Осип Мандельштам
Осип Мандельштам родился в Варшаве 3 января 1891 года. Он был евреем, отпрыском побочной курляндской ветви знаменитой раввинской семьи Мандельштамов.
Отец поэта, Эмиль Вениаминович Мандельштам, торговец кожей и соблюдавший религиозные обряды еврей, самоучкой изучивший русский и немецкий, читавший Шиллера, Гёте и немецких романтиков.
Мать поэта, Флора Осиповна, в девичестве Вербловская, родилась и выросла в Вильне. Она происходила из ассимилированного и просвещённого еврейского клана, связанного родственными отношениями с семьёй выдающегося историка русской литературы С.А.Венгрова. Будучи учительницей музыки(по классу фортепиано), обладая художественным вкусом, глубоко укоренённым в традициях русской интеллигенции, она сумела передать сыну свою любовь к музыке и к русской литературе.
Осип – русская разговорная(деревенская или простонародная) форма имени Иосиф.
День его рождения, 3 января 1981 года по юлианскому календарю(или 15 января- по григорианскому, введённому после революции), казался поэту знаменательным, быть может, именно потому, что вызвал определённые литературные ассоциации. В 1973 году в “Стихах о неизвестном солдате” Мандельштам многозначительно писал:
Я рождён в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадёжном году…
Это ночь первого снега в пятой главе “Евгения Онегина”, полной зловещих предзнаменований и предчувствий насильственной смерти одного из персонажей- молодого и наивного поэта Ленского, в чьей гибели читатели уже задним числом усматривали предсказание Пушкиным своей собственной смерти, которую Мандельштам полагал “источником”, “телеологической причиной” творческой жизни великого художника.
Его детство было отмечено одновременным присутствием имперского космоса Санкт-Петербурга, куда семья Мандельштама переехала, когда он был ещё младенцем, и “хаоса иудейского” непосредственного окружения. Позднее в его поэзии оба этих фона тоже запечатлелись в сочетании “глубоких контрастирующих красок” – чёрной и жёлтой, красок талиса и императорского штандарта:
Только там, где твердь светла,
Чёрно-жёлтый лоскут злится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.
“Дворцовая площадь”(1915 год).
Писать стихи он начал ещё в Тенишевском училище, одном из самых лучших и либеральнейших частных учебных заведений тогдашней России, в котором культивировались возвышенные идеалы политической свободы и гражданского долга.
Мандельштам не мог не заразиться политическим радикализмом. Его самые ранние стихотворения были откликом на подавление первой русской революции, а общая атмосфера, царившая в училище в период русско-японской войны и развернувшейся вслед за ней общественно-политической борьбы, явственно отразилась в стихотворении, написанном четверть века спустя. Центральный образ этого произведения – поленница, “дровяная гора”, главный ориентир тенишевского школьного дворика, убежище одинокого маленького шахматного гения из романа Набокова “Защита Лужина”(1930 год), а во времена Мандельштама – трибуна для политических сходок школьников:
Когда в далёкую Корею
Катился русский золотой,
Я убегал в оранжерею,
Держа ириску за щекой.
Была пора смешливой бульбы
И щитовидной железы,
Была пора Тараса Бульбы
И наступающей грозы.
Самоуправство, своевольство,
Поход троянского коня,
А над поленницей посольство
Эфира, солнца и огня.
Был от поленьев воздух жирен,
Как гусеница на дворе,
И “Петропавловску” – цусиме
“Ура” на дровяной горе…
К царевичу младому Хлору –
И, Господи, благослови!
Как мы в высоких голенищах
За хлороформом в гору шли.
15 мая 1907 года он получает свидетельство об окончании училища; в сентябре того же года в Финляндии пытается вступить в боевую организацию эсеров, но не принят по малолетству. Его родители, справедливо рассудив, отправили его “от греха подальше” – в Париж, где молодой историк Михаил Карпович(впоследствии профессор Гарвардского университета) видел его на митинге эсеров восторженно слушавшим прославленного террориста и писателя Бориса Савинкова.
Именно в Париже Мандельштама настигает острый и продолжительный(фактически первый по своей длительности и плодотворности) приступ стихотворной горячки, исцелившей его от юношеской жажды славы на поприще революционной жертвенности.
