«В течение трех лет я собирал материалы для моего большого труда, и этот том был уже написан, когда падение Бонапарта, которое нужно было мне как художнику и которое неизбежно должно было по моему замыслу завершить драму, — на близость его я не смел надеяться, — дало мне чудовищную и необходимую развязку». Эти слова Эмиля Золя, датированные июлем 1871 г., предпосланы первому отдельному изданию романа «Карьера Ругонов».
Почти за три года до падения Второй империи Золя начал работу над общим планом серии, сначала десятитомной, посвященной истории одной семьи. В феврале 1869 года этот план был представлен издателю А.Лакруа с аннотацией каждой книги и характеристикой плана серии: «Изучить на примере одной семьи вопросы наследственности и среды… Изучить всю Вторую империю от государственного переворота до наших дней. Воплотить в типах современное общество подлецов и героев». Через несколько месяцев Золя читал начало «Карьеры Ругонов» литераторам Алексису и Валабрегу. Первый роман серии, расширившейся позднее до 18 и затем до 20 романов, должен был стать прологом к «естественной и социальной истории одной семьи в эпоху Второй империи».
В экспозицию «Карьеры Ругонов» внесена сцена, по смыслу и масштабам несоизмеримая с любым эпизодом из естественной истории рода; сцена, которую, не ограничивая ее значения, вряд ли можно рассматривать как только эпизод из социальной истории семьи. В плане, представленном издателю Лакруа, Золя писал: «Исторической рамой первого эпизода послужит государственный переворот в провинции – вероятно, в каком-нибудь городе Варского департамента». Но исторические события составили раму не только первой книги задуманной серии и выступают отнюдь не в роли фона. Исторический факт, взятый в связи с жизненной основой, обусловливает конфликт в романе, выступает как сила, развивающая человеческие судьбы, движет сюжет повествования.
В Плассане «до 1848 года прозябала малоизвестная малоуважаемая семья, главе которой, Пьеру Ругону, суждено было в будущем, благодаря исключительным обстоятельствам, сыграть весьма важную роль».
1948 год Золя называет как рубеж. «Исключительные обстоятельства» (политическая ситуация во Франции в годы 1848-1851) позволили наконец-то выдвинуться семье, которая на протяжении десятилетий безуспешно рвалась к богатству. Не сумев разбогатеть и добиться видного общественного положения посредством коммерции, Ругоны положили начало своей карьере, создав и пустив в обращение политические капиталы.
Основательницей рода была Аделаида Фук, единственная дочь богатого огородника, умершего в сумасшедшем доме, о которой поговаривали, что она, как и ее отец, «не в своем уме». Повод для этого давали и «растерянное выражение» ее лица, и «странные манеры», и какое-то расстройство ума и сердца, заставлявшее ее «жить не обычной жизнью, не так, как все». В предместье полагали, что у нее «совершенно отсутствовал всякий практический смысл».
От недолгого брага Аделаиды с крестьянином Ругоном, батрачившим в ее усадьбе, родился сын Пьер, положивший начало ветви, к которой принадлежат его дети: наделенный огромной энергией честолюбец, крупный политический игрок и интриган Эжен Ругон; столь же энергичный, как и его брат, опасный авантюрист и циник, способный и на крайний риск, и на крайнюю расчетливость, подвизавшийся в политических и финансовых сферах Аристид Ругон, изменивший фамилию на Саккар; дочери – Сидония, сводница и маклерша со склонностью к темным махинациям, и Марта – жена торговца Франсуа Муре, наиболее полно воплотившая в себе наследственные черты Аделаиды Фук; наконец, далекий от семьи, погруженный в свои исследования ученый, которого называли просто доктор Паскаль, точно забывая, что его фамилия – Ругон.
В следующем поколении ветви Ругонов обнаружатся несомненные признаки упадка: сын Аристида Максим – вялое аморальное существо, способное вести только праздную жизнь, расточая добытое не своими руками золото; внебрачный сын Аристида Виктор отмечен явными чертами вырождения; и только дочь Аристида Клотильда, проведшая много лет в доме дяди – доктора Паскаля, сохранила устойчивое духовное и физическое здоровье.
Рядом с линией Ругонов развивалась другая ветвь. Не прошло и года после ранней смерти Ругона, как в предместье снова заговорили о «странном выборе», «чудовищном безрассудстве» молодой богатой вдовы, которая стала любовницей контрабандиста и браконьера Маккара, ленивого чудаковатого парня с «печальными глазами прирожденного бродяги, ожесточенного пьянством и жизнью отверженного». У них родилось двое детей – Антуан и дочь Урсула, «вопрос о женитьбе даже не поднимался». Вопреки предсказаниям досужих людей, Маккар вовсе не стремился завладеть деньгами Аделаиды и все такой же оборванный продолжал скитаться по горам и лесам, чувствуя «непреодолимую тягу к жизни, полной приключений». А она жила день за днем, «как ребенок, как ласковое смирное животное, покорное своим инстинктам».
История ветви, произошедшей от детей Аделаиды и Маккара – Антуана и Урсулы – представляет собой гораздо более сложную, чем в линии Ругонов, картину, в которой переплелись самые противоположные друг другу характеры, непохожие одна на другую судьбы. Потомство Антуана Маккара – это трогательная при всем бессилии противостоять слабостям натуры, трудолюбивая, но погибшая все-таки от алкоголизма и нищеты Жервеза; владелица колбасной, цветущая, однако рано умершая от болезни крови Лиза Кеню, лавочница в точном смысле слова, о которой нечего более сказать; сын Жан – рабочий, солдат, затем занявшийся крестьянством, не унаследовал черты своего отца. Причуды наследственности скажутся в следующем поколении, особенно в потомстве Жервезы, которая несет в себе сложный комплекс влияний Аделаиды Фук и Антуана Маккара.
Ее сын – механик Жак Лантье – одержим скрытой и опасной психической болезнью – патологической манией убийства, которая гораздо слабее выражена, но все же иногда пробуждается в его брате Этьене. Дочь Жервезы Нана, «золотая муха», — символ распутства, плотских вожделений, перед которыми не ставят преград ни спящий ее разум, ни чувства. И только в старшем сыне – Клоде Лантье, художнике большого оригинального таланта и трагической судьбы, сосредоточены все еще живые силы этой нездоровой ветви. В интеллектуальную свою жизнь, в духовные искания он вносил ту неудержимость, исступленность, с которой другие члены его семьи отдавались влечениям плоти.
Потомство Урсулы, сохранив нервную впечатлительность родоначальницы Аделаиды Фук, было облагорожено влиянием наследственности со стороны труженика Муре – мужа Урсулы. В сыне ее Сильвере, как и в докторе Паскале из ветви Ругонов, проявились лишь «созидательные силы природы».
В плане десятитомной серии (1869 г.) Золя говорил о своем намерении «проследить шаг за шагом ту сокровенную работу, которая наделяет детей одного и того же отца различными страстями и различными характерами в зависимости от скрещивания наследственных влияний и неодинакового образа жизни». Так «неодинаков» образ жизни членов этой разветвленной семьи, которые «рассеиваются по всему современному обществу», принадлежа к различным его кругам, что многие из них, близкие по крови, резко разделены общественными отношениями.
Воплотив в образах столько типов психики, сколько было потомков у Аделаиды Фук, на конкретных судьбах исследуя «сокровенную работу» по формированию индивида, в которой участвуют биологические и социальные начала, проникая в «глубины жизни, где вырабатываются великие добродетели и великие преступления», Золя делал чрезвычайно интересные открытия, наблюдая и анализируя формы и условия выявления или, напротив, нейтрализации наследственных черт.
Но высший творческий успех Золя приносили созданные им образы, в которых «живая суть человеческой драмы» раскрывалась в широких социальных связях, когда представитель ветви Ругонов или Маккаров выступал в действии как член «целой общественной группы» и участник «определенной исторической эпохи».
В «Карьере Ругонов» – прологе к эпопее «Ругон-Маккары» – определено направление, в котором будут развиваться судьбы членов семейства на протяжении всей серии. Композиция этого романа, отражающая разветвленность родословного древа, вместила много только возникающих конфликтов, которым предстоит разрешаться в других романах эпопеи, где второстепенные персонажи «Карьеры Ругонов» выступают уже в роли главных героев, а образы, намеченные в прологе, приобретут завершенность. Плодотворный бальзаковский принцип открытой разомкнутой композиции отдельных романов ради эпической полноты всего цикла оказался пригоден и для решения творческих задач Эмиля Золя.
«Будденброки» Томаса Манна написаны в манере широкого, неторопливого повествования, с упоминанием множества деталей, с развернутым изображением отдельных эпизодов, со множеством диалогов и внутренних монологов.
Толчком к написанию «Будденброков» явилось знакомство с романом братьев Гонкур «Ренэ Моперен». Томас Манн был восхищен изяществом и структурной четкостью этого произведения, совсем небольшого по объему, но насыщенного значительным психологическим содержанием. Прежде он считал, что его жанр – короткая психологическая новелла, теперь ему показалось, что он может попробовать свои силы и в психологическом романе гонкуровского типа.
Но материал для романа Томас Манн хотел взять свой, известный ему с детства и глубоко пережитый, т.е. любекский. Здесь на помощь Томасу Манну должны были прийти немецкие писатели, в творчестве которых отразилась жизнь северной Германии и был запечатлен ее колорит. По первоначальному замыслу романа Томаса Манна был рассчитан примерно на 250 страниц.
Но когда Манн приступил к работе, все пошло по-иному. «Роман стал разрастаться у меня под руками, — рассказывал Томас Манн в своей речи «Любек как форма духовной жизни», — …все то, что я думал дать лишь как предысторию, приняло весьма самостоятельные очертания, имеющие право на независимое существование…» Из первоначального замысла небольшого романа о современности, о «проблематическом» герое конца века, слабом и беспомощном перед лицом безжалостной жизни, получился огромный двухтомный роман эпического склада, охватывающий судьбу четырех поколений. Само название романа показывает, что в нем описывается жизнь целой семьи. А вместо гонкуровской краткости здесь появились обстоятельность и полнота описаний, неторопливость изложения, не чуждая некоторой нарочитой монотонности.
Судьба семьи Будденброков представляет собой историю постепенного спада и разложения. «Упадок одного семейства» – таков подзаголовок романа. Правда, падение семейства Будденброков процесс не непрерывный. Периоды застоя сменяются периодами нового подъема, но все же в целом семья постепенно слабеет и гибнет.
В тесной и неразрывной связи с историей семьи, как важнейшая неотделимая часть ее, показана история фирмы Будденброков. Она прочна и солидна вначале, затем приходит в несколько застойное состояние, переживает впоследствии подъем и расцвет, пышно справляется столетний юбилей фирмы, но тут же обнаруживается, что расцвет был не совсем здоровый, появляются признаки упадка, совершаются неудачные сделки. Более удачливые и наглые, беззастенчивые коммерсанты Хагенштремы и Кистенмакеры все больше оттесняют фирму Будденброков. Наконец, после смерти Томаса, она ликвидируется.
Процветание семьи и процветание фирмы – это две стороны одного и того же процесса. Фирма так же как и весь жизненный уклад Будденброков, составляет – до тех пор, пока Будденброки остаются настоящими Будденброками, — непременное условие их жизни, форму их существования, и борьба за интересы фирмы является борьбой за семью.
Роман организован как бы внутри себя, очень прочно и тщательно, не внешними данными. Его широкое течение, внешне ничем не сдерживаемое, напоминает течение жизни, и это и было одним из важнейших моментов художественного замысла Томаса Манна. В целом роман построен на постоянно меняющемся выдвижении на передний план отдельных персонажей. Это ни в коей мере не ведет к раздробленности, к распадению романа на отдельные, не зависящие друг от друга куски. Глубокая внутрення связь между всеми членами семьи Будденброков, определяемая близостью их внутренних задатков, единством их судьбы, самым прочным образом сдерживает вместе эти различные эпизоды, придает им цельность и единство.
