Реферат: Макс Вебер и Россия. Вебер макс реферат

Реферат - Макс Вебер - Разное

В.Н. Фурс, В.Д. Губин

Вебер (Weber) Макс (1864—1920) — нем. социолог, философ, историк, один из основоположников социологии 20 в. Можно выделить четыре аспекта его многообразной научной деятельности:

проблемы методологии исторического и социологического познания (теория «идеальной типологии»)

исторические работы (исследование производственных отношений в сельском хозяйстве античности, общая история экономики и т.д.)

социологические работы о религии (сравнительный анализ религий, влияние протестантской этики на развитие капитализма)

исследование фундаментальных проблем теоретической социологии (социология политики, проблема власти, типы рациональности в связи с типами хозяйствования и т.д.),

Большое влияние на В. оказали философия ценностей Г. Риккерта и учение о понимании В. Дильтея. Теория «идеальной типологии» В., созданная в полемике с марксизмом, была призвана опровергнуть идею о наличии объективных законов исторического развития. Понятию закона В. противопоставлял понятие идеального типа. Идеальный тип восходит к категории понимания, поскольку он является совокупностью осмысленных связей к.-л. исторической целостности или последовательности событий. Идеальный тип — это способ упорядочения эмпирического материала, это определенного рода методологическая утопия, позволяющая исследователю разобраться в хаосе реальных событий и фактов. «Капитализм» или «феодализм» являются лишь идеальными типами, а не объективными фактическими отношениями.

С помощью идеально-типологической конструкции социальный или исторический материал выступает более осмысленным и понятным, чем он был в опыте реальной жизни, Идеально-типологический подход В. распространял и на понятие власти. С его т. зр., в истории существовали три типа власти: легитимная (власть монарха), харизматическая (власть сильной личности) и бюрократическая (власть аппарата). В. первым описал и проанализировал феномен бюрократии и ее роль в современном обществе. Бюрократия — это машина, составленная из людей, работающая строго рационально, машина безличная и анонимная, с которой невозможно бороться и действие которой пронизывает все общество сверху донизу: школа, церковь, армия, государственное управление, производство — все структурировано, все расчленено на определенные функции, каждый человек является винтиком этой машины и безболезненно может быть заменен. Бюрократия существовала и в Др. Египте, и в Китае, но только в Европе после промышленной революции она получила всеохватывающее значение и место. Бюрократия — самая эффективная форма управления, потому что бюрократ — это человек, подавивший в себе все человеческие качества (любовь, ненависть, зависть) и руководствующийся только интересами дела. И в то же время бюрократия — самая опасная форма власти, ибо она имеет тенденцию к неограниченному расширению, к тому, что она рано или поздно начинает работать на себя, а не на общество, В. различал два типа рациональности: материальную и формальную рациональность.

Люди ставят перед собой цели и пытаются выработать рациональные методы их достижения. Но очень часто рациональные методы пытаются применить к определенным фундаментальным идеям — напр., к идеям социальной справедливости, гуманизма. Рационально устроенное капиталистическое хозяйство часто вступает в противоречие с такими идеями — гуманизм несовместим с бюрократической функциональностью члена управленческой машины, социальная справедливость — с эксплуатацией. Там, где социальная структура ориентирована на подобные идеи, она руководствуется, по В., материальной рациональностью. Формальная рациональность — это специфически зап. достижение, именно она позволяет достичь эффективной производительности, лежит в основе массового производства, отлаживает автоматический механизм рынка, и т.д. Только Западу известна нигде более не существовавшая рациональная капиталистическая организация свободного труда.

Рациональная наука, рациональная двойная бухгалтерия, рациональная коммерциализация труда, точная калькуляция — все это завоевания зап. цивилизации, которые стали возможны с появлением специфического типа поведения, в огромной степени вызванного к жизни протестантизмом. Сочетание стремлений к прибыли и к рациональной организации труда только один раз возникло в истории. Протестантизм объявил стремление к прибыли и честный труд основными благами человека и тем самым стимулировал развитие капитализма. Капитализм в виде рыночной экономики руководствуется только формальной рациональностью — здесь существуют неограниченная борьба между автономными экономическими группами, денежная экономика, в которой цены, издержки и заработная плата рационально рассчитываются, ведется борьба против монополий, которые вносят неэкономические и, следовательно, иррациональные интересы в экономику, имеются «формальная свобода труда», отделение работников от средств производства.

В. утверждал, что капитализм как формально-рациональная организация общества бесконечно выше всех известных форм организации, В противоположность этому социалистическая экономика сталкивается с серьезными проблемами в результате фундаментального противоречия между формальной и материальной рациональностью. В социализме развитие больше определяется идеологией, нежели экономикой, а идеология — это иррациональная сила. Это противоречие приведет к тому, писал В., что в социалистических странах гос-во не сможет прокормить своих подданных, поскольку там нет и не может быть эффективно работающей экономики, Когда началась революция в России, В. выучил рус. язык, чтобы следить по газетам за развитием событий, и, анализируя итоги революции, сделал вывод о том, что к власти в России пришли не рабочие и крестьяне, а служащие, что там установилась не диктатура пролетариата, а диктатура бюрократии, которая, будучи никак не сдерживаема частной собственностью, может достигнуть неслыханных размеров, превратив всех граждан общества в некое подобие феллахов др.-егип. гос-ва.

***

Немецкий социолог, философ и историк конца 19 – начала 20 вв. Приват-доцент, экстраординарный профессор в Берлине (с 1892), профессор национальной экономии во Фрейбурге (с 1894) и Гейдельберге (с 1896). Почетный профессор Гейдельбергского университета (1903). Издатель (совместно с Э. Яффе и Зомбартом) «Архива социальных наук и социальной политики» (с 1904). Основатель (1909) Немецкого социологического общества. Профессор национальной экономии в Вене (с 1918) и Мюнхене (с 1919). Основные сочинения: «К истории торговых обществ в средние века» (1889), «Римская аграрная история и ее значение для государственного и частного права» (1891), «Национальное государство и народно-хозяйственная политика» (1895), «Объективность социально-научного и социально-политического познания» (1904), «Рошер и Книс и логические проблемы исторической политэкономии. Серия статей» (1903–1905), «Протестантская этика и дух капитализма» (1904–1905), «Критические исследования в области логики наук о культуре» (1906), «К положению буржуазной демократии в России» (1906), «О категориях понимающей социологии» (1913), «Хозяйственная этика мировых религий» (1916–1919), «Политика как профессия» (1919), «Наука как профессия» (1920), «Хозяйство и общество» (1921) и др. Диапазон научных интересов В. был чрезвычайно широк и охватывал проблемы социологической теории и методологии социального познания, теории капитализма и экономической истории, религиоведения и политико-юридических наук. В каждой из этих областей труды В. стали классикой.

Для творчества В. было характерно сочетание серьезного научного интереса к истории с озабоченностью острыми политическими проблемами современности, а лейтмотивом его исследований является тема рациональности как исторической судьбы западного общества и организующего принципа познания. Констатируя в духе неокантианства методологическое своеобразие «наук о культуре», В. настаивает на том, что социальное и историческое познание, так же как и естественные науки, должно быть свободно от субъективных оценок, основным средством достижения его научной объективности у В. является методологическая концепция «идеальных типов».

Элементарной единицей социологического анализа В. считает социальное действие, предполагающее:

а) осмысленность, субъективную мотивацию

б) «ориентацию на других», придающую индивидуальному действию социальное значение.

Индивиды, а не формы коллективности или общественные институты выступают в этой концепции реальными субъектами социального действия. Типология социального действия, разработанная В., включает:

1) целерациональное действие (цели и средства их достижения сознательно избираются индивидом, а критерием их адекватности является успех)

2) ценностно-рациональное (осмысленное действие организуется системой ценностей, определяющих человеческое поведение независимо от успеха)

3) аффективное (определяемое непосредственными эмоциональными реакциями)

4) традиционное (определяемое привычкой).

Типология социального действия лежит в основе веберовской концепции типов легитимного господства (власти, которая признана управляемыми индивидами). В основе легального типа господства (к которому относятся современные западные государства) лежит целерациональное действие и мотивом признания власти служит соображение интереса  для этого типа характерен примат формально-правового начала и развитие бюрократии. Харизматический тип господства (харизма – экстраординарные личные способности лидера – героя, полководца, основателя религии и т.п.) основан на аффективном типе социального действия. Базой традиционного типа господства, для которого характерны вера в священность существующих властных порядков и патриархальность внутригосударственных связей, является привычка к определенному поведению. Западное общество последних трех-четырех столетий, по В., характеризуется радикальной рационализацией его основных сфер, охватывающем хозяйственную деятельность, политико-правовые отношения и образ мышления. Именно универсальное господство рационального начала отличает современное общество от всех существовавших ранее (квалифицируемых В. как «традиционные»). При этом сам разум в трактовке В. деэтизируется и сводится к «формальной рациональности» – чисто технической калькулирующей способности.

В работе «Протестантская этика и дух капитализма» В. предложил новаторское решение вопроса о генезисе капиталистического общества, связав его с европейской Реформацией. Именно протестантизм, придавший религиозное значение расчетливо организованной и нацеленной на умножение богатств мирской деятельности человека, заложил основы трудовой этики и рационализма, составивших ядро новоевропейского типа личности. Проблема связи религиозных установок и образа жизни (прежде всего – хозяйственной деятельности) занимает центральное место и в более поздних работах В. по социологии религии.

Избр. Образ общества. (Лики культуры). М., 1994

Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftlehre. Tubingen, 1951

Sociolo-gie — Wfeltgeschichtliche Analysen — Polirik. Stuttgart, 1956

Wirtshaft und Gesellschaft. Koln  Berlin, 1964.

www.ronl.ru

Реферат - Макс Вебер и Россия

Реферат студента 1 курса факультета социальной информатики Красницкого В.В.

Московский государственный социальный университет

Институт Социологии

Кафедра истории социологии

Москва — 1999

Введение

Макс Вебер (1864-1920) является одним из родоначальников социологии как науки, одним из классических социологов, наряду с Марксом, Дюркгеймом и другими. Вебер родился в Эрфурте (Тюрингия) и учился в университетах Гейдельберга, Берлина и Геттингена. После первых исследований по философии и праву его интересы стали тяготеть к политэкономии, истории и позднее к социологии.

В некоторых своих работах Вебер исследовал российское общество начала 20-го столетия. Здесь мы рассмотрим две первых статьи о России этого социолога, каждая их которых разрослась в целую брошюру, — «О ситуации буржуазной демократии в России» и «Переход России к мнимому конституционализму». Несмотря на то, что, в общем, они не обойдены вниманием западных исследователей, их содержание освоено еще далеко не полностью — как с точки зрения вебероведения, так и с точки зрения изучения первой русской революции и ее восприятия на Западе. Между тем, и состояние современного вебероведения, и задачи углубленного социологического изучения революции 1905—1906 гг. в России, в тематике которого мы находим все больше созвучий нашим сегодняшним проблемам, — и то, и другое вновь побуждает нас обратиться к названным веберовским работам.