В Париже Мандельштам жил в Латинском квартале(12,rue de La Sorbonne), изредка посещая некоторые лекции в университете, совершенствуясь во французском языке, с увлечением читая французских поэтов и тоскуя скорее по Финляндии, нежели по России. Здесь он познакомился с Гумилёвым , который, был на 5 лет его старше и уже выпустил сборник оригинальных стихов “Путь конквистадоров”(1905 год).
Так было положено начало многолетней дружбе; следует отметить, что именно Гумилёв в конечном счёте “посвятил” Мандельштама в сан русского поэта, а тот в более поздние годы утверждал, что “никто не понимал поэзию лучше Гумилёва”. Критические рекомендации Гумилёва способствовали творческому росту Мандельштама, хотя их вкусы часто не совпадали.
В прозе зрелых лет(”Путешествие в Армению”, 1933 год) Мандельштам рассматривает латинский “герундиум” – “повелительное причастие будущего в залоге страдательном” – как “прообраз всей нашей культуры, и не только <<долженствующая быть>>, но - <<долженствующая быть хвалимой>> - laudatura est”. Невольно подменив грамматически правильную форму герундива - “laudanda” – его активным залогом – “laudatura”(очевидно из-за суффикса, присутствующего также и в слове “культура”), означающим “намеревающаяся хвалить”, Мандельштам тем самым обнажил плодоносно-амбивалентную двусторонность многовековых связей и конфликтов между поэзией и религией, между культурой и культом.
Два письма, написанные Мандельштамом в возрасте до 19 лет, раскрывают этот поиск разнообразного религиозного опыта, определённый поэтом в раннем стихотворении как “парус духа бездомный”, который “все ветры изведать готов”. Вот что он писал в апреле 1908 года в письме директору Тенишевского училища и прекрасному поэту Владимиру Гиппиусу из Парижа:
“Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причём двойственность этого начала составляла даже его прелесть. Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю христианская ли, но во всяком случае религиозная.<…>Я издавна стремился к религии безнадёжно и платонически – но всё более и более сознательно. Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения. Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.”
Второе письмо Мандельштама, характеризующее его отношение к вере, датировано августом 1909 года. В промежутке он много пишет и лихорадочно путешествует: его характер “бродяги в высоком смысле слова”(по определению его друга Ахматовой), его неспособность задерживаться на одном месте дольше нескольких месяцев проявляется уже в это время с полной очевидностью. Летом 1908 года он едет из Парижа в Швейцарию и Италию, посещает Геную, чьи черты позже различает в её крымском аванпосте – Феодосии, осенью возвращается в Петербург с намерением начать литературную жизнь. Он бывает в гостях у Анненского, “неприметного” гения, чья поэтика в конечном итоге стала источником вдохновения для русских постсимволистов, и посещает собрания Религиозно-философского общества – центра духовного возрождения тогдашней России. 16 мая 1909 года он принимает участие в политических чтениях под эгидой “Академии стиха”.
Весна 1910 года, проведённая на финских водах, ознаменовалась его дружбой с Сергеем Каблуковым, доброжелательным и благодарным человеком, исполнявшим в то время обязанности секретаря Религиозно-философского общества. Каблуков стал одним из первых искренних почитателей таланта Мандельштама; его дневник – бесценный и до сих пор единственный документальный источник раннего периода жизни поэта. В июле Мандельштам предпринял последнюю(как оказалось потом) поездку в Европу: в санаторий под Берлином, затем в Швейцарию и Италию. Он вернулся в Россию в октябре – без копейки денег и обликом напоминал, по словам язвительного Георгия Иванова, “идиота” Достоевского в сходных обстоятельствах. За время отсутствия его стихи были впервые опубликованы в августовском номере журнала “Аполлон”.