Само движение времени, столь существенное для романа, действие которого растянулось на сорок лет, совершается в значительной мере опираясь на эти «общие» эпизоды, являющиеся важными вехами в истории семьи. Что же касается более «персональных» эпизодов, то они во временном отношении обычно редко совпадают друг с другом. То, что оказывается освещенным в данный момент, как бы заслоняет собой все остальное, что происходит в то же время с другими персонажами романа, — их существование в это время, как молчаливо предполагается, не отмечено никакими особо важными событиями и длится в тех же формах, что и прежде. А затем на свет из тени выходит судьба другого персонажа и по ней начинает отсчитываться движение времени всего романа, а другие судьбы отходят на задний план.
Такие черты характерны скорее для хроники, чем для психологического романа. И «Будденброки» действительно соединяют оба эти элемента – это и психологический роман, и роман-хроника, что составляет одно из основных различий между «Будденброками» и не только немецким, но и общеевропейским романом конца века. «Будденброки» по своей структуре оказываются ближе некоторым формам романа середины века – так называемому роману «рядоположенности» Карла Гуцкова и Сю, построенному на переплетении ряда параллельных сюжетных линий. Но от этих романов «Будденброки» отличаются своим несравненно более узким охватом жизненного материала, своей «семейностью», хотя с так называемым «семейным» романом «Будденброки» опять-таки нельзя сопоставить из-за несоизмеримости их эпического размаха.
Список использованной литературы
1. Адмони В., Сильман Т. «Томас Манн. Очерк творчества». Ленинград, 1960
2. Дирзен И. «Эпическое искусство Томаса Манна». Москва, 1981
3. Кучборская Е.П. «Реализм Эмиля Золя». Изд-во Моск. Университета, 1973
www.ronl.ru
«В течение трех лет я собирал материалы для моего большого труда, и этот том был уже написан, когда падение Бонапарта, которое нужно было мне как художнику и которое неизбежно должно было по моему замыслу завершить драму, — на близость его я не смел надеяться, — дало мне чудовищную и необходимую развязку». Эти слова Эмиля Золя, датированные июлем 1871 г., предпосланы первому отдельному изданию романа «Карьера Ругонов».
Почти за три года до падения Второй империи Золя начал работу над общим планом серии, сначала десятитомной, посвященной истории одной семьи. В феврале 1869 года этот план был представлен издателю А.Лакруа с аннотацией каждой книги и характеристикой плана серии: «Изучить на примере одной семьи вопросы наследственности и среды… Изучить всю Вторую империю от государственного переворота до наших дней. Воплотить в типах современное общество подлецов и героев». Через несколько месяцев Золя читал начало «Карьеры Ругонов» литераторам Алексису и Валабрегу. Первый роман серии, расширившейся позднее до 18 и затем до 20 романов, должен был стать прологом к «естественной и социальной истории одной семьи в эпоху Второй империи».
В экспозицию «Карьеры Ругонов» внесена сцена, по смыслу и масштабам несоизмеримая с любым эпизодом из естественной истории рода; сцена, которую, не ограничивая ее значения, вряд ли можно рассматривать как только эпизод из социальной истории семьи. В плане, представленном издателю Лакруа, Золя писал: «Исторической рамой первого эпизода послужит государственный переворот в провинции – вероятно, в каком-нибудь городе Варского департамента». Но исторические события составили раму не только первой книги задуманной серии и выступают отнюдь не в роли фона. Исторический факт, взятый в связи с жизненной основой, обусловливает конфликт в романе, выступает как сила, развивающая человеческие судьбы, движет сюжет повествования.
В Плассане «до 1848 года прозябала малоизвестная малоуважаемая семья, главе которой, Пьеру Ругону, суждено было в будущем, благодаря исключительным обстоятельствам, сыграть весьма важную роль».
1948 год Золя называет как рубеж. «Исключительные обстоятельства» (политическая ситуация во Франции в годы 1848-1851) позволили наконец-то выдвинуться семье, которая на протяжении десятилетий безуспешно рвалась к богатству. Не сумев разбогатеть и добиться видного общественного положения посредством коммерции, Ругоны положили начало своей карьере, создав и пустив в обращение политические капиталы.
Основательницей рода была Аделаида Фук, единственная дочь богатого огородника, умершего в сумасшедшем доме, о которой поговаривали, что она, как и ее отец, «не в своем уме». Повод для этого давали и «растерянное выражение» ее лица, и «странные манеры», и какое-то расстройство ума и сердца, заставлявшее ее «жить не обычной жизнью, не так, как все». В предместье полагали, что у нее «совершенно отсутствовал всякий практический смысл».
От недолгого брага Аделаиды с крестьянином Ругоном, батрачившим в ее усадьбе, родился сын Пьер, положивший начало ветви, к которой принадлежат его дети: наделенный огромной энергией честолюбец, крупный политический игрок и интриган Эжен Ругон; столь же энергичный, как и его брат, опасный авантюрист и циник, способный и на крайний риск, и на крайнюю расчетливость, подвизавшийся в политических и финансовых сферах Аристид Ругон, изменивший фамилию на Саккар; дочери – Сидония, сводница и маклерша со склонностью к темным махинациям, и Марта – жена торговца Франсуа Муре, наиболее полно воплотившая в себе наследственные черты Аделаиды Фук; наконец, далекий от семьи, погруженный в свои исследования ученый, которого называли просто доктор Паскаль, точно забывая, что его фамилия – Ругон.
В следующем поколении ветви Ругонов обнаружатся несомненные признаки упадка: сын Аристида Максим – вялое аморальное существо, способное вести только праздную жизнь, расточая добытое не своими руками золото; внебрачный сын Аристида Виктор отмечен явными чертами вырождения; и только дочь Аристида Клотильда, проведшая много лет в доме дяди – доктора Паскаля, сохранила устойчивое духовное и физическое здоровье.
Рядом с линией Ругонов развивалась другая ветвь. Не прошло и года после ранней смерти Ругона, как в предместье снова заговорили о «странном выборе», «чудовищном безрассудстве» молодой богатой вдовы, которая стала любовницей контрабандиста и браконьера Маккара, ленивого чудаковатого парня с «печальными глазами прирожденного бродяги, ожесточенного пьянством и жизнью отверженного». У них родилось двое детей – Антуан и дочь Урсула, «вопрос о женитьбе даже не поднимался». Вопреки предсказаниям досужих людей, Маккар вовсе не стремился завладеть деньгами Аделаиды и все такой же оборванный продолжал скитаться по горам и лесам, чувствуя «непреодолимую тягу к жизни, полной приключений». А она жила день за днем, «как ребенок, как ласковое смирное животное, покорное своим инстинктам».
История ветви, произошедшей от детей Аделаиды и Маккара – Антуана и Урсулы – представляет собой гораздо более сложную, чем в линии Ругонов, картину, в которой переплелись самые противоположные друг другу характеры, непохожие одна на другую судьбы. Потомство Антуана Маккара – это трогательная при всем бессилии противостоять слабостям натуры, трудолюбивая, но погибшая все-таки от алкоголизма и нищеты Жервеза; владелица колбасной, цветущая, однако рано умершая от болезни крови Лиза Кеню, лавочница в точном смысле слова, о которой нечего более сказать; сын Жан – рабочий, солдат, затем занявшийся крестьянством, не унаследовал черты своего отца. Причуды наследственности скажутся в следующем поколении, особенно в потомстве Жервезы, которая несет в себе сложный комплекс влияний Аделаиды Фук и Антуана Маккара.
Ее сын – механик Жак Лантье – одержим скрытой и опасной психической болезнью – патологической манией убийства, которая гораздо слабее выражена, но все же иногда пробуждается в его брате Этьене. Дочь Жервезы Нана, «золотая муха», — символ распутства, плотских вожделений, перед которыми не ставят преград ни спящий ее разум, ни чувства. И только в старшем сыне – Клоде Лантье, художнике большого оригинального таланта и трагической судьбы, сосредоточены все еще живые силы этой нездоровой ветви. В интеллектуальную свою жизнь, в духовные искания он вносил ту неудержимость, исступленность, с которой другие члены его семьи отдавались влечениям плоти.
Потомство Урсулы, сохранив нервную впечатлительность родоначальницы Аделаиды Фук, было облагорожено влиянием наследственности со стороны труженика Муре – мужа Урсулы. В сыне ее Сильвере, как и в докторе Паскале из ветви Ругонов, проявились лишь «созидательные силы природы».
В плане десятитомной серии (1869 г.) Золя говорил о своем намерении «проследить шаг за шагом ту сокровенную работу, которая наделяет детей одного и того же отца различными страстями и различными характерами в зависимости от скрещивания наследственных влияний и неодинакового образа жизни». Так «неодинаков» образ жизни членов этой разветвленной семьи, которые «рассеиваются по всему современному обществу», принадлежа к различным его кругам, что многие из них, близкие по крови, резко разделены общественными отношениями.
Воплотив в образах столько типов психики, сколько было потомков у Аделаиды Фук, на конкретных судьбах исследуя «сокровенную работу» по формированию индивида, в которой участвуют биологические и социальные начала, проникая в «глубины жизни, где вырабатываются великие добродетели и великие преступления», Золя делал чрезвычайно интересные открытия, наблюдая и анализируя формы и условия выявления или, напротив, нейтрализации наследственных черт.
Но высший творческий успех Золя приносили созданные им образы, в которых «живая суть человеческой драмы» раскрывалась в широких социальных связях, когда представитель ветви Ругонов или Маккаров выступал в действии как член «целой общественной группы» и участник «определенной исторической эпохи».
В «Карьере Ругонов» – прологе к эпопее «Ругон-Маккары» – определено направление, в котором будут развиваться судьбы членов семейства на протяжении всей серии. Композиция этого романа, отражающая разветвленность родословного древа, вместила много только возникающих конфликтов, которым предстоит разрешаться в других романах эпопеи, где второстепенные персонажи «Карьеры Ругонов» выступают уже в роли главных героев, а образы, намеченные в прологе, приобретут завершенность. Плодотворный бальзаковский принцип открытой разомкнутой композиции отдельных романов ради эпической полноты всего цикла оказался пригоден и для решения творческих задач Эмиля Золя.
«Будденброки» Томаса Манна написаны в манере широкого, неторопливого повествования, с упоминанием множества деталей, с развернутым изображением отдельных эпизодов, со множеством диалогов и внутренних монологов.
Толчком к написанию «Будденброков» явилось знакомство с романом братьев Гонкур «Ренэ Моперен». Томас Манн был восхищен изяществом и структурной четкостью этого произведения, совсем небольшого по объему, но насыщенного значительным психологическим содержанием. Прежде он считал, что его жанр – короткая психологическая новелла, теперь ему показалось, что он может попробовать свои силы и в психологическом романе гонкуровского типа.
Но материал для романа Томас Манн хотел взять свой, известный ему с детства и глубоко пережитый, т.е. любекский. Здесь на помощь Томасу Манну должны были прийти немецкие писатели, в творчестве которых отразилась жизнь северной Германии и был запечатлен ее колорит. По первоначальному замыслу романа Томаса Манна был рассчитан примерно на 250 страниц.
Но когда Манн приступил к работе, все пошло по-иному. «Роман стал разрастаться у меня под руками, — рассказывал Томас Манн в своей речи «Любек как форма духовной жизни», — …все то, что я думал дать лишь как предысторию, приняло весьма самостоятельные очертания, имеющие право на независимое существование…» Из первоначального замысла небольшого романа о современности, о «проблематическом» герое конца века, слабом и беспомощном перед лицом безжалостной жизни, получился огромный двухтомный роман эпического склада, охватывающий судьбу четырех поколений. Само название романа показывает, что в нем описывается жизнь целой семьи. А вместо гонкуровской краткости здесь появились обстоятельность и полнота описаний, неторопливость изложения, не чуждая некоторой нарочитой монотонности.