Как только мы начинаем внимательно читать эти две статьи, каждая из которых выглядит как нечто среднее между репортажем и хроникой событий первых девяти месяцев русской революции, время от времени прерываемой экскурсами в их ближайшую (а местами и более отдаленную) предысторию, сразу же обнаруживается весьма существенное затруднение. При всем желании Веберу не удается ни роль поверхностного репортера, ни роль беспристрастного хроникера. К тому же при всей внешней простоте веберовский текст оказался перенасыщенным самыми разнообразными ассоциациями и параллелями. А потом оказывается, что эти тексты, абсолютно невозможно не то чтобы понять во всей их внутренней сложности, но просто адекватно прочитать, не учитывая глубинных предпосылок веберовской социальной философии.

Уже сложившаяся в основных своих чертах ко времени работы над рассматриваемыми текстами, она ожидала своего дальнейшего развития и конкретизации на более широком историческом фоне. Ее общий контур проступал сквозь цикл статей, представших как части единого труда под названием «Протестантская этика и дух капитализма», признанного сегодня одним из классически парадигмальных для социологии нашего века. И основной «хронологический факт», который необходимо иметь в виду в рассматриваемой нами связи, заключается в том, что этот труд самым ближайшим образом предшествовал первым статьям М. Вебера о России. И это обстоятельство нашло свое выражение в своеобразной «социологической рефлексии», которая образовала «подтекст» веберовской хроники русской революции 1905 г., время от времени — в особенности к концу каждой из статей — всплывавший на поверхность их текста. Отсюда — необходимость предварить следующее изложение краткой характеристикой социальной философии автора «Протестантской этики».

Краткая характеристика социальной философии М. Вебера

В ее центре прорисовывается идея свободы, осмысленной, так сказать, «культурно-социологически». Проблема свободы, истолкованной в духе ее протестантского понимания — в качестве свободы «лица», индивидуально определенной личности, действующей, что называется, в здравом уме и твердой памяти, с Богом в сердце и разумом в голове, а потому полностью ответственной за свои действия, — предстает, таким образом, во всей ее социокультурной и культурно-исторической конкретности. Это, прежде всего, проблема условий возможности рождения самоутверждения и дальнейшего существования соответствующего типа личности. Имеется в виду личность, свободная не просто в «западном», но именно протестантски-западном смысле, какой Вебер считал наиболее адекватным выражением европейского духа.

В своем классическом виде такая свобода — дело уже не будущего и не настоящего, а прошлого, хотя и не столь уж далекого. Ее классическую эпоху Вебер относит ко временам раннего капитализма. Прежде всего — ко временам великих географических открытий, когда раздвинулись необъятные пространства свободы, с одной стороны, и с другой — связывает ее с эпохой реформации, из которой, согласно его концепции, родился «дух капитализма»: радикальный протестантизм с его «хозяйственной этикой». Однако с тех пор утекло уже достаточно много воды, и животворный дух свободы, витавший в атмосфере раннего капитализма, объективировался в формализованных и бюрократизированных структурах «зрелого» капитализма. Теперь уже сами эти структуры навязывают индивиду соответствующий стиль поведения и образ жизни — капитализм перестает быть делом свободного решения личности. От нее требуется уже все меньше творческого напряжения, которому Запад и был обязан классическими манифестациями свободного решения и самостоятельного действия, равно как и подлинно демократическим укладом общественной и политической жизни, соответствующим Новому времени.

И вот в то самое время, когда Запад — в лице социальных мыслителей масштаба и уровня Макса Вебера — начал подозревать, что его буржуазно-демократические идеалы свободы остались в прошлом, а стремление жить и действовать в соответствии с ними наталкивается на все большие трудности, заставляющие предпринимать все более значительные усилия для сохранения достигнутых и узаконенных свобод, — в России разразилась революция, поставившая своей целью их завоевание. Революция, которая, как казалось (особенно поначалу), могла бы — при соответствующей «констелляции» — не только вернуть ощущение свежести несколько «приувядшим» идеалам, восходящим к эпохе раннего капитализма, но и сообщить им «второе дыхание». Стоит ли удивляться тому, что революция, пробудившая у либеральной (не говоря уже о радикально-демократической) интеллигенции Запада такого рода ожидания, должна была вызвать самый живой интерес автора «Протестантской этики», заставив его отложить на время все свои прежние научные планы и погрузиться в заколдованный круг проблем, вызвавших к жизни эту революцию и, в свою очередь, вызванных либо заостренных ею самой.

Взгляды Вебера по отношению к первой русской революции (1905 года).

Своеобразие описанной здесь (разумеется, в самых общих чертах) позиции Вебера — «стороннего», но вовсе не беспристрастного наблюдателя освободительной борьбы в России, всесторонне учитывавшего ее всемирно-исторический контекст, — давало (и до сих пор дает) подчас повод для читательских аберраций. Стремление автора статей о первой русской революции быть максимально объективным в оценке парадоксов, трудностей и опасностей, которым дело российской свободы подвергалось не только со стороны его противников, но и со стороны борцов за него (особенно крайних революционеров, которые были «убежденными и до конца последовательными» защитниками свободы в России), — расценивалось порой как свидетельство веберовского пессимизма. Как результат плохо скрытого (а то и вовсе нескрываемого) убеждения Вебера в том, что свобода в «западном» смысле, понятая прежде всего как правовым образом защищенная свобода каждого гражданина страны, не имеет в России никаких шансов.

Сегодня, когда мы снова пытаемся осуществить свободу в системе учреждений парламентарной демократии, сделав ее повседневной реальностью нашей общественно-политической жизни, в веберовских статьях, написанных в самом начале нашего века, «истекающего» ныне (а для нас это был век, воистину истекающий кровью, а не клюквенным соком), звучат совсем не праздно и даже не очень-то и академически, как бы уважительно мы ни относились к подлинному академизму. Главный из них для самого Вебера — уже вопрос отнюдь не «чистого» философа: о судьбах «идеала свободы» вообще, а именно социального философа и социолога. Это вопрос о перспективе той вполне осязаемой свободы, «живой дух» которой пробудился в эпоху Реформации, чтобы воплотиться в социально-экономической и политической деятельности его носителей в XVII—XVIII веках, когда был заложен фундамент позднейшего развития капитализма, — в условиях «высокоразвитого капитализма». Для нас же главным из веберовских вопросов по-прежнему все еще остается вопрос о судьбе освободительных движений, воскрешающих идеи и требования времен Реформации и раннебуржуазных революций в период «позднебуржуазного развития» Западной Европы и Соединенных Штатов Америки, задающих миру свои стандарты экономической деятельности и политического поведения. Движений, длинную череду которых во всем мире начала Россия на рубеже XIX—XX столетий, чтобы теперь, почти век спустя, вновь попытать счастья и добиться той свободы, которая витала еще в атмосфере русского земского движения.

Измерение индивидуальной («личной») свободы, хотя и является измерением общественной реальности, однако совсем иным, чем, скажем, ее экономическое измерение. Антропологически оно укоренено в волевом начале человеческой природы: в воле индивида, условием возможности самоосуществления которой и является свобода. Эта воля либо есть, либо ее нет; но когда она существует, она реализует себя в соответствующих учреждениях, обеспечивающих общественные условия индивидуальной самодеятельности социально активных людей. И тогда обнаруживается, что в любой, казалось бы, самой безнадежной ситуации для нее может быть найден «шанс», — и дело людей, участвующих в историческом свершении, сумеют они воспользоваться этим шансом или нет. Эта глубинная общемировоззренческая предпосылка лежит в «подтексте» вебе-ровского рассмотрения событии, получивших отражение в его «хронике» русской революции 1905 г., включая и ее более или менее близкую предысторию.

Не учитывая всей значимости этой общемировоззренческой предпосылки Вебера, равно как и тесно сопряженных с нею социально-философских постулатов, определивших веберовское видение всемирно-исторических судеб свободы, трудно противостоять искушению представить «хронику» событий первой русской революции, предложенную крупнейшим социологом нашего века, как монотонное повествование о нескончаемой череде «мышеловок» и «ловушек», в которых безнадежно застопорилось дело российской свободы.

Дает ли веберовское рассмотрение конкретных событий первых девяти месяцев русской революции основания для истолкования «думы» немецкого социолога о перспективе российского освободительного движения так, чтобы однозначно утверждать: слишком поздно? И в этом случае мы сперва обратимся к тем веберовским соображениям, которые действительно могли бы дать повод для подобной интерпретации, разумеется, при соответствующей «установке» истолкователя. В самом деле, анализируя программные документы российской либеральной демократии (главным образом это были документы русских конституционных демократов, а также их прямых предшественников — лидеров земского движения, из лона которого и вышло кадетство) и сопоставляя содержащиеся в них требования с реальными, социологически истолковываемыми устремлениями других, во всяком случае не либеральных — общественно-политических сил, вольно или невольно оказавшихся участниками революции 1905 г. в России, Вебер приходит к целому ряду выводов явно разочаровывающего свойства. И прежде всего для тех, кто ориентировался на «классическую, то есть западную», модель либерально-демократического развития, пытаясь реализовать ее в России начала XX столетия.

Среди этих выводов (а их можно без всякой натяжки и преувеличения рассматривать как результат первой в истории социальной мысли строго социологической экспертизы определенной системы «законодательных предположений») важнейшими были те, что резюмировали веберовский анализ возможных последствий осуществления программных требований партии конституционных демократов (кадетов) по вопросу об избирательном праве и аграрному вопросу. Причем речь шла об оценке этих последствий с точки зрения основных политических целей как самих же кадетов, так и всех других участников российского освободительного движения, близких к ним по своим либерально-демократическим устремлениям. В обоих случаях — всеобщего и равного избирательного права (при прямом и тайном голосовании), и в случае осуществления кадетского варианта «земельной реформы» — результаты этих мероприятий должны были бы вступить в решительное противоречие с основополагающей целью кадетов — созданием учреждений, которые обеспечили бы «права человека» так, как они обеспечиваются в наиболее «продвинутых» парламентских демократиях Запада.

«Анализ сознания» и практических устремлений всех общественно-политических сил, так или иначе вовлеченных в революционные события 1905—1906 гг. интеллигенции, инициировавшей революцию и игравшей в ней наиболее активную роль, крестьянства, составившего основной массив населения страны, тонкого слоя собственно «буржуазии», малочисленного рабочего класса и аморфной городской «мелкой буржуазии» — привел Вебера к заключению, что «массы», которым всеобщее избирательное право «всучило» бы власть, не будут действовать в духе либеральной буржуазно-демократической программы. Их вряд ли воодушевят программные требования, выдвинутые еще «Союзом освобождения», которые легли в основу кадетского проекта конституции: «I. правовая гарантия свободы индивида, 2. конституционное правовое государство на основе „четырехчленного" избирательного права, 3. социальная реформа по западно-европейскому образцу, 4. аграрная реформа».

