Курсовая работа: Нетерпение сердца. Реферат нетерпение сердца

Реферат - Нетерпение сердца - Литература и русский язык

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, — легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.ronl.ru

Доклад - Нетерпение сердца - Литература и русский язык

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, — легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.ronl.ru

Сочинение - Нетерпение сердца - Литература и русский язык

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, — легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.ronl.ru

Курсовая работа - Нетерпение сердца

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, — легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.ronl.ru

Нетерпение сердца

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, - легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.coolreferat.com

Дипломная работа - Нетерпение сердца

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, — легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.ronl.ru

Нетерпение сердца - Реферат | Litsoch.ru

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, - легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

www.litsoch.ru

Смотрите также

• 
  Реферат земноводные хвостатые
• 
  Реферат звездная пыль
• 
  Реферат замки луары
• 
  Реферат жак деррида
• 
  Реферат достопримечательности владивостока
• 
  Реферат газета известия
• 
  Регенеративные теплообменники реферат
• 
  Пәйгамбәрләр тарихы реферат
• 
  Психофизиология научения реферат
• 
  Профессия секретарь реферат
• 
  Праздники канады реферат