Судьба семьи Будденброков представляет собой историю постепенного спада и разложения. «Упадок одного семейства» – таков подзаголовок романа. Правда, падение семейства Будденброков процесс не непрерывный. Периоды застоя сменяются периодами нового подъема, но все же в целом семья постепенно слабеет и гибнет.
В тесной и неразрывной связи с историей семьи, как важнейшая неотделимая часть ее, показана история фирмы Будденброков. Она прочна и солидна вначале, затем приходит в несколько застойное состояние, переживает впоследствии подъем и расцвет, пышно справляется столетний юбилей фирмы, но тут же обнаруживается, что расцвет был не совсем здоровый, появляются признаки упадка, совершаются неудачные сделки. Более удачливые и наглые, беззастенчивые коммерсанты Хагенштремы и Кистенмакеры все больше оттесняют фирму Будденброков. Наконец, после смерти Томаса, она ликвидируется.
Процветание семьи и процветание фирмы – это две стороны одного и того же процесса. Фирма так же как и весь жизненный уклад Будденброков, составляет – до тех пор, пока Будденброки остаются настоящими Будденброками, — непременное условие их жизни, форму их существования, и борьба за интересы фирмы является борьбой за семью.
Роман организован как бы внутри себя, очень прочно и тщательно, не внешними данными. Его широкое течение, внешне ничем не сдерживаемое, напоминает течение жизни, и это и было одним из важнейших моментов художественного замысла Томаса Манна. В целом роман построен на постоянно меняющемся выдвижении на передний план отдельных персонажей. Это ни в коей мере не ведет к раздробленности, к распадению романа на отдельные, не зависящие друг от друга куски. Глубокая внутрення связь между всеми членами семьи Будденброков, определяемая близостью их внутренних задатков, единством их судьбы, самым прочным образом сдерживает вместе эти различные эпизоды, придает им цельность и единство.
Само движение времени, столь существенное для романа, действие которого растянулось на сорок лет, совершается в значительной мере опираясь на эти «общие» эпизоды, являющиеся важными вехами в истории семьи. Что же касается более «персональных» эпизодов, то они во временном отношении обычно редко совпадают друг с другом. То, что оказывается освещенным в данный момент, как бы заслоняет собой все остальное, что происходит в то же время с другими персонажами романа, — их существование в это время, как молчаливо предполагается, не отмечено никакими особо важными событиями и длится в тех же формах, что и прежде. А затем на свет из тени выходит судьба другого персонажа и по ней начинает отсчитываться движение времени всего романа, а другие судьбы отходят на задний план.
Такие черты характерны скорее для хроники, чем для психологического романа. И «Будденброки» действительно соединяют оба эти элемента – это и психологический роман, и роман-хроника, что составляет одно из основных различий между «Будденброками» и не только немецким, но и общеевропейским романом конца века. «Будденброки» по своей структуре оказываются ближе некоторым формам романа середины века – так называемому роману «рядоположенности» Карла Гуцкова и Сю, построенному на переплетении ряда параллельных сюжетных линий. Но от этих романов «Будденброки» отличаются своим несравненно более узким охватом жизненного материала, своей «семейностью», хотя с так называемым «семейным» романом «Будденброки» опять-таки нельзя сопоставить из-за несоизмеримости их эпического размаха.
Список использованной литературы
1. Адмони В., Сильман Т. «Томас Манн. Очерк творчества». Ленинград, 1960
2. Дирзен И. «Эпическое искусство Томаса Манна». Москва, 1981
3. Кучборская Е.П. «Реализм Эмиля Золя». Изд-во Моск. Университета, 1973
www.ronl.ru
Конец формыЭмиль Золя. Деньги
-----------------------------------------------------------------------
Spellcheck by HarryFan, 10 July 2001
-----------------------------------------------------------------------
1
Часы на бирже только что пробили одиннадцать, когда Саккар вошел в
ресторан Шампо, в белый с позолотой зал с двумя высокими окнами,
выходящими на площадь. Он окинул взглядом ряды столиков, где с озабоченным
видом, близко придвинувшись друг к другу, сидели посетители, и, казалось,
удивился, не найдя того, кого искал.
Один из официантов, торопливо сновавших по залу, пробегал мимо с полным
подносом. Саккар спросил его:
- Что, господин Гюре не приходил?
- Нет еще, сударь.
Тогда, решив ждать, Саккар сел за освободившийся столик в амбразуре
окна. Он боялся, что опоздал, и, пока меняли скатерть, стал смотреть на
улицу, следя за прохожими. Даже когда ему подали прибор, он не сразу
заказал завтрак и еще несколько мгновений не отрывал глаз от площади,
залитой веселым светом одного из первых майских дней. В этот час, когда
все завтракали, она почти совсем опустела: скамьи под каштанами с нежной
молодой зеленью были свободны; на стоянке экипажей, вдоль ограды, от
одного ее конца до другого, вытянулся ряд фиакров; и омнибус, идущий от
Бастилии, остановился перед конторой у сада, не приняв и не высадив ни
одного пассажира. Лучи солнца, падая почти отвесно, заливали светом здание
биржи с его колоннадой, двумя статуями, широкой лестницей и обширным
пространством за колоннами, где пока стояли только пустые стулья,
выстроенные в боевом порядке.
Обернувшись, Саккар увидел за соседним столиком Мазо, биржевого
маклера. Он протянул ему руку:
- А, это вы! Здравствуйте!
- Здравствуйте, - отозвался Мазо, рассеянно отвечая на рукопожатие.
Маленький подвижной красивый брюнет, Мазо недавно, в тридцать два года,
получил свою должность по наследству от дяди. Казалось, он был всецело
поглощен беседой с сидевшим напротив него толстым господином с красным и
бритым лицом, знаменитым Амадье, к которому вся биржа преисполнилась
уважением после его прославленной аферы с Сельсисскими рудниками. Когда
акции упали до пятнадцати франков и на каждого, кто их покупал, смотрели
как на безумца, он вложил в это дело все свое состояние, двести тысяч
франков; на авось, без всякого расчета или чутья, с упрямством удачливого
тупицы. Потом действительно были найдены богатые месторождения руды, курс
акций перевалил за тысячу франков, и Амадье выиграл около пятнадцати
миллионов; его сумасбродная покупка, за которую в свое время его нужно
было бы посадить в сумасшедший дом, теперь создала ему славу одного из
самых глубоких финансовых умов. Ему все кланялись, с ним советовались.
Впрочем, с тех пор он воздерживался от дел, словно был удовлетворен,
царствуя в ореоле своей единственной легендарной аферы. Мазо, должно быть,
мечтал заполучить его в клиенты. Саккар, которого Амадье не удостоил даже
улыбки, раскланялся с тремя знакомыми дельцами, сидевшими за столиком
напротив, - Пильеро, Мозером и Сальмоном:
- Здравствуйте! Как дела?
- Да ничего... Здравствуйте!
С их стороны он тоже почувствовал холодок, почти враждебность. А между
тем Пильеро, высокий, очень худой, с резкими жестами, с ястребиным носом
на костлявом лице странствующего рыцаря, обычно отличался фамильярностью
игрока, который взял себе за правило действовать напропалую: он говорил,
что терпит полный крах всякий раз, как начинает размышлять. У него был
буйный темперамент игрока на повышение, тогда как Мозер, низенький, с
желтым цветом лица, истощенный болезнью печени, напротив, беспрестанно
ныл, все время опасаясь какой-нибудь катастрофы. Что касается Сальмона,
это был очень красивый мужчина, который в пятьдесят лет не поддавался
приближающейся старости, гордился своей роскошной черной как смоль бородой
и, считался, необыкновенно ловким малым. Он был очень неразговорчив,
отвечал только улыбками; никто не знал, играет он на повышение или на
понижение, да и вообще играет ли он; его манера слушать производила на
Мозера такое впечатление, что часто, рассказав Сальмону о своих делах и
сбитый с толку его молчанием, он бежал изменить какой-нибудь ордер на
покупку или на продажу ценных бумаг.
В этой атмосфере всеобщего равнодушия Саккар продолжал осматривать зал
беспокойным и вызывающим взглядом. Он издали обменялся поклоном еще только
с одним высоким молодым человеком, красавцем Сабатани, левантинцем с
великолепными черными глазами и продолговатым смуглым лицом, которое,
однако, несколько портил неприятный, вызывающий недоверие рот. Любезность
этого молодчика окончательно рассердила Саккара: наверно проворовавшийся
на какой-нибудь иностранной бирже, таинственная личность, любимец женщин,
Сабатани появился здесь прошлой осенью; Саккар знал, что его уже успели
использовать в качестве подставного лица при крахе одного банка;
постепенно он завоевывал доверие маклеров и кулисье своей корректностью и
неутомимой любезностью даже по отношению к лицам, пользующимся самой
дурной репутацией.
Перед Саккаром стоял официант:
- Что прикажете подать, сударь?
- Ах, да! Что-нибудь, ну хоть котлету и спаржи.
Затем он снова окликнул официанта:
- Вы уверены, что господин Гюре не был здесь и не ушел еще до моего
прихода?
- О, совершенно уверен!
Вот до чего он дошел после этой катастрофы, когда ему пришлось в
октябре еще раз ликвидировать свои дела, продать особняк в парке Монсо и
нанять вместо него квартиру, - только такие, как Сабатани, здоровались с
ним, головы уже не поворачивались, руки не протягивались к нему, когда он
входил в ресторан, где прежде царил. Страстный игрок по натуре, он не
обижался на это после своей последней скандальной и злосчастной аферы с
земельными участками, в результате которой ему не удалось спасти ничего,
кроме собственной шкуры. Но его охватывало страстное желание отыграться, и
его бесило отсутствие Гюре, который обещал ему непременно прийти сюда к
одиннадцати часам, чтобы рассказать о своем разговоре с его братом
Ругоном, в то время всемогущим министром. Больше всего он сердился на
брата. Гюре, депутат, послушный воле министра, обязанный ему своим
положением, был только посредником. Но неужели всесильный Ругон оставит
его на произвол судьбы? Ругон никогда не был хорошим братом. То, что он
рассердился после катастрофы и открыто порвал с ним, чтобы самому не быть
скомпрометированным, было еще понятно; но за эти полгода разве не мог он
оказать ему тайную поддержку? И неужели теперь у него хватит бессердечия
отказать в последней помощи, о которой Саккар, не смея обратиться к нему
лично, чтобы не вызвать в нем приступа бешенства, просил через третье
лицо? Стоит ему сказать одно только слово, и Саккар снова поднимется на
ноги и будет попирать этот подлый огромный Париж.
- Какого вина прикажете, сударь? - спросил метрдотель.
- Вашего обычного бордо.
Котлета Саккара остывала, но он не чувствовал голода, поглощенный
своими мыслями. Заметив, что по скатерти его стола мелькнула тень, он
поднял глаза. Это был Массиас, биржевой агент, толстый краснолицый малый,
прежде сильно нуждавшийся. Он проскользнул между столиков с таблицей
курсов в руке. Саккар был уязвлен, когда он проскочил мимо него, не
остановившись, и предложил таблицу Пильеро и Мозеру. Увлекшись своим
спором, те едва бросили на нее рассеянный взгляд, - нет, у них не было
никаких поручений, может быть, в другой раз. Массиас, не смея подойти к
знаменитому Амадье, который, склонившись над салатом из омаров, вполголоса
разговаривал с Мазо, вернулся к Сальмону. Тот взял таблицу, долго ее
изучал, затем возвратил, не сказав ни слова. Оживление в зале возрастало.