Более того, согласно веберовскому убеждению, есть все основания полагать, что «массам» будут импонировать требования, в основе которых лежат интересы, диаметрально противоположные главной идее конституционных демократов, «по поводу» которой, собственно, и образовалась эта партия, — идее «прав человека». В том же направлении будут толкать основную массу избирателей, кроме всего прочего, и результаты аграрной реформы, которых не могут не требовать кадеты, коль скоро она осуществится именно в их варианте. Вебер считает, что она… «по всей вероятности… мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян». Ибо ее результатом станет «не экономический отбор дееспособнейших в „общественном" смысле, а „этическое" уравновешивание жизненных шансов». А это значит, что реформа «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры», которое «согласно взглядам большинства реформаторов, все-таки неизбежно». И им ничего не остается, кроме как надеяться на то, что их главный враг — «автократическое правительство» — воспрепятствует осуществлению их варианта аграрной реформы.

Поскольку же жесткие условия политической борьбы вынуждали российских конституционных демократов выдвигать в качестве первоочередных именно эти программные требования, исключая для себя возможность сосредоточиться на более умеренных (зато более конструктивных) требованиях, постольку они «не имели выбора». Попав между молотом левых и наковальней правых, конституционные демократы встали на путь который, по Веберу, нельзя было назвать иначе как путем «самоотречения». В качестве первоочередных они выдвигали и отстаивали требования, которые, во-первых, давали оружие в руки сил, противодействующих развитию «индивидуалистической культуры» в России, а во-вторых, способствовали развязыванию социальных процессов, которые должны были вести в перспективе к вытеснению их с политической арены.

Такова была судьба этой партии, завершавшей, по Веберу, еще «идеалистический» этап российского освободительного движения, так как при всем политическом реализме ее лидеров (например, Струве, более всего импонировавшему Веберу своим «идеализмом свободы»), она была ориентирована «идеологически», отстаивая «права» там, где уже заявляли о себе интересы, и личность там, где «голос» получили «массы». Кадетам было суждено проложить дорогу устремлениям, носители которых должны были уволить в отставку «идеализм» всего либерального земско-кадетского движения, без различения его умеренно-реформистского и более радикального оттенков. Ибо «дух» этих новых устремлений был столь же «материалистическим», сколь и антилиберальным и антибуржуазным.

Если поставить точку в конце изложенной здесь части веберовского рассуждения, то оно и впрямь прозвучит однозначно пессимистически. И можно будет сделать общий вывод, что, согласно Веберу, русское либерально-демократическое движение, достигшее впечатляющих успехов как раз накануне революции 1905 г., было выдвинуто ею на политическую авансцену только для того, чтобы заманить его в «ловушку». Чем и был бы подтвержден заранее данный тезис о бесперспективности свободы для России, опоздавшей на ее пир. Вывод, который звучит тем более привлекательно, что сам Вебер предстает при этом пророком, еще в те далекие годы предсказавшим нашей стране если не тоталитарное, то во всяком случае, безнадежно авторитарное — «автократически-бюрократическое» — будущее. Ведь в октябре 1917 г. — всего лишь с десятилетним опозданием (если отсчитывать время веберовского прогноза с момента публикации его первой статьи о русской революции) — силы, нарастанию которых способствовали, хотя и «скрепя сердце», кадеты, и в самом деле смели с политической арены либеральных защитников «прав человека». Впрочем, не только их одних.

Но в том-то и дело, что там, где сторонники «пессимистического» толкования веберовской концепции русского освободительного движения спешат поставить последнюю точку, у самого Вебера стоит всего-навсего запятая. А непосредственно за приведенным рассуждением идет следующее, которое бросает новый свет и на весь предыдущий ход мысли Вебера: «На такое движение может взирать с состраданием лишь представитель того типа «сытого» немца с его распирающим грудь сознанием собственной значительности в качестве реального политика, для которого невозможно вынести, чтобы его дело, все равно какое, не было победоносным делом». И эта ироническая реплика даже сама по себе должна была бы побудить читателя воздержаться от поспешных умозаключений.

Правда, в следующем рассуждении не сразу раскрывается весь смысл заключенной в ней иронии. Анализируя общественно-политическую «констелляцию», складывавшуюся в России на протяжении первых девяти месяцев революции, Вебер возвращается к «ходам мысли», казалось бы, скорее подтверждающим правильность именно «реально-политического» подхода к оценке «идеологических» устремлений русского освободительного движения, чем опровергающим его. «… Естественно, это развитие, — пишет Вебер, подразумевая общий результат противоборства сил, так или иначе вовлеченных в революцию, — осуществлялось за счет конституционной земской демократии. Время земских съездов прошло, заметил с чувством резиньяции князь Долгоруков. И действительно: время идеологического джентри (имеется в виду дворянское, этически ориентированное руководство земским освободительным движением) миновало, власть материальных интересов вновь приступила к исполнению своей нормальной функции. При таком процессе слева исключается политически мыслящий идеализм, а справа — умеренное славянофильство, рассчитывавшее на расширение старого земского самоуправления».

Вебер признается, что поначалу и он был готов считать, что за этот неутешительный результат ответственны не только политические противники земско-кадетского движения, но и сами его лидеры. Он полагал, что они оказались во власти того «наследственного недуга», которому подвержен «не только каждый радикальный, но наждый идеологически ориентированный политик вообще», а именно — «склонности упускать благоприятные возможности». Однако более детальный анализ взаимоотношений лидеров либерально-демократического движения и правительства привел его к заключению, что хотя они, разумеется, не были свободны от ошибок, но «в данном случае даже наиумереннейшему земскому конституционному либерализму вообще не предоставлялся никакой „благоприятный случай", а потому, очевидно, изменить судьбу вовсе не было в его власти...».

Вот почему, отказываясь от сделок с правительством Витте, чье мышление, по словам Вебера, «вне всякого сомнения, было ориентировано „капиталистически", так же как и мышление либералов струвистской чеканки», «либеральные политики более реалистически оценивали свои наличные возможности», чем, скажем, тот же Витте, рассчитывавший найти алхимическую формулу компромисса между русскими либералами и царем. В данном случае речь шла вовсе не об отсутствии у этих «идеологических джентри» реалистического мышления и способности к той самой «реальной политике», которую считали своим национальным преимуществом «сытые немцы». Не это, следовательно, предрешило их поражение, да к тому же еще оставался вопрос, было ли это поражение окончательным. И вообще — было ли оно лишь поражением российского либерального движения, только свидетельством безвыходного тупика («ловушки»), в каком оказалось, якобы, это движение.

При том явно негативном отношении к земскому движению, какое открыто демонстрировал царь, заверения его премьер-министра Витте, что он чувствует себя «ближе всего стоящим» к конституционно-демократической земской партии, не могли встретить достаточного доверия». Поскольку же не было дано «вовсе никаких иных „гарантий"», «идея „согласия" с правительством в действительности не имела для земского либерализма ни малейшего политического смысла». При желании отсюда можно сделать вывод, что «Россия „не созрела" для подлинно конституционной реформы», но если даже это и так, что «дело здесь не в либералах». Им и впрямь не оставалось ничего другого, как «содержать в чистоте свой щит».

Однако и из этого неутешительного обстоятельства Вебер не считал возможным делать поспешный вывод о полном крахе идеи земского самоуправления, которая совсем не случайно подвела большинство земцев к идее «прав человека», что легла в основание кадетской политической программы. Российские либералы как земской, так и кадетской ориентации, «выполнили свою „миссию" в том объеме и смысле, в каком это вообще было возможно в настоящий момент». И хотя «вполне возможно, что на ближайшее время им придется примириться с тем, что в своем роде блестящее движение земского либерализма, которым русские имеют такое же основание гордиться, как мы, немцы, Франкфуртским парламентом, пока, — вероятно, в его прежней форме — „принадлежит истории"», — это, по Веберу, совсем не худший исход. Именно с точки зрения будущего рассматриваемого движения, которое для него вовсе не закрыто, гораздо худшим вариантом было бы участие земских либералов в правительстве — участие, которое могло бы выглядеть даже как победа либерального движения, тогда как на самом деле обернулось бы гораздо большим его поражением, чем то, какое теперь готовы констатировать зарубежные «реальные политики».

Ведь только на путях отказа от сомнительного компромисса, равнозначного — по причине такой сомнительности — несомненному поражению, «„идеологический либерализм", — согласно Веберу, — может оставаться „властью", недостижимой для внешнего насилия». «И только так, по-видимому», может он послужить делу восстановления «разорванного единства» интеллигенции, расколовшейся на «буржуазную» и «пролетароидную» — раскол, представляющий, по твердому убеждению Вебера, наибольшую опасность для дела русской свободы. Так вот: можно ли такое поражение российского либерализма считать свидетельством безвыходного тупика, в который было загнано («внешними силами») русское освободительное движение? Вряд ли.

К этому общему выводу склоняет и весь последующий ход веберовских рассуждений на десяти заключительных страницах первой статьи о русской революции 1905 г., где речь идет — главным образом — о дальнейших перспективах и новых шансах свободы в России, возникших в самое последнее время, открывшихся как благодаря, так и вопреки революционному катаклизму. А начинаются они, эти рассуждения, рассмотрением «жизненно важного вопроса» о призвании русского либерализма, «закат» которого уже были готовы возвестить нетерпеливые «реальные политики» как на Западе, так и в России, в обозримом (во всяком случае для Вебера) будущем. «Либерализм, —читаем мы у него, — находит свое призвание в том, чтобы в будущем, как и прежде, бороться и с бюрократическим, и с якобинским централизмом и работать над распространением в массах старой основной индивидуалистической идеи „неотчуждаемых" прав человека, которые для нас, западноевропейцев, столь же „тривиальны", как черный хлеб для того, кто слишком сыт, чтобы его есть». Любопытно, мог ли всерьез задаваться таким вопросом ученый, действительно убежденный в полнейшей бесперспективности российского либерально-демократического движения? Мы уже не говорим здесь о том, насколько злободневно звучит для нас эта постановка вопроса сегодня, когда становится очевидным, что надежды Вебера на российское либерально-демократическое движение, которым не суждено было сбыться в начале века все-таки осуществляются, хотя уже, так сказать, «по ту сторону отчаяния». И это свидетельствует о том, что они не были иллюзорными, беспочвенными.

