держаться ему в этой “зарубежной” жизни, а поэтому иногда бывает лучше, если жить абстракциями, воспоминаниями, сладкими грезами. Малодушие это, предательство принципов? И да, и нет. Кто прав? А правы, наверное, все.
www.ronl.ru
Русская литература со времен Пушкина умела раскрывать психологию человека, его сокровенные мысли и чувства. Лев Николаевич Толстой внес в психологизм русской литературы свое открытие, названное Чернышевским умением передавать «диалектику души». «Люди, как реки...» — говорил Толстой, подчеркивая этим сравнением многогранность и сложность человеческой личности, изменчивость и непрерывное движение, развитие, «текучесть» внутренней жизни людей. По Толстому, всякий результат человеческой жизни непреднамерен, стихиен. В событии всегда участвует множество разнонаправленных стремлений и воль, они пересекаются и сталкиваются между собой. Итак, есть ли внутренняя, необходимая мера в человеческой жизни, между ее явлениями, между людьми целесообразная связь, или связь эта хаотична, случайна? В чем смысл активности человека, жизненных усилий его? Вопросы эти решаются всем романом «Война и мир», каждым его эпизодом. Путь, который проходят в романе главные герои, — это поиски не одним разумом, а жизнью, судьбой ответов на главные эти вопросы. Очень разные Пьер Безухов и Андрей Болконский, но каждому из них, каждому по-своему, приходится на своем пути пройти через тяжелые моральные испытания, когда нужно заново решать вопрос о смысле собственной жизни и ее связи с жизнью других людей, с объективным порядком вещей, и вопрос этот оказывается так запутан и осложнен, что уже, кажется, невозможно решить его положительно. В стихию человеческой жизни со всей ее видимой пестротой и запутанностью отношений, позиций, точек зрения, целей, как в пучину, погружается мыслью и душой Пьер Безухов, чтобы узнать: есть ли объединяющее начало, есть ли закон и цель в этом видимом хаосе? Нестройность, несогласованность этой картины мира составляет страдание, с которым проходит по жизни Андрей Болконский. Из разговоров Пьера и Андрея на первых страницах романа «Война и мир» уже заметны те линии, по которым пойдет жизнь одного и другого. Рядом со старшим другом Пьер расплывчат и рыхл со своим, по-видимому, бесцельным философствованием, со своими вопросами: кто виноват, кто прав. Князь Андрей разговаривает с Пьером, как человек действия; он объясняет, зачем идет на войну: «Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!» Он говорит о надеждах и силах, пропадающих в пустом светском существовании. Князь Андрей не хочет допустить, чтобы случайности жизни распоряжались его судьбой. Он верит в свое высокое назначение, и тем самым он, кажется, решил для себя общий вопрос о целесообразности миропорядка и человеческой жизни — главный вопрос, который исследуется и выясняется каждой строчкой романа Л. Н. Толстого. Князь Андрей верит в свою звезду; он не случайно, без цели заброшен в мир, он верит в то, что рожден для подвига и величия. Но ему предстоит пережить столкновение этих иллюзии, воспринятых из примеров других времен, с реальностью его времени, усложнившего и запутавшего человеческие отношения и все, казавшиеся недавно ясными, понятия о величии, о подвиге, славе, о смысле людских усилий. Князь Андрей скажет позднее о себе во время свидания с Пьером в Богучарове, что он жил для славы, то есть жил для других. «Ведь что же слава? Та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы». Князь Андрей вначале ориентируется на этот героический канон; в его мечтах армия попадает в безвыходное положение, и он один спасает ее и выигрывает войну — совсем как в древних преданиях. Но в действительности история имеет более прозаический вид. Болконскому откроется, что мировая слава Наполеона венчает эгоистический произвол, а действительный подвиг скромного капитана Тушина не будет увенчан славой и останется неизвестен. Жизнь предстанет ему в несовпадении видимого и настоящего, и его собственное героическое стремление в своем реальном значении и по настоящим своим последствиям окажется чем-то не тем, что мечталось ему. Оно окажется гордой обособленностью, отделяющей его от общей судьбы людей, вместо того, чтобы эту судьбу решать, как подобает герою. В критические дни кампании 1805 года, пробираясь к штабу своей