Ежеминутно, хлопая дверьми, входили другие агенты. Многие издали громко
переговаривались, биржевая лихорадка разгоралась по мере того, как
приближался полдень. И Саккар, взгляд которого постоянно возвращался к
окну, заметил, что площадь тоже постепенно оживает, прибывают экипажи и
пешеходы, а на ступенях биржи, залитых ярким солнцем, один за другим, как
темные пятнышки, уже показываются люди.
- Говорю вам, - сказал Мозер своим скорбным голосом, - что
дополнительные выборы двадцатого марта - очень тревожный симптом...
Словом, оппозиция уже завоевала весь Париж.
Но Пильеро пожимал плечами. Что могло измениться от того, что на
скамьях левых появились Карно и Гарнье-Пажес?
- Вот тоже вопрос о герцогствах, - продолжал Мозер, - ведь он чреват
осложнениями. Конечно! Напрасно смеетесь! Я не хочу сказать, что мы должны
воевать с Пруссией, чтобы помешать ей жиреть за счет Дании; однако была
возможность действовать другими путями... Да, да, когда сильные начинают
пожирать слабых, нельзя предугадать, чем это может кончиться. Что же
касается Мексики...
Пильеро, который в этот день был в самом благодушном настроении,
перебил его, громко засмеявшись:
- Ах, дорогой мой, вы нам надоели с вашими страхами насчет Мексики...
Мексика будет славной страницей этого царствования... Черт возьми, откуда
вы взяли, что империя в опасности? Январский заем в триста миллионов был
покрыт больше чем в пятнадцать раз! Потрясающий успех!.. Слушайте, я вам
назначаю свидание в шестьдесят седьмом году, да, через три года, когда
откроется Всемирная выставка, согласно недавнему решению императора.
- Говорю вам, дела плохи, - безнадежным тоном повторял Мозер.
- Да бросьте вы, все в порядке!
Сальмон по очереди взглядывал на них, улыбаясь со свойственным ему
проницательным видом. И Саккар, слышавший их разговор, сопоставлял свои
личные затруднения с кризисом, который, казалось, угрожал империи. Судьба
еще раз положила его на обе лопатки; неужели этот режим, который его
создал, обрушится, как и он, с недосягаемых высот во тьму ничтожества? Ах,
как он любил и как защищал империю, чувствуя, что в течение последних
двенадцати лет сам он жил полной жизнью, рос, наливался соком, словно
дерево, корни которого уходят в подходящую для него почву! Но если брат
хочет вырвать его отсюда, если его хотят исключить из числа тех, кто
процветает на жирной почве наслаждений, пусть все идет прахом в великом
разгроме, которым должны завершиться пиршественные ночи!
Пока он ожидал свою спаржу, шум все возрастал, на него нахлынули
воспоминания и унесли его далеко от этого зала. Он заметил свое отражение
в зеркале напротив, и оно удивило его. Возраст не запечатлелся на его
маленькой фигурке; в пятьдесят лет ему нельзя было дать больше тридцати
восьми, и он все еще оставался худощавым и шустрым, как юноша. Его смуглое
лицо с впалыми щеками, похожее на лицо марионетки, с острым носом и
блестящими глазками теперь даже стало как-то благообразнее, приобрело
какое-то очарование, упорно сохраняя живую и подвижную моложавость, а в
густой шевелюре еще не было ни одного седого волоса. И он невольно
вспомнил свой приезд в Париж сразу после переворота, тот зимний вечер,
когда он очутился на парижской мостовой без гроша в кармане, голодный, с
бешеным желанием удовлетворить свои вожделения. Ах, эта первая прогулка по
парижским улицам, когда, даже не раскрыв чемодана, он почувствовал
непреодолимую потребность, как был, в дырявых сапогах и засаленном пальто,
броситься в город, чтобы завоевать его! С тех пор он много раз поднимался
высоко, через его руки прошел целый поток миллионов, но никогда он не
обладал фортуной как рабыней, как собственностью, которой располагаешь по
своему желанию, которую держишь под замком, ощутимую, живую. Всегда в его
кассах хранились ложные, фиктивные ценности, золото утекало из них в
какие-то невидимые дыры. И вот он снова на мостовой, как в те далекие
времена, когда только начинал свою карьеру, и все такой же молодой, такой
же алчный, терзаемый все той же потребностью наслаждаться и побеждать. Он
попробовал всего и не насытился, потому что, казалось ему, у него не было
ни случая, ни времени как следует использовать людей и обстоятельства.
Сейчас он испытывал особое унижение от того, что чувствовал себя на этой
мостовой ничтожнее новичка, которого еще поддерживают иллюзии и надежды. И
его охватывало страстное желание начать все сначала и снова все завоевать,
подняться на такую высоту, какой он еще не достигал, увидеть, наконец, у
своих ног завоеванный город. Довольно обманчивого, показного богатства,
теперь ему нужно прочное здание солидного капитала, нужна подлинная власть
золота, царящая на туго набитых мешках!
Раздавшийся снова резкий и пронзительный голос Мозера на минуту оторвал
Саккара от его размышлений:
- Экспедиция в Мексику стоит четырнадцать миллионов в месяц, это
доказал Тьер... И надо быть поистине слепым, чтобы не видеть, что
большинство в палате ненадежное. Левых теперь больше тридцати человек. Сам
император хорошо понимает, что неограниченная власть становится
невозможной, раз он первым заговорил о свободе.
Пильеро не отвечал и только презрительно усмехался.
- Да, я знаю, вам кажется, что рынок устойчив, что дела идут хорошо...
Но посмотрим, что будет дальше. Дело в том, что в Париже слишком много
разрушили и слишком много настроили! Эти большие работы истощили
накопления. Конечно, крупные банки как будто процветают, - но пусть только
один из них лопнет, и вы увидите, как все они рухнут один за другим... Не
говоря уже о том, что народ волнуется... Эта международная ассоциация
трудящихся, организованная недавно в целях улучшения жизни рабочих, очень
меня пугает. Во Франции всюду недовольство, революционное движение
усиливается с каждым днем... Говорю вам, в плод забрался червь. Все
полетит к черту.
Но тут все стали громко возражать. У этого проклятого Мозера, должно
быть, опять разболелась печень. Между тем, произнося свои речи, он не
спускал глаз с соседнего столика, где Мазо и Амадье, среди общего шума,
продолжали тихо разговаривать. Мало-помалу весь зал встревожился этой
конфиденциальной беседой. Что они поверяли друг другу, о чем шептались?
Конечно, Амадье давал ордера, подготовлял какую-то аферу. Вот уже три дня,
как распространялись недобрые слухи о работах на Суэцком перешейке. Мозер
прищурился и понизил голос:
- Вы знаете, англичане не хотят, чтобы там продолжались работы. Можно
ожидать войны.
На этот раз даже Пильеро заколебался - уж очень поразительная была
новость.
Известие было невероятно, и оно тотчас же стало переходить от столика к
столику, приобретая силу достоверности: Англия послала ультиматум, требуя
немедленного прекращения работ. Амадье, очевидно, об этом и говорил с Мазо
и, конечно, поручал ему продать все свои акции Суэцкого канала. В воздухе,
насыщенном запахом подаваемых блюд, среди непрерывного звона посуды
поднялся ропот, надвигалась паника, и волнение усилилось до предела, когда
внезапно вошел один из служащих Мазо, маленький Флори, юноша с приятным
лицом, наполовину закрытым густой каштановой бородой. С пачкой фишек в
руке он быстро пробрался к своему патрону и, передавая их, сказал ему
что-то на ухо.
- Хорошо, - кратко ответил Мазо, раскладывая фишки по своему блокноту.
Затем, взглянув на часы, он сказал:
- Скоро двенадцать! Скажите Бертье, чтобы он подождал меня, и будьте
сами на месте.
Сходите за телеграммами.
Когда Флори ушел, Мазо возобновил разговор с Амадье и, вынув из кармана
чистые фишки, положил их на скатерть возле своей тарелки; каждую минуту
кто-нибудь из его клиентов, уходя, наклонялся к нему мимоходом и говорил
несколько слов, которые он быстро записывал на одном из кусочков бумаги,
продолжая есть. Ложное известие, пришедшее неизвестно откуда, возникшее из
ничего, разрасталось, как грозовое облако.
- Вы продаете, не правда ли? - спросил Мозер у Сальмона.
Но последний промолчал и улыбнулся так загадочно, что Мозер оробел, уже
сомневаясь в этом ультиматуме Англии и не подозревая, что сам только что
выдумал его.
- Что до меня, так я куплю, сколько предложат, - решил Пильеро с
хвастливой отвагой игрока, не признающего никакого метода.
Опьяненный атмосферой игры, наполнявшей этот тесный зал и все более
накалявшейся к концу завтрака, Саккар решился, наконец, съесть свою
спаржу, снова чувствуя раздражение против Гюре, который так и не явился.
Вот уже несколько недель, как он, всегда быстро решавший все вопросы,
колебался, одолеваемый сомнениями. Он понимал, что нужно коренным образом
изменить свое положение. Сперва он мечтал о совсем новой жизни, о высшей
административной или политической деятельности. Почему бы Законодательному
корпусу не ввести его в Совет министров, как ввели его брата? В биржевой
игре ему не нравилась эта постоянная неустойчивость - там можно было так
же легко потерять громадные суммы, как и нажить их: никогда ему не
приходилось спать спокойно, с уверенностью, что он обладает реальным
миллионом и никому ничего не должен. И сейчас, тщательно анализируя самого
себя, он сознавал, что, быть может, был слишком горяч для этих денежных
битв, где нужно иметь столько хладнокровия. Вероятно поэтому, повидав в
своей необычайной жизни так много роскоши и нужды, за десять лет
грандиозных спекуляций земельными участками нового Парижа он прогорел и
разорился, в то время как другие, более тяжеловесные и медлительные,
нажили колоссальные состояния. Да, может быть, он ошибся в своих настоящих
способностях, может быть, его активность, страстная вера в свои силы сразу
обеспечили бы ему успех в политических схватках? Все будет теперь зависеть
от ответа его брата. Если брат оттолкнет его, снова бросит его в пучину
ажиотажа, - ну что ж, тем хуже для него и для других, он пойдет тогда на
крупнейшую аферу, о которой мечтал уже несколько месяцев, никому еще
ничего не сказав, на колоссальное дело, пугавшее его самого; оно было
такого размаха, что в случае успеха или провала должно было потрясти весь
мир.
Пильеро громко спросил:
- А что, Мазо, исключение Шлоссера уже решено?
- Да, - ответил маклер, - сегодня будет объявление... Что же делать?
Это всегда бывает неприятно, но я получил самые тревожные известия и
первый опротестовал его векселя.
Приходится время от времени выметать с биржи всякий сор.
- Мне говорили, - сказал Мозер, - что ваши коллеги Якоби и Деларок
потеряли на этом деле кругленькие суммы.
Маклер пожал плечами:
- Ничего не поделаешь... За спиной этого Шлоссера действовала,
наверное, целая шайка; ему что? Он теперь поедет обирать берлинскую или
венскую биржу.
Саккар перевел взгляд на Сабатани, который, как он случайно узнал, был
в тайном сообщничестве с Шлоссером: оба вели хорошо известную игру - один
на повышение, другой на понижение тех же самых бумаг; тот, кто проигрывал,
получал половину доходов другого и исчезал. Но молодой человек спокойно
платил по счету за свой изысканный завтрак. Затем, со свойственным ему
мягким изяществом уроженца востока с примесью итальянской крови, он
подошел пожать руку Мазо, клиентом которого состоял. Наклонившись к нему,
он передал какое-то поручение, и Мазо записал его на карточке.
- Он продает свои Суэцкие акции, - пробормотал Мозер.
И, не выдержав, терзаемый подозрениями, громко спросил:
- Ну как, что вы думаете о Суэце?
Гул голосов смолк, головы всех сидевших за соседними столиками
повернулись к нему.