Среди событий и тенденций российской общественно-политической и социально-экономической жизни, которые дают Веберу основание говорить о шансах русского освободительного движения, несмотря на вполне вероятный уход с авансцены политической жизни последовательных защитников идеи земского самоуправления и «привившейся» на ее стволе идеи «прав человека», здесь мы можем указать только некоторые, да и то лишь в «перечислительном» порядке. Во-первых, Вебер со всей определенностью констатирует, что «сколько бы тяжелыми ни были реакции и попятные движения, возможные даже в самое ближайшее время», Россия все-таки вступила на путь «специфически европейского развития...». Во-вторых, он выражает уверенность в том, что «работа» участников «русской освободительной борьбы и носителей свободы» «не останется безуспешной» — о чем позаботится «сама» возникшая в ходе революции «система мнимого конституционализма», созданная рационализирующейся российской бюрократией и бюрократически «просвещенным» деспотизмом в интересах их «самосохранения», однако их же и вынуждающая «рыть могилу самим себе». В-третьих, Вебер считает, что при всей своей мнимости «конституционализм», инспирированный бюрократией, желающей стать — и отчасти уже становящейся — рациональной, предполагает, вместе с некоторым подобием «конституции», «одновременно большую степень свободы для прессы и персональную мобильность», а также «определенную степень увеличения свободы передвижения», а «это ведь для современного человека все-таки нечто».

И хотя этот — столь же рациональный, сколь и бюрократический — характер «просвещенности» российского деспотизма свидетельствует о победе бюрократии, заинтересованной в сохранении и приумножении своей власти, Вебер считает «очень вероятным», что такая победа не могла бы стать «последним словом». Вопрос о дальнейших перспективах российского освободительного движения для него, следовательно, совсем еще не закрыт. «По соображениям собственной безопасности, теперешняя система не может принципиально изменить методы своего управления. В соответствии со своей политической традицией, она должна и дальше допускать действия таких политических сил — сил бюрократизации управления и полицейской демократии, — благодаря которым будет разрушать саму себя и толкать на сторону врагов своего экономического союзника — собственность». Так что остается еще вопросом: чей путь в революции 1905 г. оказался в большей степени путем самоотрицания — путь либералов-земцев и конституционных демократов или путь властей предержащих, которые предпочли союзу с умеренно-либеральными силами перспективу бюрократизации, явно утрачивавшей чувство меры и ощущение реальности.

Однако еще более решительно противостоят истолкованию веберовской концепции российского освободительного движения в духе безнадежного пессимизма размышления Вебера о месте этого движения в глобальном противоборстве сил, утверждающих свободу, и сил, противостоящих ей в XX столетии. Размышления, которые вновь возвращают нас к веберовской социальной философии, взятой, однако, в том ее аспекте, который ближе всего связан с проблемой свободы, как она вставала в России. В этой связи представляют особый интерес некоторые места из заключительных страниц первой статьи о революции 1905 г., непосредственно предшествующие только что приведенным выводам о сохраняющихся шансах российской свободы.

Воспроизведем полностью одно из них, на которое, взяв из него лишь несколько слов, мы уже сослались в самом начале разговора. «Было бы в высшей степени смешным, — утверждает Вебер со всей свойственной ему решительностью, — приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, — этой неизбежности нашего хозяйственного развития — избирательное родство с „демократией" или вовсе со „свободой" (в каком бы то ни было смысле слова): как эти вещи вообще возможны на длительное время при ее господстве? Фактически они наличествуют только там, где позади них стоит сохраняющаяся воля нации не позволить управлять собой как стадом баранов. Мы, „индивидуалисты" и приверженцы демократических институтов, — пишет Вебер, включая, как видим, в это „мы" и убежденных защитников либеральной демократии в России, — идем „против течения" материальных констелляций. А тот, кто хотел бы быть флюгером „тенденции развития", пусть расстанется с этими старомодными идеалами так быстро, как только это возможно».

Ситуацию, сложившуюся в мире, где задает нынче тон «материальное и вообще высококапиталистическое развитие как таковое», Вебер рассматривает как напряженнейшее всемирно-историческое противоборство двух тенденций. С одной стороны, тенденции, вдохновляемой раннебуржуазными идеалами и ценностями индивидуальной свободы и демократии, а с другой — тенденции «„стандартизации" производства» и связанной с ним «унификации внешнего стиля жизни», «„закономерного" воздействия материальных интересов», «течения материальных констелляций» и т.д., формализации и бюрократизации общественно-политических отношений. В этом глобальном противоборстве свободы и необходимости Вебер отводит вполне определенное место и русскому освободительному движению, которое если чему и противостоит в наибольшей степени, так это политической и интеллектуальной «сытости» западного общества — «сытости» правовым образом защищенной личной свободой, которая воспринимается в Западной Европе как нечто привычное, тривиально-повседневное, что уже не вызывает воодушевления и не подъемлет дух. А возможна ли большая опасность для свободы, которая находится под угрозой, чем равнодушие людей, живущих ею, но не замечающих ни самой этой свободы, ни капканов, уже расставленных вокруг нее?.

Вот почему Вебер так высоко оценивает прежде всего то величайшее напряжение духа, которое продемонстрировало российское освободительное движение и которое, по его убеждению, имеет ценность уже само по себе, способствуя пробуждению от сытой дремы народов, для которых свобода стала чем-то таким же привычным, как ежедневный хлеб. «Никогда еще, — восклицает он, завершая свою вторую статью о русской революции, а тем самым и всю тему, —… борьба за свободу не велась в таких тяжелых условиях, как российские, никогда с такой степенью готовности к мученической смерти — к чему, как мне кажется, должны испытывать глубокое сочувствие немцы, еше ощущавшие в себе остаток идеализма своих отцов».

Среди тех условий, в каких оказывается освободительная борьба народов, опоздавших на брачный пир свободы и вынужденных вести борьбу в ситуации, когда против нее уже развязана на Запада новая — «тихая» — война, которую, пользуясь современным словоупотреблением можно было бы назвать «холодной», Вебер особо выделяет те, что мешают западному наблюдателю постичь ее истинный пафос и значимость. «… Глаз наблюдателя, к тому же наблюдателя из политически и экономически „сытых" народов, — пишет Вебер, — не приучен к тому, да издалека и не в состоянии сделать это, чтобы сквозь завесу всех программ и коллективных акций разглядеть беззаветный идеализм, непреклонную энергию и метания между бурной надеждой и мучительным разочарованием борцов за свободу в России».

И он стремится, если можно так выразиться, «поставить глаз» этому наблюдателю (подобно тому, как «ставят голос» будущему певцу), обращая его внимание на самое главное, что придает истинный — и далеко не «провинциальный» и не «зпигонски»-партикулярный — смысл российской освободительной борьбе. «… Давление возрастающего богатства, связанного с привычкой мыслить „реально-политически", разрастающейся в систему (систему мышления), — развивает Вебер заключительную тему своих „хроник", — препятствует немцам в том, чтобы симпатически воспринять бурно возбужденную и нервозную сущность русского радикализма. Однако, со своей стороны, мы не должны все-таки забывать, что самое непреходящее мы дали миру в эпоху, когда сами-то были малокровным, отчужденным от мира народом, и что „сытые" народы не зацветают никаким будущим». Таковы заключительные слова второй статьи Вебера о первой русской революции, в которых вырвался наружу и собственный пафос ее немецкого летописца, изнутри высвечивающий все это его предприятие.

Заключение

В заключение второй статьи, посвященной доказательству того печального для России факта, что вместо подлинного конституционализма она получила мнимый — псевдоконституционализм, Вебер, показав, что подобная метаморфоза вовсе не была случайной, и представляла следствие вполне объективных и рационально постижимых причин, в то же время делает, так сказать «контрфактически» вывод: «Но не будем заблуждаться: эта „конституционная Россия" (в отличие от мнимо-конституционной) так или иначе придет», именно благодаря конституционализму она должна будет стать для Германии «более сильным, а так как станет более чувствительной к инстинктам масс и более беспокойным соседом», чем управляемая «достойным презрения царским правительством», с каждой новой войной подвергающим страну все более «фундаментальной опасности».

Не говоря уже о том, что это совершенно недвусмысленное выражение уверенности в победоносном завершении освободительной борьбы в России, в которой учреждение «псевдоконституционалиэма» никак нельзя считать заключительным аккордом, не очень-то похоже на «комбинацию пессимизма и пожелания успеха», а то и полное неверие в осуществимость «идеала свободы», здесь важно обратить внимание и на нечто другое, более существенное. Выражая уверенность в конечной победе освободительной борьбы «этого устремленного ввысь народа», в котором пришли в движение «все идеальные силы», и заранее приветствуя этот, с точки зрения Вебера, вовсе не такой уж невероятный, вопреки всем «осложняющим обстоятельствам», ее итог, — он тем самым подчеркивает безусловный примат ценности свободы перед всеми другими ценностями.

Нам достаточно подчеркнуть здесь, насколько актуально звучит сегодня — именно сейчас — призыв Вебера: отправляясь от трезвого учета тех устремлений и сил русского освободительного движения, которым принадлежит будущее и которые все равно рано или поздно пробьют себе дорогу, несмотря на нынешние победы сил, противостоящих им как в «верхах», так и в «низах» российского общества, уже «теперь скорее справиться мирно-полюбовно с хаосом вопросов, лежащих между нами, чем взваливать их на наших внуков». Внуков, кочорым все равно придется иметь дело с Россией, сильной своей свободой, а не слабой по причине ее отсутствия. Ибо поступая иначе, то есть принимая на веру «информацию» тех «официозных» российских газет, которые по-прежнему продолжают выдавать слабость России за ее силу, — в то же время используя, кстати, и «тупоголовую вражду наших (германских) органов прессы, «поддерживающих государство», к демократии в качестве средства канализации ненависти масс (российских) вовне — против нас», «немецкие реакционные приверженцы „реальной политики"» могут достичь весьма неприятных результатов. Они могут ведь и впрямь „пробудить против себя", а главное, против всей страны, чувства, аналогичные тем, что перед 1870 г. вызывал Наполеон III у нас самих». Спрашивается, так ли уж реалистична была бы подобная «реальная политика» со своей близорукой ставкой на антидемократические силы в России.

Список литературы

1. Макс Вебер и Россия, Ю.Н. Давыдов // Социологические исследования, номер 3, 1992, с. 115 — 128

2. О буржуазной демократии в России, М. Вебер (пер. А.Ф. Филлипова) // СоцИс, номер 3, 1992, с. 130 — 134

3. Избранные произведения, М. Вебер // М, Прогресс, 1990

4. История социологии (учебное пособие) // Минск, Вышэйшая школа, 1997

5. В.П. Култыгин, Ранняя немецкая классическая социология // М. 1991

www.ronl.ru

Реферат - Макс Вебер и Россия

Московский государственный социальный университет

Институт Социологии

Кафедра истории социологии

Реферат на тему:

«Макс Вебер и Россия»

Студента 1 курса факультета социальной информатики Красницкого В.В.

Приняла: Михайлец Ю.О.

Москва — 2003

Содержание:

1. Введение – стр. 3

2. Краткая характеристика социальной философии

М. Вебера – стр. 4

3. Взгляды Вебера по отношению к первой русской

революции – стр. 5

4. Заключение – стр. 19

5. Список литературы — стр. 20

ВВЕДЕНИЕ

Макс Вебер (1864-1920) является одним из родоначальников социологии как науки, одним из классических социологов, наряду с Марксом, Дюркгеймом и другими. Вебер родился в Эрфурте (Тюрингия) и учился в университетах Гейдельберга, Берлина и Геттингена. После первых исследований по философии и праву его интересы стали тяготеть к политэкономии, истории и позднее к социологии.