армии, уже обреченной на поражение, Болконский с презрением смотрит на царящий кругом хаос, на смешавшиеся повозки, утопающие в грязи, на картину беспорядка, паники, охвативших войска. Ему оскорбительна эта картина, такой она являет контраст его собственной героической настроенности: он едет, чтобы спасти армию. Когда наступил долгожданный момент Тулона, Андрей бежит впереди со знаменем и, раненный, падает вместе с ним. Потом его видит лежащим на поле битвы с древком Наполеон и произносит: «Какая прекрасная смерть!» Однако слова Наполеона доносятся до затуманенного слуха князя Андрея, словно жужжание мухи, и похвала Наполеона, вчерашнего кумира, уже не нужна ему. И вот он, поверженный навзничь, уже не видит ничего вокруг, он видит только высокое небо над собой и в нем одном находит величие и значительность, которых он ищет в жизни, но которых не было в его вожделенном Тулоне. Героическая минута оказалась наполнена той самой мелочной суетой, которая ему была оскорбительна в жизни. Честолюбивые планы, мечты о Тулоне и славе сами были такой суетой — небо Аустерлица сейчас говорит Андрею об этом. Призрачность официальной истории и внешнего героизма, соединенного с ней, становится очевидна рядом с простыми необходимыми моментами человеческой жизни, значения которых князь Андрей раньше не понимал, обольщаясь в истории ее поверхностной стороной. Однако простое и такое глубокое для автора «Войны и мира» семейное счастье — то самое, которое знают Ростовы, «мирное» счастье — не будет дано Андрею Болконскому. Почти на его глазах, в тот самый момент, когда он вернулся домой, умирает от родов жена; он ею пренебрегал, этой маленькой женщиной, презирал в ней светскую пустоту, но он слишком многим пренебрегал и был высокомерен к обычным, невыдающимся людям. Позже он скажет Пьеру, что был виноват перед женой и надеялся оправдаться. Жизнь не дает оправдания и простого счастья, нужного каждому человеку; смертью маленькой княгини она обвиняет гордость Болконского, отвлеченность его высоких стремлений. Андрей наказан страданием в тихой домашней жизни, которой он живет после смерти жены и которой он впервые пожелал на поле Аустерлица. Но простая жизнь непросто дается Андрею. Она дается ему со страданием, тайная ее глубина и значительность для него не открыты. Князь Андрей ищет в жизни справедливость и совершенство. Навсегда непереходим для него разрыв — «небо» и земная реальность. Он видит небо, глядя поверх человеческой жизни. Этот разрыв — трагическая тема образа Андрея Болконского. Князя Андрея навещает в его деревенском уединении Пьер Безухов. Между друзьями идет разговор о главных вопросах не только их собственной, но вообще человеческой жизни. Однако перед нами не отвлеченная дискуссия, а диалог очень неодинаковых личностей. Страницы, посвященные свиданию в Богучарове, — одни из самых философски глубоких и умеете с тем художественно обаятельных в романе Толстого. Вот к чему непрестанно возвращается разговор как к своему центру, главному содержанию: что такое добро, справедливость, правда не в относительном, личном смысле, а в абсолютном, объединяющем, общем для всех? И существует ли это общее? Своя мечта, своя правда у каждого человека при отсутствии общей правды, необходимость и разумность меры добра и зла, того нравственного закона, что именно и является смыслом и целью всех жизненных поисков Андрея и Пьера. Однако восторженно-отвлеченные речи Пьера не действуют на Болконского. Князь Андрей строг в своем отношении к жизни, он не хочет больше самообманов, гонит прочь утешения, он нарочито сухо-логичен, ему нужна только истина. Но какое-то нелогическое чувство, скрытое от себя, осталось в нем, и оно говорит, что истины, к которым он пришел, — не абсолютные истины. «Зачем?» — вот великий вопрос, вопрос о цели, о назначении человека, его жизни, событиях, истории. Человеку недостаточно факта события, он хочет узнать: зачем? Жизнь не проста, и этот вопрос мучает толстовского героя в самые критические моменты жизни. Свидание с Пьером было для князя Андрея вехой, с которой началась его новая жизнь во внутреннем мире. Приехав по делам в Отрадное, князь Андрей впервые встречается с Наташей. Она пробудила в Болконском потребность простого контакта с другим человеком — она была прежде закрыта князю Андрею, решавшему