Этот вопрос выражал все растущую тревогу. Но спина Амадье, который
пригласил Мазо завтракать просто для того, чтобы рекомендовать ему одного
из своих племянников, оставалась непроницаемой, так как ее обладателю
нечего было сказать; а маклер, удивленный обилием ордеров на продажу
акций, только кивал головой, из профессиональной скромности не высказывая
своего мнения.
- Суэц - верное дело! - заявил своим певучим голосом Сабатани, который,
выходя, обошел столики, чтобы любезно пожать руку Саккару.
И Саккар сохранил на минуту ощущение этого рукопожатия, этой гибкой и
мягкой, почти женской руки. Еще не решив, какой путь избрать, как
по-новому переустроить жизнь, он считал жуликами всех, кого видел здесь.
Ах, если они принудят его к этому, как он прижмет их, как оберет этих
трусливых Мозеров, хвастливых Пильеро, пустых, как тыква, Сальмонов и этих
Амадье, слывущих гениями только потому, что им повезло! Звон стаканов и
тарелок усилился, голоса становились хриплыми, двери хлопали сильнее, все
хотели быть там, на бирже, когда акции Суэца полетят вниз. И глядя в окно
на площадь, которую бороздили фиакры и наводняли пешеходы, Саккар видел,
что залитые солнцем ступени биржи были теперь испещрены, словно
насекомыми, непрерывно поднимавшимися мужчинами в строгих черных костюмах,
постепенно заполнявшими колоннаду, а за оградой появились неясные фигуры
бродивших под каштанами женщин.
Но едва он принялся за свой сыр, чей-то густой бас заставил его поднять
голову:
- Простите, дорогой мой, я никак не мог прийти раньше.
Наконец-то! Это был Гюре, нормандец из Кальвадоса, с грубым и широким
лицом хитрого крестьянина, разыгрывающего простака. Он сейчас же велел
подать себе что-нибудь, хотя бы дежурное блюдо с овощами.
- Ну? - сухо, сдерживаясь, спросил Саккар.
Но тот, как человек осторожный и себе на уме, не торопился. Он принялся
за еду и, наклонившись, понизив голос, сказал:
- Ну, я видел великого человека. Да, у него дома, сегодня утром. О, он
был очень мил, очень мил по отношению к вам.
Он остановился, выпил полный стакан вина и положил в рот картофелину.
- И что же?
- Так вот, дорогой мой... Он готов сделать для вас все, все, что
сможет; он вас очень хорошо устроит, только не во Франции... Например,
губернатором в какой-нибудь из самых лучших наших колоний. Там вы будете
полным хозяином, настоящим царьком.
Саккар позеленел:
- Да вы что же, смеетесь надо мной? Почему бы тогда не прямо в ссылку?
А, он хочет от меня отделаться! Пусть побережется, как бы я и в самом деле
не доставил ему неприятностей.
Гюре с полным ртом старался успокоить его:
- Да что вы, мы хотим вам только добра, позвольте нам позаботиться о
вас.
- Чтобы я позволил уничтожить себя, не так ли?.. Слушайте! Только что
здесь говорили, что империя уже совершила почти все ошибки, какие только
можно совершить. Да, война с Италией, Мексика, отношения с Пруссией.
Честное слово, все это правда! Вы делаете столько глупостей и безумств,
что скоро вся Франция поднимется и вышвырнет вас вон. Депутат, послушная
креатура министра, сразу встревожился, побледнел, стал озираться вокруг:
- Простите, я не могу согласиться с вами... Ругон - честный человек.
Пока он у власти, бояться нечего... Нет, подождите, вы его недооцениваете,
уверяю вас.
Саккар грубо прервал его и сдавленным голосом проговорил:
- Ладно, целуйтесь с ним, обделывайте вместе свои дела! Да или нет,
будет он помогать мне здесь, в Париже?
- В Париже - никогда!
Не сказав больше ни слова, Саккар встал и подозвал официанта, чтобы
расплатиться, тогда как Гюре, знавший его бешеный нрав, спокойно глотал
большие куски хлеба и не противоречил ему, опасаясь скандала. Но в эту
минуту в зале началось сильное волнение. Вошел Гундерман, король банкиров,
хозяин биржи и всего мира, человек лет шестидесяти с огромной лысой
головой и круглыми глазами навыкате; лицо его выражало бесконечное
упрямство и крайнюю усталость. Он никогда не бывал на бирже и даже нарочно
не посылал туда официальных представителей; он никогда не завтракал в
публичных местах. Изредка только ему случалось, как сегодня, показаться в
ресторане Шампо, где он садился за столик и заказывал всего лишь стакан
виши, который ему подавали на тарелке. Уже двадцать лет он страдал
болезнью желудка и питался исключительно молоком.
Официанты стремглав бросились за водой, а все присутствующие приняли
подобострастные позы. Мозер со смиренным видом рассматривал этого
человека, которому известны были все тайны, который повелевал повышением и
понижением курса, как бог повелевает громом. Сам Пильеро почтительно
приветствовал его, веря только в непреодолимую силу миллиарда. Было уже
половина первого, и Мазо внезапно оставил Амадье, подошел и склонился
перед банкиром, от которого он иногда имел честь получить ордер. Многие
биржевики, собравшиеся уходить, стоя окружили божество и, угодливо согнув
хребты, почтительно смотрели, как он взял дрожащей рукой стакан воды и
поднес его к своим бледным губам, в то время как официанты вокруг поспешно
уносили грязные скатерти.
Когда-то в связи со спекуляциями земельными участками в Монсо Саккар
имел разногласия с Гундерманом и даже однажды поссорился с ним. Они были
слишком разные люди: один - страстный, падкий до наслаждений, другой -
умеренный, исполненный холодной логики. И теперь, когда Саккар,
окончательно взбешенный этим триумфальным появлением, выходил из
ресторана, Гундерман окликнул его:
- Скажите, друг мой, правда ли, что вы бросаете дела? Наконец-то вы
взялись за ум; давно пора.
Для Саккара это было ударом хлыста по лицу. Он выпрямился во весь свой
маленький рост и ответил ясным, колющим, как острие шпаги, голосом:
- Я основываю банк с капиталом в двадцать пять миллионов и надеюсь
скоро заглянуть к вам.
И он вышел, оставив за собой гул возбужденных голосов, - в зале все
теснились к дверям, чтобы не опоздать к открытию биржи. Ах, если бы,
наконец, добиться успеха, снова увидеть у своих ног тех, кто теперь
поворачивается к нему спиной, померяться силами с этим королем золота и,
быть может, свалить его когда-нибудь! Он еще не решил начать свое
грандиозное дело, он сам удивился той фразе, которую произнес, чтобы
только что-нибудь ответить. Но разве может он теперь попытать счастья на
каком-нибудь другом поприще, когда брат отказывается от него, когда люди и
обстоятельства непрерывными оскорблениями вызывают его на борьбу, как
окровавленного быка, которого снова и снова выталкивают на арену?
С минуту он стоял, весь дрожа, на краю тротуара. Это был тот шумный
час, когда жизнь Парижа как будто приливает к этой центральной площади
между улицами Монмартр и Ришелье, двумя узкими артериями, по которым
несется толпа. С четырех сторон площади непрерывным потоком катились
экипажи, бороздя мостовую среди водоворота спешащих пешеходов. На стоянке,
вдоль ограды, то разрывались, то снова смыкались две цепи фиакров, а на
улице Вивьен коляски биржевых агентов вытянулись сплошным рядом, над
которым возвышались кучера с вожжами в руках, готовые хлестнуть лошадей по
первому приказанию. Ступени и колоннада биржи были до того запружены
толпой, что казались черными от кишевших там сюртуков, а под часами, где
уже собралась и действовала кулиса, поднимался шум спроса и предложения,
гул ажиотажа, похожий на рокот поднимающейся волны и заглушающий обычный
городской шум. Прохожие оборачивались, с вожделением и страхом думая о
том, что происходит в этом здании, где совершается недоступное для
большинства французов таинство финансовые операций, где среди этой давки и
исступленных криков люди непостижимым образом вдруг разоряются или
наживают состояния. Саккар остановился на краю тротуара. В ушах у него
стоял гул отдаленных голосов, его задевали на ходу локтями торопливые
прохожие, а он опять мечтал основать царство золота в этом охваченном
лихорадочной страстью квартале, посреди которого от часу до трех бьется,
как огромное сердце, биржа.
Но со времени своей неудачи он не смел показаться на бирже, и сегодня
то же чувство оскорбленного тщеславия, уверенность в том, что его встретят
как побежденного, мешало ему подняться по ступеням. Как любовник,
изгнанный из алькова своей возлюбленной, которую он страстно желает, хотя
ему кажется, что он ее ненавидит, словно увлекаемый роком, он возвращался
сюда под всякими предлогами, огибал колоннаду, проходил через сад с видом
человека, прогуливающегося в тени каштанов. Здесь, в этом пыльном сквере
без газонов и цветов, где на скамьях, среди общественных уборных и
газетных киосков, копошились спекулянты подозрительного вида и
простоволосые женщины из соседних кварталов кормили грудью своих
младенцев, он делал вид, что бродит без определенной цели, и, поднимая
глаза, наблюдал за биржей, и ему все казалось, что он осаждает это здание,
заключает его в тесное кольцо блокады, чтобы когда-нибудь войти туда
триумфатором.
Он повернул за угол направо, в тень деревьев против Банковской улицы, и
сейчас же очутился на "малой" бирже обесцененных акций, среди
"мокроногих", как с презрительной иронией называют этих спекулянтов
биржевым хламом, торгующих на ветру, под дождем и в грязи акциями
прогоревших предприятий. Тут была целая толпа евреев с жирными,
лоснящимися лицами, с острым профилем прожорливых птиц, необыкновенное
сборище типичных носов; склонившись, словно стая над добычей, с неистовым
гортанным криком, они, казалось, готовы были растерзать друг друга.
Проходя мимо, Саккар вдруг заметил стоявшего поодаль грузного человека,
который разглядывал на солнце рубин, осторожно поворачивая его в своих
толстых и грязных пальцах.
- А, Буш!.. Я и забыл, что как раз собирался зайти к вам.
Буш, у которого была деловая контора на улице Фейдо, много раз бывал
полезен Саккару в затруднительных обстоятельствах. Он продолжал в
самозабвении исследовать игру драгоценного камня, запрокинув широкое
плоское лицо с серыми глазами навыкате, как бы потухшими от яркого света;
его белый галстук, которого он никогда не снимал, скрутился жгутом, а
сюртук, купленный по случаю, когда-то превосходный, но необыкновенно
потертый и весь в пятнах, поднялся у него на затылке до тусклых волос,
падавших с голого черепа редкими и непослушными прядями. Возраст его
шляпы, порыжевшей от солнца, полинявшей от дождей, невозможно было
определить.
Наконец он решился спуститься с небес на землю:
- А, господин Саккар, и вы завернули сюда?
- Да... У меня тут письмо на русском языке, письмо от одного русского,
у него банк в Константинополе. Так вот, я подумал, что ваш брат мог бы мне
его перевести.
Буш, продолжая с бессознательной нежностью вертеть свой рубин в правой
руке, протянул левую, говоря, что сегодня же вечером он пришлет перевод.
Но Саккар объяснил, что в письме всего только десять строк.
- Я поднимусь к вам, и ваш брат мне тут же его и прочтет.
Его прервало появление госпожи Мешен, женщины чудовищно тучной, хорошо
известной завсегдатаям биржи: это была одна из тех ненасытных мелких
спекулянток, чьи жирные руки вечно копаются во всяких подозрительных
делах. Лицо ее, похожее на полную луну, одутловатое и красное, с
маленькими голубыми глазками, едва заметным носом пуговкой, с крошечным
ротиком, откуда исходил тонкий писк, казалось, выпирало из-под старой
розовой шляпы, криво завязанной гранатовыми лентами, а гигантскую грудь и
огромный, вздутый живот стягивало платье из зеленого поплина, побуревшего
от грязи. На руке у нее висела старомодная черная сумка, с которой она
никогда не расставалась, - громадная, глубокая, как чемодан. Сегодня эта
сумка была набита до отказа, и под ее тяжестью Мешен сгибалась на правую
сторону, как склоненное дерево.