В некоторых своих работах Вебер исследовал российское общество начала 20-го столетия. Здесь мы рассмотрим две первых статьи о России этого социолога, каждая их которых разрослась в целую брошюру, — «О ситуации буржуазной демократии в России» и «Переход России к мнимому конституционализму». Несмотря на то, что, в общем, они не обойдены вниманием западных исследователей, их содержание освоено еще далеко не полностью — как с точки зрения вебероведения, так и с точки зрения изучения первой русской революции и ее восприятия на Западе. Между тем, и состояние современного веберо­ведения, и задачи углубленного социологического изучения революции 1905—1906 гг. в России, в тематике которого мы находим все больше созвучий нашим сегодняшним проблемам, — и то, и другое вновь побуждает нас об­ратиться к названным веберовским работам.

Как только мы начинаем внимательно читать эти две статьи, каждая из которых выглядит как нечто среднее между репортажем и хроникой собы­тий первых девяти месяцев русской революции, время от времени прерываемой экскурсами в их ближайшую (а местами и более отдаленную) предысторию, сразу же обнаруживается весьма существенное затруднение. При всем желании Веберу не удается ни роль поверхностного репортера, ни роль беспристрастного хроникера. К тому же при всей внешней простоте веберовский текст оказался перенасыщенным самыми разнообразными ассоциациями и параллелями. А потом оказывается, что эти тексты, абсолютно невозможно не то чтобы понять во всей их внутренней сложности, но просто адекватно прочитать, не учитывая глубинных предпосылок веберовской социальной философии.

Уже сложившаяся в основных своих чертах ко времени работы над рассмат­риваемыми текстами, она ожидала своего дальнейшего развития и конкретиза­ции на более широком историческом фоне. Ее общий контур проступал сквозь цикл статей, представших как части единого труда под названием «Протес­тантская этика и дух капитализма», признанного сегодня одним из класси­чески парадигмальных для социологии нашего века. И основной «хроноло­гический факт», который необходимо иметь в виду в рассматриваемой нами связи, заключается в том, что этот труд самым ближайшим образом предшествовал первым статьям М. Вебера о России. И это обстоятельство нашло свое выражение в своеобразной «социо­логической рефлексии», которая образовала «подтекст» веберовской хроники русской революции 1905 г., время от времени — в особенности к концу каждой из статей — всплывавший на поверхность их текста. Отсюда — необходимость предварить следующее изложение краткой характеристикой социаль­ной философии автора «Протестантской этики».

КРАТКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ М. ВЕБЕРА

В ее центре прорисовывается идея свободы, осмысленной, так сказать, «культурно-социологически». Проблема свободы, истолкованной в духе ее протес­тантского понимания — в качестве свободы «лица», индивидуально опреде­ленной личности, действующей, что называется, в здравом уме и твердой па­мяти, с Богом в сердце и разумом в голове, а потому полностью ответ­ственной за свои действия, — предстает, таким образом, во всей ее социокультурной и культурно-исторической конкретности. Это, прежде всего, проблема условий возможности рождения самоутверждения и дальнейшего существо­вания соответствующего типа личности. Имеется в виду личность, свободная не просто в «западном», но именно протестантски-западном смысле, какой Вебер считал наиболее адекватным выражением европейского духа.

В своем классическом виде такая свобода — дело уже не будущего и не настоящего, а прошлого, хотя и не столь уж далекого. Ее классическую эпоху Вебер относит ко временам раннего капитализма. Прежде всего — ко временам великих географических открытий, когда раздвинулись необъят­ные пространства свободы, с одной стороны, и с другой — связывает ее с эпохой реформации, из которой, согласно его концепции, родился «дух капитализма»: радикальный протестантизм с его «хозяйственной этикой». Однако с тех пор утекло уже достаточно много воды, и животворный дух свободы, ви­тавший в атмосфере раннего капитализма, объективировался в формализованных и бюрократизирован­ных структурах «зрелого» капитализма. Теперь уже сами эти структуры навязывают индивиду соответствующий стиль поведения и образ жизни — ка­питализм перестает быть делом свободного решения личности. От нее тре­буется уже все меньше творческого напряжения, которому Запад и был обязан классическими манифестациями свободного решения и самостоятельного действия, равно как и подлинно демократическим укладом общественной и политической жизни, соответствующим Новому времени.

И вот в то самое время, когда Запад — в лице социальных мысли­телей масштаба и уровня Макса Вебера — начал подозревать, что его буржуазно-демократические идеалы свободы остались в прошлом, а стрем­ление жить и действовать в соответствии с ними наталкивается на все большие трудности, заставляющие предпринимать все более значительные усилия для сохранения достигнутых и узаконенных свобод, — в России разразилась революция, поставившая своей целью их завоевание. Революция, которая, как казалось (особенно поначалу), могла бы — при соответствующей «констелляции» — не только вернуть ощущение свежести несколько «приувядшим» идеалам, восходящим к эпохе раннего капитализма, но и сообщить им «второе дыхание». Стоит ли удивляться тому, что революция, пробу­дившая у либеральной (не говоря уже о радикально-демократической) интел­лигенции Запада такого рода ожидания, должна была вызвать самый живой интерес автора «Протестантской этики», заставив его отложить на время все свои прежние научные планы и погрузиться в заколдованный круг проблем, вызвавших к жизни эту революцию и, в свою очередь, вызванных либо заострен­ных ею самой.

ВЗГЛЯДЫ ВЕБЕРА ПО ОТНОШЕНИЮ К ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ (1905 ГОДА).

Своеобразие описанной здесь (разумеется, в самых общих чертах) позиции Вебера — «стороннего», но вовсе не беспристрастного наблюда­теля освободительной борьбы в России, всесторонне учитывавшего ее всемирно-исторический контекст, — давало (и до сих пор дает) подчас повод для читательских аберраций. Стремление автора статей о первой русской революции быть максимально объективным в оценке пара­доксов, трудностей и опасностей, которым дело российской свободы подверга­лось не только со стороны его противников, но и со стороны борцов за него (особенно крайних революционеров, которые были «убежденными и до конца последовательными» защитниками свободы в России), — расценивалось порой как свидетельство веберовского пессимизма. Как результат плохо скры­того (а то и вовсе нескрываемого) убеждения Вебера в том, что свобода в «западном» смысле, понятая прежде всего как правовым образом защищенная свобода каждого гражданина страны, не имеет в России никаких шансов.

Сегодня, когда мы снова пытаемся осуществить свободу в системе учреж­дений парламентарной демократии, сделав ее повседневной реальностью нашей общественно-политической жизни, в веберовских статьях, написанных в са­мом начале нашего века, «истекающего» ныне (а для нас это был век, воистину истекающий кровью, а не клюквенным соком), звучат совсем не праздно и даже не очень-то и академически, как бы уважительно мы ни отно­сились к подлинному академизму. Главный из них для самого Вебера — уже вопрос отнюдь не «чистого» философа: о судьбах «идеала свободы» вообще, а именно социального философа и социолога. Это вопрос о пер­спективе той вполне осязаемой свободы, «живой дух» которой пробудился в эпоху Реформации, чтобы воплотиться в социально-экономической и политической деятельности его носителей в XVII—XVIII веках, когда был заложен фундамент позднейшего развития капитализма, — в условиях «высокоразвитого капитализма». Для нас же главным из веберовских вопро­сов по-прежнему все еще остается вопрос о судьбе освободительных движений, воскрешающих идеи и требования времен Реформации и раннебуржуазных революций в период «позднебуржуазного развития» Западной Европы и Сое­диненных Штатов Америки, задающих миру свои стандарты экономической деятельности и политического поведения. Движений, длинную череду которых во всем мире начала Россия на рубежеXIX—XX столетий, чтобы теперь, почти век спустя, вновь попытать счастья и добиться той свободы, которая витала еще в атмосфере русского земского движения.

Измерение индивидуальной («личной») свободы, хотя и является измерением общественной реальности, однако совсем иным, чем, скажем, ее экономическое измерение. Антропологически оно укоренено в волевом начале человеческой природы: в воле индивида, условием возможности самоосуществления которой и является свобода. Эта воля либо есть, либо ее нет; но когда она суще­ствует, она реализует себя в соответствующих учреждениях, обеспечивающих общественные условия индивидуальной самодеятельности социально активных людей. И тогда обнаруживается, что в любой, казалось бы, самой безнадежной ситуации для нее может быть найден «шанс», — и дело людей, участвующих в историческом свершении, сумеют они воспользоваться этим шансом или нет. Эта глубинная общемировоззренческая предпосылка лежит в «подтексте» вебе-ровского рассмотрения событии, получивших отражение в его «хронике» русской революции 1905 г., включая и ее более или менее близкую пре­дысторию.

Не учитывая всей значимости этой общемировоззренческой предпосылки Вебера, равно как и тесно сопряженных с нею социально-философских постулатов, определивших веберовское видение всемирно-исторических судеб свободы, трудно противостоять искушению представить «хронику» событий первой русской ре­волюции, предложенную крупнейшим социологом нашего века, как монотон­ное повествование о нескончаемой череде «мышеловок» и «ловушек», в кото­рых безнадежно застопорилось дело российской свободы.

Дает ли веберовское рассмотрение конкретных событий первых девяти ме­сяцев русской революции основания для истолкования «думы» немецкого социолога о перспективе российского освободительного движения так, чтобы однозначно утверждать: слишком поздно? И в этом случае мы сперва об­ратимся к тем веберовским соображениям, которые действительно могли бы дать повод для подобной интерпретации, разумеется, при соответствующей «установке» истолкователя. В самом деле, анализируя программные документы российской либеральной демократии (главным образом это были документы русских конституционных демократов, а также их прямых предшественников — лидеров земского движения, из лона которого и вышло кадетство) и сопо­ставляя содержащиеся в них требования с реальными, социологически истол­ковываемыми устремлениями других, во всяком случае не либеральных — общественно-политических сил, вольно или невольно оказавшихся участниками революции 1905 г. в России, Вебер приходит к целому ряду выводов явно разочаровывающего свойства. И прежде всего для тех, кто ориентировался на «классическую, то есть западную», модель либерально-демократического развития, пытаясь реализовать ее в России начала XX столетия.

Среди этих выводов (а их можно без всякой натяжки и преувеличения рассматривать как результат первой в истории социальной мысли строго социологической экспертизы определенной системы «законодательных предполо­жений» ) важнейшими были те, что резюмировали веберовский анализ возможных последствий осуществления программных требований партии конституционных демократов (кадетов) по вопросу об избирательном праве и аграрному воп­росу. Причем речь шла об оценке этих последствий с точки зрения основных политических целей как самих же кадетов, так и всех других участников российского освободительного движения, близких к ним по своим либераль­но-демократическим устремлениям. В обоих случаях — всеобщего и равного из­бирательного права (при прямом и тайном голосовании), и в случае осуществления кадетского варианта «земельной реформы» — результаты этих мероприятий должны были бы вступить в решительное противоречие с основополагающей целью кадетов — созданием учреждений, которые обеспечили бы «права человека» так, как они обеспечиваются в наиболее «продвинутых» парламентских демокра­тиях Запада.