для себя одного всеобщие проблемы человеческого бытия. До Аустерлица Болконский стремился жить для других, отделяя себя от них, теперь же — жить вместе с другими. «Чтобы не для одного меня шла моя жизнь», — вот постоянная тема размышлений князя Андрея, главный, ведущий их мотив. В Петербурге Андрей во второй раз встречает Наташу Ростову на балу. Он покинул свое уединение и предался общественной деятельности; он занят службой в центре подготовки гражданских реформ, близок к Сперанскому — новому «великому человеку», которым он теперь увлечен; опять общественное стремление его незаметно приняло форму прежних иллюзий; снова влечет его во внешние сферы, «туда, где готовилось будущее». Но одна встреча с Наташей разрушает все это. Разрыв с Наташей возобновляет страдание Болконского, то страдание от неидеальности жизни, которое он знал всегда. Наташа могла променять его на пустого хлыща Кураги-на — это для князя Андрея последнее разоблачение всяких идеальных иллюзий. Ощущение краха соединяется у Болконского с начавшейся войной, вторжением завоевателей, пожаром Смоленска, разорением Лысых Гор, его родного гнезда. Грубое насилие, то же, что сломало его судьбу, теперь играет свою пагубную роль в общей жизни людей. В роковую минуту смертельного ранения, когда дымящаяся граната, готовая тотчас взорваться, вертится волчком рядом с ним, страстный порыв любви к жизни захватывает князя Андрея. Непосредственного ощущения жизни он не знал, а если оно приходило, то разоблачалось потом как обман. В минуту ранения в первый и единственный раз он испытал с такой силой непосредственное чувство к лугу, пашне, струйке дыма. В умирающем князе Андрее идет борьба между любовью земною, мирской, ограниченной, различающей, избирательной любовью к одному человеку, которая может быть неотрывна от ненависти к другому, и абстрактной любовью, неразличающей, беспредметной, безличной… Страсть к жизни, с яркой силой испытанная в минуту ранения, затем заменяется абстрактной Любовью к врагу. Но приходит Наташа, они встречаются вновь. Возобновившаяся любовь к одной женщине привязывает опять к жизни, вытесняя безразличное чувство любви вообще. В этой борьбе одолевает абстракция, нечеловеческая любовь, одолевает смерть. Неидеальная, земная, мирская любовь требует от человека такого участия в жизни, которое для князя Андрея было всегда тяжело, невозможно. И все же есть основания утверждать, что если б автор оставил своего героя живым, то он был бы одним из тех, кто в 1825 году вышел на Сенатскую площадь в Петербурге. Совершенно иначе складывается жизнь Пьера Безухова. Вот он перед нами в момент разрыва с женой, после дуэли с Долоховым. Этот момент для Пьера — итог его отношений с великосветским обществом. Его тревожат не столько личные вопросы, сколько глобальные проблемы вообще: «Кто прав? Кто виноват? Никто». После объяснения с женой он едет в Петербург, продолжая думать все то же; он не понимает, глядя на других людей, каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимают его. «Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. В нем самом и вокруг него — это для Пьера одно и то же. Его личное существование должно быть оправдано целесообразным устройством мира, и утрата этого чувства высшей целесообразности означает личное несчастье Пьера, тупик, почти невозможность жить, Пьеру определено собственным опытом и судьбой анализировать и распутывать, искать выход к общей правде через иллюзии и разочарования. Такой иллюзией станет масонство, которое войдет в судьбу Пьера в тяжелейшую минуту полной потерянности. Но позже, когда придет разочарование в масонстве, еще безнадежнее, кажется, будет тот новый тупик, в котором очутится Пьер и из которого только через испытания войны и плена ему суждено будет выбраться. Двенадцатый год — совсем другое состояние жизни Пьера, отличающееся от разнобоя мыслей, который царил в душе героя в Торжке. Теперь, под Бородино, на место парадоксов встает действительное противоречие. Именно в плену, в лишениях и недостатках, Пьер научился ценить непосредственную жизнь, существование как процесс. В результате сближения с простыми солдатами, в результате знакомства с Платоном Каратаевым Пьер приходит к тому заключению, что несчастье людей происходит „не от недостатка, а от излишка“. Излишек здесь — не только материальные преимущества, отделяющие господ от народа, но также излишек духовной, внутренней жизни: искания, развития, „диалектика души“. Это все несвойственно им, простым людям, солдатам, крестьянам. Им как бы дано непосредственно, прямо, стихийно то знание смысла существования, к.