- Вот и вы, - сказал Буш, по-видимому ожидавший ее.
- Да, я получила бумаги из Вандома, они со мной.
- Хорошо! Идем ко мне... Здесь сегодня нечего делать.
Саккар бросил косой взгляд на вместительную кожаную сумку. Он знал, что
туда неминуемо попадают обесцененные бумаги, акции обанкротившихся
компаний, на которых "мокроногие" еще продолжают играть, перекупая друг у
друга пятисотфранковые бумаги за двадцать су, за десять су, в смутной
надежде на невозможное повышение курса; другие, более практичные, покупают
их как жульнический товар, который они с барышом уступят банкротам,
стремящимся раздуть свой пассив. В смертельных финансовых битвах Мешен
была вороном, который провожает армии в походе; она со своей сумкой
присутствовала при основании каждого акционерного общества, каждого банка,
разнюхивала обстановку, ловила трупный запах даже в периоды процветания,
во время блистательных эмиссий, зная, что крах неизбежен, что настанет
день разгрома, когда можно будет пожирать трупы, подбирая акции в грязи и
в крови. И Саккар, который обдумывал свой проект грандиозного банка,
слегка вздрогнул, - у него мелькнуло недоброе предчувствие при виде этой
сумки, этой свалки обесцененные бумаг, куда попадала вся выметенная с
биржи макулатура.
Буш уже уходил вместе со старухой, но Саккар удержал его:
- Значит, мне можно зайти, ваш брат наверное дома?
На лице Буша появилось тревожное удивление:
- Мой брат? Ну конечно! Где же ему еще быть?
- Прекрасно, значит, мы увидимся.
Расставшись с ними, Саккар медленно пошел вдоль деревьев к улице
Нотр-Дам де Виктуар. Эта часть площади была самой оживленной, здесь
помещались торговые фирмы, мелкие предприятия, и золотые буквы вывесок
горели на солнце. На балконах колыхались шторы, у окна меблированной
комнаты, разинув рты, стояла целая семья провинциалов. Саккар невольно
поднял голову, посмотрел на этих людей, улыбаясь их ошеломленному виду, и
в голове его мелькнула утешительная мысль о том, что в провинции всегда
найдутся акционеры. А позади все раздавался гул биржи, преследуя его, как
шум отдаленного прилива, который вот-вот проглотит его.
Но его остановила новая встреча.
- Как, Жордан, вы на бирже? - воскликнул он, пожимая руку высокому
смуглому молодому человеку с маленькими усиками, с решительным и твердым
выражением лица. Жордан, после того как отец его, марсельский банкир,
когда-то проигравшись на бирже, покончил с собой, уже десять лет с трудом
перебивался в Париже, страстно увлекаясь литературой, и мужественно
боролся с самой ужасной нищетой. Один из его родственников, живший в
Плассане и знакомый с семьей Саккара, рекомендовал его последнему в то
время, когда тот еще принимал весь Париж в своем особняке в парке Монс
www.ronl.ru
(1840 — 1902)
Эмиль Золя, произведения которого занимают ведущее место во французском натурализме, сам был наполовину французом. Полугрек, полуитальянец, его отец был гражданским инженером в Провансе, где возглавлял строительство водопроводных сетей города Экса. Мать Золя, родом из северной Франции, была женщиной трудолюбивой, дисциплинированной. Она не могла найти себе применения в веселом, жизнерадостном Провансе. Отец Эмиля умер, когда мальчику исполнилось шесть лет, оставив свою жену один на один с усиливающейся нищетой и иском к городу Эксу.
Многое в творчестве Золя можно объяснить реакцией на взгляды его сильной, властной матери, на ее недовольство буржуазией, не принявшей эту женщину, на ненависть которую она питала к местной бедноте, боясь скатиться до такого же уровня. Если верен тезис о том, что лучшие критики общества — те, чье собственное положение в этом обществе ущербно, то Золя действительно была уготована роль социального романиста, а его творчество было своеобразной местью городу Эксу.
Результатом влияния матери может считаться и то, что Золя выбирал сексуальные темы для того, чтобы выразить свое неприятие общества, отвергнувшего его. Беднота неразборчива в связях, средний класс лицемерен, аристократия порочна — эти идеи красной нитью проходят через все романы Золя.
С семнадцати до двадцати семи лет Золя вел богемную жизнь, не преуспев ни в чем. Он учился в Париже и Марселе, но так и не получил диплома. Он писал статьи для газет, в том числе по искусству. Одно время Золя снимал жилье вместе со своим другом юности из Экса художником Сезанном. Работал он и служащим у парижского издателя и книготорговца Ашетта.
Временами его финансовое положение было таким тяжелым, что ему приходилось ловить воробьев на чердаках и жарить их. Была у Золя любовница — Александрина Мелей, серьезная благоразумная девушка, с развитыми материнскими инстинктами и честолюбием человека из среднего класса. Даже мать Золя одобряла их отношения. Эти отношения дали писателю столь необходимое для работы эмоциональное спокойствие. В 1870 году Александрина и Эмиль поженились.
Делом всей своей жизни Золя считал серию, состоящую из двадцати романов, задуманную в подражание «Человеческой комедии» Бальзака и прослеживающую судьбу одной семьи во времена Второй империи. Родоначальник этой семьи происходил из города Плассана в Провансе (очевидно, Экса). Законные потомки, семья Ругонов, — очень активные, умные люди, поддерживающие Луи Наполеона во время переворота 1851 года и вместе с ним приходящие к власти. Один из них, Эжен, становится министром в правительстве, где его природная беспринципность способствует карьере.
Другая, незаконная ветвь семьи, Муре — предприниматели из среднего класса. Один из представителей этой семьи открывает огромный универсальный магазин в Париже и строит свое состояние на разорении мелких конкурентов. Еще одна незаконная ветвь — Маккары. Это пролетарии, из среды которых выходят воры, проститутки, алкоголики. В их числе Нана и Этьен — главные герои двух романов, рассматриваемых в этой книге. Задача Золя — исследовать каждый уголок французского общества, вскрыть пороки, царящие там. Его романы — серия последовательных атак на официально провозглашавшиеся идеалы того времени: честь армии, набожность духовенства, святость семьи, труд крестьянина, слава империи.
Задуманные романы едва только начали создаваться, когда Вторая империя неожиданно рухнула. Поток событий вынудил Золя сжать временные рамки романов, и это было сделано весьма неуклюже. В этих романах создаются ситуации, более подходившие к семидесятым-восьмидесятым годам, нежели к пятидесятым-шестидесятым. Поражение Франции под Седаном дало Золя материал для создания большого военного романа «Разгром».
Другими важными произведениями, стоящими особняком среди уже упомянутых, являются «Земля», мрачное и яростное исследование крестьянской жизни, и «Западня» — описание деградации человеческой личности под влиянием алкоголя. Хотя главные герои этих произведений и находятся в родственных отношениях, каждый из романов обладает собственными достоинствами и может быть прочитан независимо от других.
Золя, когда-то работавший журналистом, прекрасно знал, что книги, затрагивающие чувства людей, приносят доход. Его произведения, написанные с учетом этого, сделали их автора богатым. Со временем он удовлетворил амбиции человека, обязанного всем только самому себе. Золя переехал в «шикарный» дом в фешенебельном районе и обставил его с роскошной помпезностью. Другой своей тщеславной цели — попасть во Французскую академию, несмотря на все усилия, Золя так и не смог достичь, хотя и остался в истории как ее «вечный кандитат».
Враги пытались представить писателя чудовищем порока, купающимся в отбросах. Его защитники, напротив, видели в нем яростного моралиста, обличающего пороки эпохи. Сам же Золя предпочитал быть независимым и объективным ученым, исследующим результаты влияния наследственности и окружающей среды на человеческую личность. Этим он напоминает французского историка Тэна, который утверждал, что порок и добро — такие же естественные продукты, как сахар и купорос. Золя, безусловно, не был ученым. Ему приходилось полагаться на психологию того времени, основой которого были чисто материалистические взгляды.
Так, признавалось, что антиобщественное поведение — результат дегенерации нервной системы, передаваемой по наследству. Золя был настолько зачарован престижем науки, что рассматривал свои романы как лаборатории, где проводятся опыты с наследственностью, поставленной в определенные условия существования. Писатель также описывал реакцию наследственности на эти условия. Подобные теоретические взгляды отражены в работе Золя «Экспериментальный роман». Вероятно, мало кто из авторов мог показать такое непонимание своего собственного творческого процесса.
Собственная литературная практика Золя больше известна под именем «натурализм». Она устанавливала традиции, несколько отличные от раннего реализма Флобера. Того в одинаковой мере интересовали и феномены вещей, и правдивое воспроизведение действительности. Но у него не было склонности к описанию пороков и безобразий. Более того, реализм Флобера представлял собой литературную программу, лишенную какой-либо метафизики. Вот почему воздействие этих двух писателей имело различия. Приверженцы Флобера были изощренными стилистами, озабоченными совершенствованием искусства ради самого искусства, в то время как последователи Золя являлись в большей степени тяжеловестными социальными романистами, подобными Фрэнку Норрису.
Как только были написаны «Ругон-Маккары», Золя избрал иное, более оптимистическое направление в литературе. Он стал искренне верить, что общество способно исправить само себя. Намеки на это появляются уже в романе «Жерминаль». Более очевидно это заметно в сочинении «Труд», рисующем утопическое, социалистическое общество. Одна из причин такого поворота событий может быть найдена в изменении личной жизни Золя.
В течение многих лет брак его с Александриной был омрачен бесплодием. В 1888 году он влюбляется в молодую прачку Жанну Розера, покупает ей дом и, к большой радости становится отцом двух детей. Когда слухи об этом дошли до мадам Золя, она в ярости разбила часть шикарной мебели своего мужа. Но Золя новые отношения принесли освобождение от неуверенности в себе как в мужчине. Со временем он достигает и удовлетворенности, но его творчество постепенно теряет свою мощь и становится почти сентиментальным.
Его знаменитая защита Альфреда Дрейфуса, капитана-еврея во французской армии, осужденного по сфабрикованному обвинению в шпионаже, потрясшему Третью республику до основания, однако, была отнюдь не сентиментальной. В этом деле противниками писателя выступали старые враги — армия, церковь, правительство, высшие слои общества, антисемиты, зажиточные люди, которых бы сегодня назвали «истэблишментом». Залпом, который Золя направил в эту цель, было письмо, адресованное президенту Форе и опубликованное в «Авроре», — «Я обвиняю».
Золя сознательно шел на обвинение в диффамации и преуспел в этом. Зал судебного заседания стал ареной, которую он хотел приобрести. Суд вынес обвинительный приговор, по которому была подана апелляция. Начался второй процесс, но незадолго до вынесения приговора, Золя, с неохотой и по совету адвокатов, уехал в Англию. Здесь он мужественно переносил все неудобства английского климата и кухни, пока честь и достоинство Дрейфуса не были восстановлены.
Умер Золя в 1902 году в результате бессмысленной случайности: нагревательный прибор на древесном угле, закрытый дымоход и удушье. Весь мир объединился, чтобы отдать ему должное — давно заслуженное. На его похоронах присутствовал Дрейфус, а Анатоль Франс сказал, что Золя «был этапом в сознании человечества». Александрина же посчитала, что ее муж был настолько гениальным, что имел право на свой моральный кодекс, и усыновила его детей.
www.ronl.ru
2 апреля 1840 года — 28 сентября 1902 года
Отец Эмиля, итальянский инженер, скоропостижно скончался в 1846 году, оставив свою жену-француженку и своего 6-летнего сына практически без средств к существованию. В 1858 году Эмиль с матерью перебрались в Париж. В течение двух последующих лет Золя дважды не сумел сдать экзамен на звание бакалавра в лицее Сен-Луи. В юности Золя был романтиком. Он страстно любил поэзию и сам писал стихи. После того, как он не сумел сдать выпускные экзамены, этот застенчивый юноша-поэт быстро потерял свою невинность. Безработица заставила его жить «в приюте, заполненном вшами, ворами и проститутками». История о том, что он спасался от голода только тем, что ел воробьев, пойманных им на крыше, является некоторым преувеличением, но все же показательна для описания той нищеты, в которой он тогда жил.