«Анализ сознания» и практических устремлений всех общественно-политиче­ских сил, так или иначе вовлеченных в революционные события 1905—1906 гг. интеллигенции, инициировавшей революцию и игравшей в ней наиболее актив­ную роль, крестьянства, составившего основной массив населения страны, тонкого слоя собственно «буржуазии», малочисленного рабочего класса и аморфной городской «мелкой буржуазии» — привел Вебера к зак­лючению, что «массы», которым всеобщее избирательное право «всучило» бы власть, не будут действовать в духе либеральной буржуазно-демократи­ческой программы. Их вряд ли воодушевят программные требования, выд­винутые еще «Союзом освобождения», которые легли в основу кадетского проекта конституции: «I. правовая гарантия свободы индивида, 2. конститу­ционное правовое государство на основе „четырехчленного" избирательного права, 3. социальная реформа по западно-европейскому образцу, 4. аграрная реформа».

Более того, согласно веберовскому убеждению, есть все основания полагать, что «массам» будут импонировать требования, в основе которых лежат интересы, диаметрально противоположные главной идее конституционных демократов, «по поводу» которой, собственно, и образовалась эта партия, — идее «прав человека». В том же направлении будут толкать основную массу избира­телей, кроме всего прочего, и результаты аграрной реформы, которых не могут не требовать кадеты, коль скоро она осуществится именно в их варианте. Вебер считает, что она… «по всей вероятности… мощно усилит в эконо­мической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян». Ибо ее результатом ста­нет «не экономический отбор дееспособнейших в „общественном" смысле, а „этическое" уравновешивание жизненных шансов». А это значит, что реформа «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалисти­ческой культуры», которое «согласно взглядам большинства реформаторов, все-таки неизбежно». И им ничего не остается, кроме как на­деяться на то, что их главный враг — «автократическое правительство» — воспрепятствует осуществлению их варианта аграрной реформы.

Поскольку же жесткие условия политической борьбы вынуждали российских конституционных демократов выдвигать в качестве первоочередных именно эти программные требования, исключая для себя возможность сосредоточиться на более умеренных (зато более конструктивных) требованиях, постольку они «не имели выбора». Попав между молотом левых и наковальней правых, конституционные демократы встали на путь который, по Веберу, нельзя было назвать иначе как путем «самоотречения». В качестве первоочередных они выдвигали и отстаивали требования, которые, во-первых, давали оружие в руки сил, противодействующих развитию «индивидуалистической культуры» в России, а во-вторых, способствовали развязыванию социальных процессов, которые должны были вести в перспективе к вытеснению их с политической арены.

Такова была судьба этой партии, завершавшей, по Веберу, еще «идеали­стический» этап российского освободительного движения, так как при всем политическом реализме ее лидеров (например, Струве, более всего импони­ровавшему Веберу своим «идеализмом свободы»), она была ориентирована «идеологически», отстаивая «права» там, где уже заявляли о себе интересы, и личность там, где «голос» получили «массы». Кадетам было суждено проложить дорогу устремлениям, носители которых должны были уволить в отставку «идеализм» всего либерального земско-кадетского движения, без раз­личения его умеренно-реформистского и более радикального оттенков. Ибо «дух» этих новых устремлений был столь же «материалистическим», сколь и антилиберальным и антибуржуазным.

Если поставить точку в конце изложенной здесь части веберовского рас­суждения, то оно и впрямь прозвучит однозначно пессимистически. И можно будет сделать общий вывод, что, согласно Веберу, русское либерально-де­мократическое движение, достигшее впечатляющих успехов как раз накануне революции 1905 г., было выдвинуто ею на политическую авансцену только для того, чтобы заманить его в «ловушку». Чем и был бы подтвержден заранее данный тезис о бесперспективности свободы для России, опоздавшей на ее пир. Вывод, который звучит тем более привлекательно, что сам Вебер предстает при этом пророком, еще в те далекие годы предсказавшим нашей стране если не тоталитарное, то во всяком случае, безнадежно ав­торитарное — «автократически-бюрократическое» — будущее. Ведь в октябре 1917 г. — всего лишь с десятилетним опозданием (если отсчитывать время веберовского прогноза с момента публикации его первой статьи о русской революции) — силы, нарастанию которых способствовали, хотя и «скрепя сердце», кадеты, и в самом деле смели с политической арены либеральных защитников «прав человека». Впрочем, не только их одних.

Но в том-то и дело, что там, где сторонники «пессимистического» тол­кования веберовской концепции русского освободительного движения спешат поставить последнюю точку, у самого Вебера стоит всего-навсего запятая. А непосредственно за приведенным рассуждением идет следующее, которое бросает новый свет и на весь предыдущий ход мысли Вебера: «На такое движение может взирать с состраданием лишь представитель того типа «сытого» немца с его распирающим грудь сознанием собственной значитель­ности в качестве реального политика, для которого невозможно вынести, чтобы его дело, все равно какое, не было победоносным делом». И эта ироническая реплика даже сама по себе должна была бы побудить читателя воздержаться от поспешных умозаключений.

Правда, в следующем рассуждении не сразу раскрывается весь смысл зак­люченной в ней иронии. Анализируя общественно-политическую «констелляцию», складывавшуюся в России на протяжении первых девяти месяцев революции, Вебер возвращается к «ходам мысли», казалось бы, скорее подтверждаю­щим правильность именно «реально-политического» подхода к оценке «идео­логических» устремлений русского освободительного движения, чем опровер­гающим его. «… Естественно, это развитие, — пишет Вебер, подразумевая общий результат противоборства сил, так или иначе вовлеченных в рево­люцию, — осуществлялось за счет конституционной земской демократии. Время земских съездов прошло, заметил с чувством резиньяции князь Дол­горуков. И действительно: время идеологического джентри (имеется в виду дворянское, этически ориентированное руководство земским освободительным движением) миновало, власть материальных интересов вновь прис­тупила к исполнению своей нормальной функции. При таком процессе слева исключается политически мыслящий идеализм, а справа — умеренное славя­нофильство, рассчитывавшее на расширение старого земского самоуправления».

Вебер признается, что поначалу и он был готов считать, что за этот неутешительный результат ответственны не только политические противники земско-кадетского движения, но и сами его лидеры. Он полагал, что они оказались во власти того «наследственного недуга», которому подвержен «не только каждый радикальный, но наждый идеологически ориентированный политик вообще», а именно — «склонности упускать благоприятные возмож­ности». Однако более детальный анализ взаимоотношений ли­деров либерально-демократического движения и правительства привел его к заключению, что хотя они, разумеется, не были свободны от ошибок, но «в данном случае даже наиумереннейшему земскому конституционному либе­рализму вообще не предоставлялся никакой „благоприятный случай", а потому, очевидно, изменить судьбу вовсе не было в его власти...».

Вот почему, отказываясь от сделок с правительством Витте, чье мышление, по словам Вебера, «вне всякого сомнения, было ориентировано „капиталисти­чески", так же как и мышление либералов струвистской чеканки», «либеральные политики более реалистически оценивали свои наличные воз­можности», чем, скажем, тот же Витте, рассчитывавший найти алхимическую формулу компромисса между русскими либералами и царем. В данном случае речь шла вовсе не об отсутствии у этих «идеологических джентри» реалистического мышления и способности к той самой «реальной политике», которую считали своим национальным преимуществом «сытые немцы». Не это, следовательно, предрешило их поражение, да к тому же еще оставался вопрос, было ли это поражение окончательным. И вообще — было ли оно лишь поражением российского либерального движения, только свидетельством безвыходного тупика («ловушки»), в каком оказалось, якобы, это движение.

При том явно негативном отношении к земскому движению, какое открыто демонстрировал царь, заверения его премьер-министра Витте, что он чувствует себя «ближе всего стоящим» к конституционно-демократической земской пар­тии, не могли встретить достаточного доверия». Поскольку же не было дано «вовсе никаких иных „гарантий"», «идея „согласия" с пра­вительством в действительности не имела для земского либерализма ни ма­лейшего политического смысла». При желании отсюда можно сде­лать вывод, что «Россия „не созрела" для подлинно конституционной рефор­мы», но если даже это и так, что «дело здесь не в либералах». Им и впрямь не оставалось ничего другого, как «содержать в чистоте свой щит».

Однако и из этого неутешительного обстоятельства Вебер не считал воз­можным делать поспешный вывод о полном крахе идеи земского самоуправ­ления, которая совсем не случайно подвела большинство земцев к идее «прав человека», что легла в основание кадетской политической программы. Российские либералы как земской, так и кадетской ориентации, «выполнили свою „миссию" в том объеме и смысле, в каком это вообще было воз­можно в настоящий момент». И хотя «вполне возможно, что на ближайшее время им придется примириться с тем, что в своем роде блес­тящее движение земского либерализма, которым русские имеют такое же осно­вание гордиться, как мы, немцы, Франкфуртским парламентом, пока, — ве­роятно, в его прежней форме — „принадлежит истории"», — это, по Веберу, совсем не худший исход. Именно с точки зрения будущего рассматриваемого движения, которое для него вовсе не закрыто, гораздо худшим вариантом было бы участие земских либералов в правительстве — участие, которое могло бы выглядеть даже как победа либерального дви­жения, тогда как на самом деле обернулось бы гораздо большим его по­ражением, чем то, какое теперь готовы констатировать зарубежные «реальные политики».

Ведь только на путях отказа от сомнительного компромисса, равнознач­ного — по причине такой сомнительности — несомненному поражению, «„идео­логический либерализм", — согласно Веберу, — может оставаться „властью", недостижимой для внешнего насилия». «И только так, по-ви­димому», может он послужить делу восстановления «разорванного единства» интеллигенции, расколовшейся на «буржуазную» и «пролетароидную» — раскол, представляющий, по твердому убеждению Вебера, наибольшую опас­ность для дела русской свободы. Так вот: можно ли такое поражение российского либерализма считать свидетельством безвыходного тупика, в ко­торый было загнано («внешними силами») русское освободительное движение? Вряд ли.