которому ищущие герои „Войны и мира“ пробиваются долго и трудно. Среди запутанной сложности жизни герои Толстого ищут ее простое и общее содержание. 1812 год и становится таким проясняющим все событием. А каков в эпилоге Пьер? Он вернулся во многом к „докаратаевскому“ своему состоянию, к себе самому, к своим беспокойным вопросам, сомнениям. Пьер приходит в тайное политическое общество. В „Войне и мире“ жизнь подводит чему-то итог, как, например, стремлению князя Андрея к славе, — и к эпилогу кажется, что уже подведен итог всему; но то, что было снято и подытожено, возобновляется, делается опять актуальным, живым. Своей концовкой „Война и мир“ — открытая книга: последние слова повествования — это мечты ребенка, планы жизни, которая вся впереди. И кто знает, может быть, Нико-ленька Болконский, дети Безухова и их ровесники так же будут мучиться мыслями о своем предназначении, о счастье, славе, как это было с их отцами?
www.ronl.ru
Содержание романа Ивана Александровича Гончарова «Обломов» мне было знакомо с детства, и, когда возникла необходимость самой прочесть его, я взяла книгу без большого желания, так как считала, что будет скучно, потому что это произведение небогато внешними событиями, в нем нет неожиданных происшествий, эффектных приключений. Но очень скоро я поняла, что мои опасения были напрасны. С первых же страниц я попала под обаяние неспешного, плавного и в то же время выразительного гончаровского слога, как живые вставали передо мной герои произведения. Позднее, изучая роман на уроках литературы, я пыталась разобраться, как удается писателю добиться такой достоверности в изображении своих персонажей, так что даже нам, живущим через полтора столетия, они кажутся близкими и понятными. Действие романа и впрямь не насыщено событиями, но, мне кажется, это связано с тем, что все внимание писателя сосредоточено на внутреннем мире человека, его психологии, своеобразии его характера. Главным приемом раскрытия характера у Гончарова является портрет. Портрет в романе, чрезвычайно подробный и обстоятельный, иногда занимает несколько страниц, но зато дает представление не только о внешности, но и об образе жизни, характере, жизненной позиции героя. За каждой деталью портрета Обломова, с которого начинается роман, стоит какая-либо психологическая черта. Такие детали, как «отсутствие всякой определенной идеи», «безразличный» цвет лица, халат, похожий на послушного раба, длинные, мягкие, широкие туфли и замечание о том, что Илья Ильич «обрюзг не по летам», рисуют человека ленивого и апатичного. Именно эти штрихи портрета и бросаются в глаза при первом прочтении. Но когда внимательно перечитываешь первые страницы романа, замечаешь и «приятную наружность», и «ровный свет», и «мягкость» и начинаешь понимать, что характер этот не так однозначен. Внимание к деталям — обязательное условие для чтения романа Гончарова. Подчас та или иная портретная деталь многократно повторяется в тексте, подчеркивая наиболее значимую черту характера. Помимо уже названного халата Обломова, это подвижные, говорящие брови и маленькая складка над одной из них в портрете Ольги Ильинской, голый локоть с ямочкой у Агафьи Матвеевны, нос Анисьи, как будто отставший от лица, у Мухоярова — характерное движение пальца ногтем вниз. Дополнением к портрету служит у Гончарова интерьер. Особенно выразительно описание кабинета Обломова: в нем та же двойственность, что и в портрете. Здесь и красивая мебель, и ковры, «несколько картин, бронза, фарфор», и вообще комната «с первого взгляда казалась прекрасно убранною». Однако «вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью». Картины покрыты паутиной, на зеркалах — пыль, ковры в пятнах. Особое значение, на мой взгляд, имеют следующие детали: покрывшиеся пылью страницы развернутых книг, прошлогодний номер газеты и чернильница, в которую «если обмакнуть перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха». Все это свидетельствует о том, что в доме Обломова замерла не только физическая, но