В 1871 году он опубликовал первый из своих романов, где он изложил свою теорию натурализма, в которой утверждал, что все действия и поступки человека предопределены его наследственностью и окружающей средой. После публикации одного из «непристойных» бестселлеров Золя появился целый «манифест» некоего анонимного автора, в котором утверждалось, что «развращенность и порочность» писателя вызваны его импотенцией.
Золя был чрезвычайно нервным и чувствительным человеком с «тонкими, подвижными, удивительно выразительными руками» и столь же выразительным большим носом. Золя был близорук и шепелявил, но у него был прекрасный тенор. Золя был солидным бородатым мужчиной среднего роста, на лице которого как будто бы навечно застыло меланхоличное выражение. Золя знал толк в еде и в 40-летнем возрасте весил более 100 килограммов, но в 1887 году стал соблюдать строгую диету, полностью отказавшись от употребления вина, и сумел похудеть.
В юности Золя влюбился в Луизу Соляри, сестру своего друга. Их отношения, вне всякого сомнения, были романтическими и чисто платоническими, поскольку Луизе едва исполнилось 12 лет, когда 18-летний Золя уже уехал в Париж.
Годы, проведенные Эмилем в приютах, дали ему возможность достаточно близко познакомиться с сексуальной стороной жизни. Некоторые из его биографов даже утверждают, что какое-то время он жил с проституткой, которая покинула нищего писателя сразу же, как только нашла себе партнера побогаче.
В 25-летнем возрасте Золя стал ухаживать за красавицей Александриной Мелей, которая была старше его на год и работала швеей. Биографы считают, что их познакомил Сезанн, который был тогда любовником Александрины. По другой версии Золя сам обратил внимание на Александрину, когда она горько плакала прямо на улице после разрыва со своим бывшим возлюбленным. Как бы там ни было, Александрина стала близкой подругой Золя, а через четыре года, в мае 1870, они поженились.
Сексуальные отношения между супругами сложились неудачно. Через пять лет Золя признался друзьям, что он имел сексуальную близость со своей женой лишь раз в десять дней. Даже и эта страсть, возникавшая лишь время от времени, вскоре полностью иссякла. Золя также считал, что сексуальные отношения, не имеющие целью продолжение рода человеческого, достойны всяческого порицания. У них с Александриной так никогда и не было детей, хотя они оба страстно желали иметь настоящую семью, которую не представляли себе без детей. Отсутствие детей, естественно, тоже сказалось на том, что в отношениях между супругами со временем появилась холодность и отчужденность.
Оставаясь физически верным Александрине, всю свою подавленную страсть Золя вложил в свои литературные произведения. Его яркое описание женской наготы и сексуальных страстей буквально воспламеняли и читателей, и критиков. Они, казалось, совершенно не трогали лишь одного человека — самого Золя. После 18 лет супружеской жизни, в которой было мало и любви, и секса, Золя был толстым, старым и несчастным.
Начиная с 1887 года, его жизнь изменилась самым невероятным образом. Он начал худеть, а через год познакомился с Жанной Розро. Ей было 20 лет, она была высока и темноглаза. Жанна слегка удивилась, что Золя вообще обратил на нее внимание. Писатель вскоре по-настоящему влюбился в нее и поселил ее в хорошем доме. У Жанны от него родилось двое детей, которых счастливые родители назвали Дениз и Жак. Золя очень любил и обоих детей, и их мать, которая принесла ему неведомое ранее счастье.
В течение двух лет Золя успешно поддерживал любовную связь с Жанной и ухаживал за детьми, скрывая этот факт от Александрины. Затем Александрина получила анонимное письмо, которое рассказало ей всю правду о второй семье ее мужа. Александрина пришла в ярость и даже собиралась развестись с Золя, но затем ее злость улеглась. Она познакомилась с детьми, а после смерти Жанны занялась их воспитанием, официально дала им фамилию своего мужа и объявила их законными на¬следниками.
Эмиль Золя умер в результате несчастного случая, отравившись угарным газом. Существует, правда, версия о том, что он был убит своими политическими противниками.
www.ronl.ru
(1840 — 1902)
Эмиль Золя, произведения которого занимают ведущее место во французском натурализме, сам был наполовину французом. Полугрек, полуитальянец, его отец был гражданским инженером в Провансе, где возглавлял строительство водопроводных сетей города Экса. Мать Золя, родом из северной Франции, была женщиной трудолюбивой, дисциплинированной. Она не могла найти себе применения в веселом, жизнерадостном Провансе. Отец Эмиля умер, когда мальчику исполнилось шесть лет, оставив свою жену один на один с усиливающейся нищетой и иском к городу Эксу.
Многое в творчестве Золя можно объяснить реакцией на взгляды его сильной, властной матери, на ее недовольство буржуазией, не принявшей эту женщину, на ненависть которую она питала к местной бедноте, боясь скатиться до такого же уровня. Если верен тезис о том, что лучшие критики общества — те, чье собственное положение в этом обществе ущербно, то Золя действительно была уготована роль социального романиста, а его творчество было своеобразной местью городу Эксу.
Результатом влияния матери может считаться и то, что Золя выбирал сексуальные темы для того, чтобы выразить свое неприятие общества, отвергнувшего его. Беднота неразборчива в связях, средний класс лицемерен, аристократия порочна — эти идеи красной нитью проходят через все романы Золя.
С семнадцати до двадцати семи лет Золя вел богемную жизнь, не преуспев ни в чем. Он учился в Париже и Марселе, но так и не получил диплома. Он писал статьи для газет, в том числе по искусству. Одно время Золя снимал жилье вместе со своим другом юности из Экса художником Сезанном. Работал он и служащим у парижского издателя и книготорговца Ашетта.
Временами его финансовое положение было таким тяжелым, что ему приходилось ловить воробьев на чердаках и жарить их. Была у Золя любовница — Александрина Мелей, серьезная благоразумная девушка, с развитыми материнскими инстинктами и честолюбием человека из среднего класса. Даже мать Золя одобряла их отношения. Эти отношения дали писателю столь необходимое для работы эмоциональное спокойствие. В 1870 году Александрина и Эмиль поженились.
Делом всей своей жизни Золя считал серию, состоящую из двадцати романов, задуманную в подражание «Человеческой комедии» Бальзака и прослеживающую судьбу одной семьи во времена Второй империи. Родоначальник этой семьи происходил из города Плассана в Провансе (очевидно, Экса). Законные потомки, семья Ругонов, — очень активные, умные люди, поддерживающие Луи Наполеона во время переворота 1851 года и вместе с ним приходящие к власти. Один из них, Эжен, становится министром в правительстве, где его природная беспринципность способствует карьере.
Другая, незаконная ветвь семьи, Муре — предприниматели из среднего класса. Один из представителей этой семьи открывает огромный универсальный магазин в Париже и строит свое состояние на разорении мелких конкурентов. Еще одна незаконная ветвь — Маккары. Это пролетарии, из среды которых выходят воры, проститутки, алкоголики. В их числе Нана и Этьен — главные герои двух романов, рассматриваемых в этой книге. Задача Золя — исследовать каждый уголок французского общества, вскрыть пороки, царящие там. Его романы — серия последовательных атак на официально провозглашавшиеся идеалы того времени: честь армии, набожность духовенства, святость семьи, труд крестьянина, слава империи.
Задуманные романы едва только начали создаваться, когда Вторая империя неожиданно рухнула. Поток событий вынудил Золя сжать временные рамки романов, и это было сделано весьма неуклюже. В этих романах создаются ситуации, более подходившие к семидесятым-восьмидесятым годам, нежели к пятидесятым-шестидесятым. Поражение Франции под Седаном дало Золя материал для создания большого военного романа «Разгром».
Другими важными произведениями, стоящими особняком среди уже упомянутых, являются «Земля», мрачное и яростное исследование крестьянской жизни, и «Западня» — описание деградации человеческой личности под влиянием алкоголя. Хотя главные герои этих произведений и находятся в родственных отношениях, каждый из романов обладает собственными достоинствами и может быть прочитан независимо от других.
Золя, когда-то работавший журналистом, прекрасно знал, что книги, затрагивающие чувства людей, приносят доход. Его произведения, написанные с учетом этого, сделали их автора богатым. Со временем он удовлетворил амбиции человека, обязанного всем только самому себе. Золя переехал в «шикарный» дом в фешенебельном районе и обставил его с роскошной помпезностью. Другой своей тщеславной цели — попасть во Французскую академию, несмотря на все усилия, Золя так и не смог достичь, хотя и остался в истории как ее «вечный кандитат».
Враги пытались представить писателя чудовищем порока, купающимся в отбросах. Его защитники, напротив, видели в нем яростного моралиста, обличающего пороки эпохи. Сам же Золя предпочитал быть независимым и объективным ученым, исследующим результаты влияния наследственности и окружающей среды на человеческую личность. Этим он напоминает французского историка Тэна, который утверждал, что порок и добро — такие же естественные продукты, как сахар и купорос. Золя, безусловно, не был ученым. Ему приходилось полагаться на психологию того времени, основой которого были чисто материалистические взгляды.
Так, признавалось, что антиобщественное поведение — результат дегенерации нервной системы, передаваемой по наследству. Золя был настолько зачарован престижем науки, что рассматривал свои романы как лаборатории, где проводятся опыты с наследственностью, поставленной в определенные условия существования. Писатель также описывал реакцию наследственности на эти условия. Подобные теоретические взгляды отражены в работе Золя «Экспериментальный роман». Вероятно, мало кто из авторов мог показать такое непонимание своего собственного творческого процесса.
Собственная литературная практика Золя больше известна под именем «натурализм». Она устанавливала традиции, несколько отличные от раннего реализма Флобера. Того в одинаковой мере интересовали и феномены вещей, и правдивое воспроизведение действительности. Но у него не было склонности к описанию пороков и безобразий. Более того, реализм Флобера представлял собой литературную программу, лишенную какой-либо метафизики. Вот почему воздействие этих двух писателей имело различия. Приверженцы Флобера были изощренными стилистами, озабоченными совершенствованием искусства ради самого искусства, в то время как последователи Золя являлись в большей степени тяжеловестными социальными романистами, подобными Фрэнку Норрису.
Как только были написаны «Ругон-Маккары», Золя избрал иное, более оптимистическое направление в литературе. Он стал искренне верить, что общество способно исправить само себя. Намеки на это появляются уже в романе «Жерминаль». Более очевидно это заметно в сочинении «Труд», рисующем утопическое, социалистическое общество. Одна из причин такого поворота событий может быть найдена в изменении личной жизни Золя.
В течение многих лет брак его с Александриной был омрачен бесплодием. В 1888 году он влюбляется в молодую прачку Жанну Розера, покупает ей дом и, к большой радости становится отцом двух детей. Когда слухи об этом дошли до мадам Золя, она в ярости разбила часть шикарной мебели своего мужа. Но Золя новые отношения принесли освобождение от неуверенности в себе как в мужчине. Со временем он достигает и удовлетворенности, но его творчество постепенно теряет свою мощь и становится почти сентиментальным.