К этому общему выводу склоняет и весь последующий ход веберовских рассуждений на десяти заключительных страницах первой статьи о русской революции 1905 г., где речь идет — главным образом — о дальнейших перспективах и новых шансах свободы в России, возникших в самое пос­леднее время, открывшихся как благодаря, так и вопреки революционному катаклизму. А начинаются они, эти рассуждения, рассмотрением «жизненно важного вопроса» о призвании русского либерализма, «закат» которого уже были готовы возвестить нетерпеливые «реальные политики» как на Западе, так и в России, в обозримом (во всяком случае для Вебера) будущем. «Либерализм, —читаем мы у него, — находит свое призвание в том, чтобы в будущем, как и прежде, бороться и с бюрократическим, и с якобинским централизмом и работать над распространением в массах старой основной индивидуалистической идеи „неотчуждаемых" прав человека, которые для нас, западноевропейцев, столь же „тривиальны", как черный хлеб для того, кто слишком сыт, чтобы его есть». Любопытно, мог ли всерьез задаваться таким вопросом ученый, действительно убежденный в полнейшей бесперспективности российского либерально-демократического движения? Мы уже не говорим здесь о том, насколько злободневно звучит для нас эта по­становка вопроса сегодня, когда становится очевидным, что надежды Вебера на российское либерально-демократическое движение, которым не суждено было сбыться в начале века все-таки осуществляются, хотя уже, так ска­зать, «по ту сторону отчаяния». И это свидетельствует о том, что они не были иллюзорными, беспочвенными.

Среди событий и тенденций российской общественно-политической и социаль­но-экономической жизни, которые дают Веберу основание говорить о шансах русского освободительного движения, несмотря на вполне вероятный уход с авансцены политической жизни последовательных защитников идеи земского самоуправления и «привившейся» на ее стволе идеи «прав человека», здесь мы можем указать только некоторые, да и то лишь в «перечислительном» порядке. Во-первых, Вебер со всей определенностью констатирует, что «сколько бы тя­желыми ни были реакции и попятные движения, возможные даже в са­мое ближайшее время», Россия все-таки вступила на путь «специфически европейского развития...». Во-вторых, он выражает уверенность в том, что «работа» участников «русской освободительной борьбы и носителей свободы» «не останется безуспешной» — о чем позаботится «сама» возник­шая в ходе революции «система мнимого конституционализма», созданная рационализирующейся российской бюрократией и бюрократически «просвещен­ным» деспотизмом в интересах их «самосохранения», однако их же и вы­нуждающая «рыть могилу самим себе». В-третьих, Вебер считает, что при всей своей мнимости «конституционализм», инспирированный бюрократией, желающей стать — и отчасти уже становящейся — рациональной, предполагает, вместе с некоторым подобием «конституции», «одновременно большую степень свободы для прессы и персональ­ную мобильность», а также «определенную степень увеличения свободы пе­редвижения», а «это ведь для современного человека все-таки нечто».

И хотя этот — столь же рациональный, сколь и бюрократический — характер «просвещенности» российского деспотизма свидетельствует о победе бюрократии, заинтересованной в сохранении и приумножении своей власти, Вебер считает «очень вероятным», что такая победа не могла бы стать «последним словом». Вопрос о дальнейших перспективах российского освободительного движения для него, следовательно, совсем еще не закрыт. «По соображениям собственной безопасности, теперешняя система не может принципиально изменить методы своего управления. В соответствии со своей политической традицией, она должна и дальше допускать действия таких политических сил — сил бюрократизации управления и полицейской демократии, — благодаря которым будет разрушать саму себя и толкать на сторону врагов своего экономи­ческого союзника — собственность». Так что остается еще воп­росом: чей путь в революции 1905 г. оказался в большей степени путем самоотрицания — путь либералов-земцев и конституционных демократов или путь властей предержащих, которые предпочли союзу с умеренно-либеральными силами перспективу бюрократизации, явно утрачивавшей чувство меры и ощуще­ние реальности.

Однако еще более решительно противостоят истолкованию веберовской кон­цепции российского освободительного движения в духе безнадежного пессимизма размышления Вебера о месте этого движения в глобальном противоборстве сил, утверждающих свободу, и сил, противостоящих ей в XX столетии. Раз­мышления, которые вновь возвращают нас к веберовской социальной фило­софии, взятой, однако, в том ее аспекте, который ближе всего связан с проб­лемой свободы, как она вставала в России. В этой связи представляют осо­бый интерес некоторые места из заключительных страниц первой статьи о ре­волюции 1905 г., непосредственно предшествующие только что приведенным выводам о сохраняющихся шансах российской свободы.

Воспроизведем полностью одно из них, на которое, взяв из него лишь несколько слов, мы уже сослались в самом начале разговора. «Было бы в высшей степени смешным, — утверждает Вебер со всей свойственной ему ре­шительностью, — приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, — этой неиз­бежности нашего хозяйственного развития — избирательное родство с „де­мократией" или вовсе со „свободой" (в каком бы то ни было смысле слова): как эти вещи вообще возможны на длительное время при ее господстве? Фактически они наличествуют только там, где позади них стоит сохра­няющаяся воля нации не позволить управлять собой как стадом баранов. Мы, „индивидуалисты" и приверженцы демократических институтов, — пишет Вебер, включая, как видим, в это „мы" и убежденных защитников либе­ральной демократии в России, — идем „против течения" материальных кон­стелляций. А тот, кто хотел бы быть флюгером „тенденции развития", пусть расстанется с этими старомодными идеалами так быстро, как только это возможно».

Ситуацию, сложившуюся в мире, где задает нынче тон «материальное и вообще высококапиталистическое развитие как таковое», Вебер рассмат­ривает как напряженнейшее всемирно-историческое противоборство двух тен­денций. С одной стороны, тенденции, вдохновляемой раннебуржуазными идеа­лами и ценностями индивидуальной свободы и демократии, а с другой — тен­денции «„стандартизации" производства» и связанной с ним «унификации внешнего стиля жизни», «„закономерного" воздействия материальных интересов», «течения материальных констелляций» и т.д., формализации и бюрок­ратизации общественно-политических отношений. В этом глобальном противо­борстве свободы и необходимости Вебер отводит вполне определенное место и русскому освободительному движению, которое если чему и противостоит в наибольшей степени, так это политической и интеллектуальной «сытости» за­падного общества — «сытости» правовым образом защищенной личной свободой, которая воспринимается в Западной Европе как нечто привычное, тривиально-повседневное, что уже не вызывает воодушевления и не подъемлет дух. А воз­можна ли большая опасность для свободы, которая находится под угрозой, чем равнодушие людей, живущих ею, но не замечающих ни самой этой сво­боды, ни капканов, уже расставленных вокруг нее?.

Вот почему Вебер так высоко оценивает прежде всего то величайшее нап­ряжение духа, которое продемонстрировало российское освободительное движение и которое, по его убеждению, имеет ценность уже само по себе, способствуя пробуждению от сытой дремы народов, для которых свобода стала чем-то та­ким же привычным, как ежедневный хлеб. «Никогда еще, — восклицает он, завершая свою вторую статью о русской революции, а тем самым и всю тему, —… борьба за свободу не велась в таких тяжелых условиях, как российские, никогда с такой степенью готовности к мученической смерти — к чему, как мне кажется, должны испытывать глубокое сочувствие немцы, еше ощущавшие в себе остаток идеализма своих отцов».

Среди тех условий, в каких оказывается освободительная борьба народов, опоздавших на брачный пир свободы и вынужденных вести борьбу в ситуации, когда против нее уже развязана на Запада новая — «тихая» — война, которую, пользуясь современным словоупотреблением можно было бы назвать «холодной», Вебер особо выделяет те, что мешают западному наблюдателю постичь ее истинный пафос и значимость. «… Глаз наблюдателя, к тому же наблюдателя из политически и экономически „сытых" народов, — пишет Вебер, — не приучен к тому, да издалека и не в состоянии сделать это, чтобы сквозь завесу всех программ и коллективных акций разглядеть беззаветный идеализм, непреклонную энергию и метания между бурной надеж­дой и мучительным разочарованием борцов за свободу в России».

И он стремится, если можно так выразиться, «поставить глаз» этому наб­людателю (подобно тому, как «ставят голос» будущему певцу), обращая его внимание на самое главное, что придает истинный — и далеко не «про­винциальный» и не «зпигонски»-партикулярный — смысл российской освободи­тельной борьбе. «… Давление возрастающего богатства, связанного с привычкой мыслить „реально-политически", разрастающейся в систему (систему мышления), — развивает Вебер заключительную тему своих „хроник", — пре­пятствует немцам в том, чтобы симпатически воспринять бурно возбужденную и нервозную сущность русского радикализма. Однако, со своей стороны, мы не должны все-таки забывать, что самое непреходящее мы дали миру в эпоху, когда сами-то были малокровным, отчужденным от мира народом, и что „сытые" народы не зацветают никаким будущим». Таковы зак­лючительные слова второй статьи Вебера о первой русской революции, в ко­торых вырвался наружу и собственный пафос ее немецкого летописца, изнутри высвечивающий все это его предприятие.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В заключение второй статьи, посвященной доказательству того печального для России факта, что вместо подлинного конституционализма она получила мнимый — псевдоконституционализм, Вебер, показав, что подобная метаморфоза вовсе не была случайной, и представляла следствие вполне объективных и рационально постижимых причин, в то же время делает, так сказать «контрфактически» вывод: «Но не будем заблуждаться: эта „конституционная Россия" (в отличие от мнимо-конституционной) так или иначе придет», именно благодаря конституционализму она должна будет стать для Германии «более сильным, а так как станет более чувствительной к инстинктам масс и более беспокойным соседом», чем управляемая «достойным презрения царским правительством», с каждой новой войной подвергающим страну все более «фундаментальной опасности».

Не говоря уже о том, что это совершенно недвусмысленное выражение уверенности в победоносном завершении освободительной борьбы в России, в которой учреждение «псевдоконституционалиэма» никак нельзя считать зак­лючительным аккордом, не очень-то похоже на «комбинацию пессимизма и пожелания успеха», а то и полное неверие в осуществимость «идеала свободы», здесь важно обратить внимание и на нечто другое, более существенное. Выражая уверенность в ко­нечной победе освободительной борьбы «этого устремленного ввысь народа», в котором пришли в движение «все идеальные силы», и заранее приветствуя этот, с точки зрения Вебера, вовсе не такой уж невероятный, вопреки всем «осложняющим обстоятельствам», ее итог, — он тем самым подчеркивает безусловный примат ценности свободы перед всеми другими ценностями.

Нам достаточно подчеркнуть здесь, насколько актуально звучит сегод­ня — именно сейчас — призыв Вебера: отправляясь от трезвого учета тех устремлений и сил русского освободительного движения, которым принадле­жит будущее и которые все равно рано или поздно пробьют себе дорогу, несмотря на нынешние победы сил, противостоящих им как в «верхах», так и в «низах» российского общества, уже «теперь скорее справиться мир­но-полюбовно с хаосом вопросов, лежащих между нами, чем взваливать их на наших внуков». Внуков, кочорым все равно придется иметь дело с Россией, сильной своей свободой, а не слабой по причине ее отсутствия. Ибо поступая иначе, то есть принимая на веру «информацию» тех «официозных» российских газет, которые по-прежнему продолжают выдавать слабость России за ее силу, — в то же время используя, кстати, и «тупоголовую вражду наших (германских) органов прессы, «поддерживающих государство», к демократии в качестве средства канализации ненависти масс (российских) вовне — против нас», «немецкие реакционные при­верженцы „реальной политики"» могут достичь весьма неприятных результатов. Они могут ведь и впрямь „пробудить против себя", а главное, против всей страны, чувства, аналогичные тем, что перед 1870 г. вызывал Наполеон III у нас самих». Спрашивается, так ли уж реалистична была бы подобная «реальная политика» со своей близорукой ставкой на антидемокра­тические силы в России.