и духовная жизнь: он давно ничего не читает, ничего не пишет (а между тем мы застаем его как раз в тот момент, когда он должен написать письмо старосте и составить план переустройства имения). Интересно, что все изменения в душевном состоянии героя будут отражаться в портрете и интерьере. В те месяцы, когда жизнь Обломова будет наполнена любовью к Ольге, преобразится и его комната, и его внешность: «На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами». Исчезновение халата, символа обломовской апатии, очень примечательно, как примечательно и то, что на этих страницах романа появляется новая значимая деталь — ветка сирени — символ надежд, любви, воскрешения души. Душевное состояние героев находит свое отражение и в пейзаже, изменения которого также сопутствуют изменениям в их жизни. Когда Ольга и Обломов влюблены, «лето в самом разгаре; июль проходит; погода отличная». Но вот любовь остается в прошлом, и уже «снег валил хлопьями и густо устилал землю». Роман написан удивительным языком, простым, легким и выразительным. В нем немало остроумных сравнений, дающих чрезвычайно точную и яркую характеристику герою. Вспомним, например, что жизнь обломовцев сравнивается с течением «покойной реки», а жизнь самого Обломова в доме Пшеницыной — с «простым и широким гробом». Зато, как таблица на каменной скрижали, была начертана, открыто всем и каждому жизнь старого Штольца». Столь же глубоки и содержательны гончаровские эпитеты. Возьмем для примера хотя бы те, что относятся к Ольге и Обломову. Брови у Ольги «говорящие», ум «беспокойный», сердце «встревоженное», воображение «раздраженное», движение мысли «вечное». Сердце Ильи Ильича «честное», «верное», душа «хрустальная», «прозрачная», «чистая». Нередко писатель использует для характеристики героев и «меткое народное русское слово», о котором так вдохновенно рассуждал Гоголь в «Мертвых душах». Вот как характеризует Захар Алексеева; «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!» И кажется, что эта фраза точнее и выразительнее, чем предшествующие ей две страницы характеристики этого героя. Еще один прием раскрытия характера у Гончарова — это речь самого персонажа. Даже у второстепенных героев она подчеркнуто индивидуальна: речь угрюмого Захара грубовата и отрывиста, у словоохотливой Анисьи она, наоборот, льется непрерывным потоком, словарь Агафьи Матвеевны небогат, речь Тарантьева наполнена грубыми выражениями и выкриками, хитрый Мухояров в разговоре с Обломовым почти к каждому слову добавляет подобострастное «-с», зато в деловом разговоре с Тарантьевым выражает свои мысли кратко и определенно. Метко характеризует героев дружески-фамильярный язык Волкова, заботливо-участливая интонация Судьбинского, ласково-заискивающая манера Пенкина. При всей индивидуальной неповторимости гончаровских героев все они характеры типические. Это подчеркивается подробным изображением той социальной и духовной атмосферы, в которой эти характеры формировались. Именно для того, чтобы объяснить, как возник тот или иной тип, Гончаров нередко обращается к предыстории своих персонажей. Таков *Сон Обломова», в котором в поэтической форме даны истоки обломовского характера. Именно он дает нам ответ на вопрос, откуда в герое его двойственность, почему, обладая хрустально-чистой душой, он абсолютно не способен на какой-либо решительный поступок. Картины детства героя, наполненные авторской иронией и лиризмом, рисуют мир 0бломовки, поэтический в своей неподвижности. Биография Штольца менее поэтична, зато она однозначно свидетельствует о том, что именно отцовское воспитание и русская почва создали характер деятельный, кипучий, но расчетливый и рациональный. Таким образом, можно сказать, что Гончаров предстает перед нами в романе и как блистательный художник, и как тончайший психолог. Целый комплекс изобразительно-выразительных средств использует он для того, чтобы создать характер героя, яркий, объемный и глубоко типический. Умение нарисовать психологический портрет человека, заглянуть в тайники его души, не упустив ни одной мелочи, ни одной подробности, и, как писал Добролюбов, «охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его» кажется, мне наиболее ценным в творчестве этого писателя и вполне искупает отсутствие в романе сюжетной динамики.
www.ronl.ru