Его знаменитая защита Альфреда Дрейфуса, капитана-еврея во французской армии, осужденного по сфабрикованному обвинению в шпионаже, потрясшему Третью республику до основания, однако, была отнюдь не сентиментальной. В этом деле противниками писателя выступали старые враги — армия, церковь, правительство, высшие слои общества, антисемиты, зажиточные люди, которых бы сегодня назвали «истэблишментом». Залпом, который Золя направил в эту цель, было письмо, адресованное президенту Форе и опубликованное в «Авроре», — «Я обвиняю».
Золя сознательно шел на обвинение в диффамации и преуспел в этом. Зал судебного заседания стал ареной, которую он хотел приобрести. Суд вынес обвинительный приговор, по которому была подана апелляция. Начался второй процесс, но незадолго до вынесения приговора, Золя, с неохотой и по совету адвокатов, уехал в Англию. Здесь он мужественно переносил все неудобства английского климата и кухни, пока честь и достоинство Дрейфуса не были восстановлены.
Умер Золя в 1902 году в результате бессмысленной случайности: нагревательный прибор на древесном угле, закрытый дымоход и удушье. Весь мир объединился, чтобы отдать ему должное — давно заслуженное. На его похоронах присутствовал Дрейфус, а Анатоль Франс сказал, что Золя «был этапом в сознании человечества». Александрина же посчитала, что ее муж был настолько гениальным, что имел право на свой моральный кодекс, и усыновила его детей.
www.ronl.ru
Эмиль Золя. Творчество
Клод Лантье, художник, повесился в своей мастерской перед неоконченной картиной в ноябре 1870 г. Его жена Кристина, позировавшая для этой картины и мучительно ревновавшая к ней, потеряла рассудок от горя. Клод жил в полной нищете. От него не осталось ничего, кроме нескольких набросков: последнюю и главную картину, неудавшийся шедевр, сорвал со стены и сжег в припадке ярости друг Клода Сандоз. Кроме Сандоза и Бонграна — другого приятеля Клода, художника-мэтра и академика-бунтаря, — на похоронах не было никого из их компании.
…Все они были родом из Плассана и подружились в коллеже: живописец Клод, романист Сандоз, архитектор Дюбюш. В Париже Дюбюш с великим трудом поступил в Академию, где подвергался беспощадным насмешкам друзей: и Клод, и Сандоз мечтали о новом искусстве, равно презирая классические образцы и мрачный, насквозь литературный романтизм Делакруа. Клод не просто феноменально одарен — он одержим. Классическое образование не для него: он учится изображать жизнь, какой её видит, — Париж, его центральный рынок, набережные Сены, кафе, прохожих. Сандоз грезит о синтезе литературы и науки, о гигантской романной серии, которая охватила и объяснила бы всю историю человечества. Одержимость Клода ему чужда: он с испугом наблюдает за тем, как периоды воодушевления и надежд сменяются у его друга мрачным бессилием. Клод работает, забывая о еде и сне, но не идет дальше набросков — ничто не удовлетворяет его. Зато вся компания молодых живописцев и скульпторов — легкий и циничный насмешник Фажероль, честолюбивый сын каменотеса Магудо, расчетливый критик Жори — уверены, что Клод станет главой новой школы. Жори прозвал её «школой пленэра». Вся компания, разумеется, занята не только спорами об искусстве: Магудо с отвращением терпит рядом с собой шлюху-аптекаршу Матильду, Фажероль влюблен в прелестную кокотку Ирму Беко, проводящую время с художниками бескорыстно, вот уж подлинно из любви к искусству.
Клод сторонился женщин до тех пор, пока однажды ночью, неподалеку от своего дома на Бурбонской набережной, не встретил во время грозы заблудившуюся молодую красавицу — высокую девушку в черном, приехавшую поступать в лектрисы к богатой вдове генерала. Клоду ничего не оставалось, как предложить ей переночевать у него, а ей ничего не оставалось, как согласиться. Целомудренно поместив гостью за ширмой и досадуя на внезапное приключение, утром Клод смотрит на спящую девушку и замирает: это та натура, о которой он мечтал для новой картины. Забыв обо всем, он принимается стремительно зарисовывать её маленькие груди с розовыми сосками, тонкую руку, распустившиеся черные волосы… Проснувшись, она в ужасе пытается спрятаться под простыней. Клод с трудом уговаривает её позировать дальше. Они запоздало знакомятся: её зовут Кристина, и ей едва исполнилось восемнадцать. Она доверяет ему: он видит в ней только модель. И когда она уходит, Клод с досадой признается себе, что скорее всего никогда больше не увидит лучшую из своих натурщиц и что это обстоятельство всерьез огорчает его.
Он ошибся. Она зашла через полтора месяца с букетом роз — знаком своей благодарности. Клод может работать с прежним воодушевлением: одного наброска, пусть и удавшегося лучше всех прежних, для его новой работы недостаточно. Он задумал изобразить обнаженную женщину на фоне весеннего сада, в котором прогуливаются пары и резвятся борцы. Название для картины уже есть — просто «Пленэр». В два сеанса он написал голову Кристины, но попросить её снова позировать обнаженной не решается. Видя, как он мучается, пытаясь найти натурщицу, подобную ей, она в один из вечеров сама раздевается перед ним, и Клод завершает свой шедевр в считанные дни. Картина предназначается для Салона Отверженных, задуманного как вызов официозному и неизменному в своих пристрастиях парижскому Салону. Около картины Клода собирается толпа, но толпа эта хохочет. И сколько бы ни уверял Жори, что это лучшая реклама, Клод страшно подавлен. Почему женщина обнажена, а мужчина одет? Что за резкие, грубые мазки? Лишь художники понимают всю оригинальность и мощь этой живописи. В лихорадочном возбуждении Клод кричит о презрении к публике, о том, что вместе с товарищами покорит Париж, но домой он возвращается в отчаянии. Здесь его ждет новое потрясение: ключ торчит в двери, какая-то девушка ждет его уже два часа… Это Кристина, она была на выставке и видела все: и картину, на которой с ужасом и восхищением узнает себя, и публику, состоявшую из тупиц и насмешников. Она пришла утешить и ободрить Клода, который, упав к её ногам, уже не сдерживает рыданий.
…Это их первая ночь, за которой следуют месяцы любовного опьянения. Они заново открывают друг друга. Кристина уходит от своей генеральши, Клод отыскивает дом в Беннекуре, пригороде Парижа, всего за двести пятьдесят франков в год. Не обвенчавшись с Кристиной, Клод называет её женой, а вскоре его неопытная возлюбленная обнаруживает, что беременна. Мальчика назвали Жаком. После его рождения Клод возвращается к живописи, но беннекурские пейзажи уже наскучили ему: он мечтает о Париже. Кристина понимает, что хоронить себя в Беннекуре для него невыносимо: втроем они возвращаются в город.
Клод посещает старых друзей: Магудо уступает вкусам публики, но еще сохраняет талант и силу, аптекарша по-прежнему при нем и стала еще безобразнее; Жори зарабатывает не столько критикой, сколько светской хроникой и вполне доволен собою; Фажероль, вовсю ворующий живописные находки Клода, и Ирма, еженедельно меняющая любовников, время от времени кидаются друг к Другу, ибо нет ничего прочнее привязанности двух эгоистов и циников. Бон-гран, старший друг Клода, признанный мастер, взбунтовавшийся против Академии, несколько месяцев кряду не может выйти из глубокого кризиса, не видит новых путей, рассказывает о мучительном страхе художника перед воплощением каждого нового замысла, и в его депрессии Клод с ужасом видит предзнаменование собственных мучений. Сандоз женился, но по-прежнему по четвергам принимает друзей. Собравшись прежним кругом — Клод, Дюбюш, Фажероль, Сандоз с женой Анриеттой, — приятели с печалью замечают, что спорят без прежней горячности и говорят все больше о себе. Связь порвалась, Клод уходит в одинокую работу: ему кажется, что сейчас он действительно способен выставить шедевр. Но Салон три года подряд отвергает его лучшие, новаторские, поражающие яркостью творения: зимний пейзаж городской окраины, Батиньольский сквер в мае и солнечный, словно плавящийся вид площади Карусель в разгар лета. Друзья в восторге от этих полотен, но резкая, грубо акцентированная живопись отпугивает жюри Салона. Клод снова боится своей неполноценности, ненавидит себя, его неуверенность передается Кристине. Лишь через несколько месяцев ему является новый замысел — вид на Сену с портовыми рабочими и купальщиками. Клод берется за гигантский эскиз, стремительно записывает холст, но потом, как всегда, в приступе неуверенности портит собственную работу, ничего не может довести до конца, губит замысел. Его наследственный невроз выражается не только в гениальности, но и в неспособности реализоваться. Всякая законченная работа — компромисс, Клод одержим манией совершенства, создания чего-то более живого, чем сама жизнь. Эта борьба приводит его в отчаяние: он принадлежит к тому типу гениев, для которых невыносима любая уступка, любое отступление. Работа его становится все более судорожной, воодушевление проходит все быстрее: счастливый в миг рождения замысла, Клод, как всякий истинный художник, понимает все несовершенство и половинчатость любых воплощений. Творчество становится его пыткой.
Тогда же они с Кристиной, устав от соседских сплетен, решают наконец пожениться, но брак не приносит радости: Клод поглощен работой, Кристина ревнует: став мужем и женой, они поняли, что былая страсть умерла. К тому же сын раздражает Клода своей непомерно большой головой и замедленным развитием: ни мать, ни отец еще не знают, что у Жака водянка головного мозга. Приходит нищета, Клод приступает к последней и самой грандиозной своей картине — снова обнаженная женщина, олицетворение ночного Парижа, богиня красоты и порока на фоне сверкающего города. В день, когда при сумеречном вечернем свете он видит свою только что законченную картину и вновь убеждается, что потерпел поражение, умирает двенадцатилетний Жак. Клод тут же начинает писать «Мертвого ребенка», и Фажероль, чувствуя вину перед оборванным старшим товарищем, с великими трудами помещает картину в Салон. Там, вывешенная в самом отдаленном зале, высоко, почти невидимо для публики, она выглядела страшно и жалко. Новая работа Бонграна — «Деревенские похороны», написанные словно в пару к его ранней «Деревенской свадьбе», — тоже никем не замечена. Зато огромный успех имеет фажероль, смягчивший находки из ранних работ Клода и выдающий их за собственные; Фажероль, ставший звездой Салона. Сандоз с тоской смотрит на друзей, собравшихся в Салоне. За это время Дюбюш выгодно и несчастливо женился, Магудо сделал своей женой уродину аптекаршу и впал в полную зависимость от нее, Жори продался, Клод награжден прозвищем помешанного — неужели всякая жизнь приходит к такому бесславному концу?
Но конец Клода оказался страшнее, чем могли предположить друзья. Во время одного из мучительных и уже бессмысленных сеансов, когда Клод снова и снова рисовал обнаженную Кристину, она не выдержала. Страшно ревнуя к женщине на полотне, она бросилась к Клоду, умоляя впервые за многие годы снова взглянуть на нее как на женщину. Она все еще прекрасна, он все еще силен. В эту ночь они переживают такую страсть, какой не знали и в юности. Но пока Кристина спит, Клод поднимается и медленно идет в мастерскую, к своей картине. Утром Кристина видит его висящим на перекладине, которую он сам когда-то прибил, чтобы укрепить лестницу.
…Воздух эпохи отравлен, говорит Бонгран Сандозу на похоронах гения, от которого ничего не осталось. Все мы — изверившиеся люди, и во всем виноват конец века с его гнилью, разложением, тупиками на всех путях. Искусство в упадке, кругом анархия, личность подавлена, и век, начавшийся с ясности и рационализма, заканчивается новой волной мракобесия. Если бы не страх смерти, всякий подлинный художник должен был бы поступить, как Клод. Но и здесь, на кладбище, среди старых гробов и перекопанной земли, Бонгран и Сандоз вспоминают, что дома их ждет работа — их вечная, единственная пытка.
www.referatmix.ru