Список использованной литературы:

1. Макс Вебер и Россия, Ю.Н. Давыдов // Социологические исследования, номер 3, 1992, с. 115 — 128

2. О буржуазной демократии в России, М. Вебер (пер. А.Ф. Филлипова) // СоцИс, номер 3, 1992, с. 130 — 134

3. Избранные произведения, М. Вебер // М, Прогресс, 1990

4. История социологии (учебное пособие) // Минск, Вышэйшая школа, 1997

5. В.П. Култыгин, Ранняя немецкая классическая социология // М. 1991

www.ronl.ru

Курсовая работа - Макс Вебер

Выдающуюся роль в развитии социологии в конце прошлого н начале нынешнего века сыграл немецкий мыслитель Макс Вебер (1864-1920). В настоящее время социология Макса Вебера переживает настоящее возрождение. Вновь осмысливаются и переосмысливаются многие стороны его философско-социологических взглядов. Берутся на вооружение разработанная им методология социального познания, концепции понимания, идеальных типов, его учение о культуре, этике, социологии религии. Сегодня западные социологи рассматривают Вебера «в качестве одной из тех ключевых фигур, обращение к которым открывает перспективу плодотворного обсуждения фундаментальных вопросов социологической теории».

На философско-социологические взгляды Вебера оказали влияние выдающиеся мыслители разных направлений. В их числе неокантианец Г. Риккерт, основоположник диалектико-материалистической философии К. Маркс, такие мыслители, как Н. Макиавелли, Т. Гоббс, Ф. Ницще и др. Сам Вебер создал много научных трудов, в том числе «Протестантская этика и дух капитализма», «Хозяйство и общество», «Объективность социально-научного и социально-политического познания», «Критические исследования в области логики наук о культуре», «О некоторых категориях понимающей социологии», «Основные социологические понятия».

С точки зрения М. Вебера, социология должна изучать прежде всего поведение и социальную деятельность человека или группы людей. Однако не всякие их поведение и деятельность являются предметами изучения социологии, а только такие, которые, во-первых, осмыслены ими с точки зрения целей и средств их достижений, во-вторых, ориентированы на других субъектов, т. е. учитывают влияние на них своих действий и их ответную реакцию на это. Если действие рассчитано на ответную реакцию не со стороны других людей, а скажем, со стороны машин или природы, оно не считается Вебером социальным. Не являются таковыми и подражательные действия. Социальные действия составляют, по Веберу, систему их сознательного, осмысленного взаимодействия. В таком качестве они образуют предмет внимания так называемой понимающей социологии.

Суть дела в следующем: если действия человека осмыслены и внутренне ориентированы на что-то, то социолог должен разобраться не только в содержании этих действий и в их возможных последствиях для других людей, но прежде всего в субъективных мотивах этой деятельности, в смысле тех духовных ценностей, которыми руководствуется действующий субъект. Другими словами, надо осмыслить, понять содержание духовного мира субъекта социального действия. В данной роли социология выступает как понимающая.

М. Вебер создал и развил концепцию понимающей социологии, задачи которой, по его мнению, заключаются в том, чтобы понять и объяснить, во-первых, посредством каких осмысленных действий люди пытаются осуществить свои стремления, в какой степени и по каким причинам им это удавалось или не удавалось; во-вторых, какие понятные социологу последствия имели их стремления для «осмысленно-соотнесенного поведения других людей".

В своей понимающей социологии Вебер исходит из того, что понимание социальных действий и внутреннего мира их субъектов может быть как логическим, т. е. осмысленным с помощью понятий, так и чисто эмоциональным. В этом случае оно достигается посредством «вчувствования», «вживания» социолога во внутренний мир субъекта социального действия. Он называет этот процесс сопереживанием. Тот и другой уровни понимания социальных действий, из которых складывается общественная жизнь людей, играют свою роль. Однако более важно, по Веберу, логическое понимание социальных процессов, их осмысление на уровне науки. Их постижение на уровне «вчувствования» он характеризовал как подсобный метод исследования.

В своей социологии понимания Вебер не мог обойти проблему ценностей, в том числе моральных, политических, эстетических, религиозных. Речь идет прежде всего о понимании сознательных установок субъекта на указанные ценности, которые определяют содержание и направленность его поведения и деятельности. В то же время социолог сам исходит из определенной системы ценностей, что неизбежно сказывается на ходе и результатах его исследований.

М. Вебер предложил свое решение проблемы ценностей. В отличие от Риккерта и других неокантианцев, рассматривающих указанные выше ценности как нечто надысторическое, Вебер трактует ценность как «установку той или иной исторической эпохи», как «свойственное эпохе направление интереса». Тем самым ценности из области надысторический переносятся в историю. Эта трактовка ценностей имеет важное значение для реалистического объяснения сознания людей, их социального поведения и деятельности. Она сыграла важную роль в развитии Вебером теории социального действия.

Важнейшей составляющей данной теории является концепция идеальных типов. Вебер трактовал идеальный тип как «интерес эпохи, выраженный в виде теоретической конструкции». Это некая идеальная модель того, что наиболее полезно человеку, что объективно отвечает его интересам в современной ему эпохе. В этом отношении в качестве идеальных типов могут выступать моральные, политические, религиозные и другие ценности и вытекающие из них установки поведения и деятельности людей, правила и нормы их поведения, а также традиции социального общения.

Идеальные типы Вебера характеризуют как бы сущность оптимальных общественных состояний — состояний власти, межличностного общения, индивидуального и группового сознания и т. д. В силу этого они выступают как своеобразные критерии, исходя из которых необходимо вносить изменения в духовную, политическую и материальную жизнь людей. Поскольку идеальный тип не совпадает полностью с тем, что есть в обществе, и нередко противоречит действительному положению вещей (или же последнее ему противоречит), он, по словам Вебера, в той или иной мере несет в себе черты утопии.

И все-таки идеальные типы, выражая в своей взаимосвязи систему духовных и иных ценностей, выступают как социально значимые явления. Они способствуют внесению целесообразности в мышление и поведение людей и организованности в общественную жизнь.

Учение М. Вебера об идеальных типах не потеряло своей актуальности. Оно служит для его последователей своеобразной методологической установкой социального познания и решения практических проблем, связанных, в частности, с упорядоченностью и организованностью элементов духовной, материальной и политической жизни.

М. Вебер выделял следующие типы социального действия: целерациональный, ценностно-рацнональный, аффективный и традиционный.

Целерациональное действие — это когда человек ясно представляет себе цель действия и средства ее достижения, а также учитывает возможную реакцию других людей на свои действия. Критерием рациональности является успех. Ценностно-рациональное действие совершается через сознательную веру в этическую, эстетическую, религиозную ценность определенного поведения. Аффективное действие происходит через аффекты, т. е. бессознательные психологические импульсы и чувства. Традиционное действие осуществляется через привычку .

В этой классификации степень осознанности наращивается от аффективных и традиционных социальных действий к ценностно-рациональным и целерациональным. В реальном поведении людей чаще всего присутствуют все указанные типы или виды действий. Каждый из них отличается своей мотивацией, а нередко содержанием и механизмом осуществления социального действия. Необходимы научные представления о них, чтобы учитывать все это. Вебер отмечает, что эти четыре идеальных типа, т. е. теоретически смоделированные им виды социальных действий, не исчерпывают всего их многообразия. Но поскольку их можно считать самыми характерными, то знания о них могут быть весьма полезными для теоретиков и практиков не только из области социологии.

Вебер исходил из того, что в историческом процессе растет степень рациональности социальных действий. Особенно это видно в развитии капитализма. «Рационализируется способ ведения хозяйства, рационализируется управление как в области экономики, так и в области политики, науки, культуры — во всех сферах социальной жизни; рационализируется образ мышления людей, так же как и способ их чувствования и образ жизни в целом. Все это сопровождается колоссальным усилием социальной роли науки, представляющей собой, по мнению Вебера, наиболее чистое воплощение принципа рациональности» .

Воплощением рациональности Вебер считает правовое государство, функционирование которого целиком базируется на рациональном взаимодействии интересов граждан, подчинении их закону, а также общезначимым политическим и моральным ценностям. Правовое государство развивается на основе целерациональных и ценностно-рациональных действий управляющих и управляемых. Похоже, что и в этом случае речь идет о теоретической конструкции идеального типа государства, не всегда и не во всем совпадающей с социальной действительностью. И все же идея правового государства как рационального сочетания интересов субъектов гражданского общества весьма плодотворна и заслуживает внимания как теоретиков, так и практиков.

Как видно, Макс Вебер касался в своих трудах широкого круга проблем из области теории и методологии социологии, оставив в их разработке заметный след. Возрождение его учения происходит именно потому, что он высказал глубокие суждения о решении сложных проблем, которые стоят перед нами сегодня. Нельзя не согласиться с Вебером в том, что «признаком научного познания является объективная значимость его выводов, т. е. истина» .

С позиции истины, пишет Вебер, приходится признать, что мировоззрение каждого человека связано с «интересами своего класса» .

Не будучи сторонником материалистического понимания истории, Вебер в то же время высоко ценил учение Маркса о роли экономических отношений в жизни общества, никогда не искажал и не упрощал это учение. Он писал, что «анализ социальных явлений и культурных процессов под углом зрения их экономической обусловленности и их влияния был и — при осторожном, свободном от догматизма, применении — останется на все обозримое время творческим и плодотворным научным принципом». Таков вывод этого глубоко мыслящего философа и социолога, который он сделал в работе под примечательным названием «Объективность» социально-научного и социально-политического познания».

Можно сказать, что научность и объективность у Вебера не расходятся между собой. Ему присущ трезвый и уважительный подход к взглядам и теориям своих оппонентов. Все это заставляет говорить о нем как о выдающемся мыслителе. В свете сказанного современный ренессанс учения Вебера выглядит вполне оправданным. Многие высказанные им идеи получают свое дальнейшее развитие не только в странах Запада.

При подготовке этой работы были использованы материалы с сайта www.studentu.ru

www.ronl.ru

Смотрите также

• 
  Реферат число пи
• 
  Реферат театр островского
• 
  Реферат единая россия
• 
  Реферат производство стали
• 
  Реферат история социологии
• 
  История социологии реферат
• 
  Реферат территориальное управление
• 
  Нормы гто реферат
• 
  Реферат биомедицинская этика
• 
  Пирамиды египта реферат
• 
  Реферат пирамиды египта