В марте 1911 года произошли два события , определившие литературное будущее Мандельштама и становление его поэтической личности. 14 марта на вечере в “башне” Вячаслава Иванова он впервые встретил Ахматову. Через несколько дней из абиссинской экспедиции вернулся её муж и парижский знакомец Мандельштама – Гумилёв(он любил Африку и экзотические приключения, что и дало позднее основание простоватым советским критикам наклеить на него ярлык “подражателя Киплинга”, “певца русского империализма” – каковым он вовсе не был). Все трое затем часто встречались на всевозможных поэтических собраниях. Сначала между ними возникали некоторые трения, ибо Гумилёв был деспотичен, а Ахматова – своенравна. Ныне их имена нерасторжимы, все они – акмеизм, самое загадочное, волнующее и вдохновляющее течение в русском постсимволизме и, пожалуй, единственное, чьё название остаётся живым воплощением загубленного “платиного века”, а не затасканным термином в замшелых академических трудах.
В 1912 году на задней обложке журнала появился анонс его первого поэтического сборника под названием “Раковина”. Книга эта никогда не появилась. И мандельштамовский манифест “Утро акмеизма”, вместе с двумя другими подготовленный к печати в “Аполлоне”, тоже по непонятным причинам был отвергнут синдиками “Цеха”(он был опубликован, уже в явно переработанном виде, только в 1919 году в воронежском альманахе “Сирена”, издаваемом другом Мандельштама поэтом-акмеистом Владимиром Нарбутом).
Первая книга Мандельштама называлась “Камень” и состояла из 23 коротких лирических стихотворений(менее одной десятой всего им написанного). Она появилась в 1913 году. Первая часть “Камня” – это кульминация метафизической тенденции в символизме и решительное сопоставление верленовской “музыки прежде всего” и тютчевского отрицания возможности подлинного общения(“мысль изречённая есть ложь”), сосредоточенное в образе “первоначальной немоты”, нерождённой чистой ноты, хранящей докосмическое единство бытия:
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
“Silentium”, 1910 год.
Вторая половина, как заметил Гумилёв в превосходной рецензии на камень, - акмеистическая. Мандельштам преображает символы в аналогии, а тайны – в интеллектуальные проблемы.
Гумилёв и некоторые друзья Мандельштама записались в армию добровольцами. В конце 1914 года и сам поэт отправился в Варшаву, чтобы(как сделал Ницше в 1870 году) работать на фронте санитаром. Из этой затеи ничего не вышло, и, по слухам, впечатления этого периода привели его к попытке самоубийства. В январе 1915 года он возвратился в столицу. Оставшиеся два года мировой войны он сотрудничает в Союзе городов – вспомогательной военной организации либерального характера. Вскоре воинственный дух оставил его; теперь он утверждал, что не город Рим, а “место человека во вселенной” живёт среди веков.
В 1915 году у Мандельштама завязался страстный роман с Мариной Цветаевой, открыто исповедовавшей прогерманские настроения. Под её влиянием вскоре появилось стихотворение “Зверинец”(1916 год), а также антибританские стихи, прихывающие Европу, “новую Элладу”, отвергнуть дары Альбиона, ибо “развалит Европу их свобода”. Цветаева была москвичкой, и Мандельштам получил от неё в дар любви город, которого всегда боялся(как евразийской “столицы непотребной”). Он ответил ей очаровательным стихотворением о старинных соборах XV века в Кремле, о творении Аристотеля Фьораванти(“успенье нежное – Флоренция в Москве”; принимая во внимание “цветочную” фамилию его “корреспондентки”, аллюзия здесь особенно элегантна.
Цветаева была замечательным поэтом, но довольно беспутной женщиной, со склонностью к мифомании и романтическому лицедейству. Её отношение к Мандельштаму, судя по её стихам, мемуарам и письмам, колебалось от нежности до жесткости. В итоге Мандельштам отверг псевдоисторизм и ложномосковскую фольклорность цветаевских стихов о России, некоторые из которых были посвящены ему, в то время как она, уже в эмиграции, в буквальном смысле слова разорвала в клочья “Шум времени”, считая его предательством Белого Движения. Напротив, её сестра Анастасия оставила самые ранние и самые трогательные воспоминания о Мандельштаме.
Лучшие мандельштамовские образцы любовной лирики того периода(например, “Соломинка”, 1916 год) посвящены княгине Саломее Андрониковой, знаменитой петербургской красавице.
Мандельштам провёл сочельник нового, 1917 года в обществе Каблукова. Судя по дневниковым записям последнего, поэт был столь удручён своим “эротическим безумием”, что всерьёз подумывал о переходе в православие, потому что “пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства”. Православия он не принял, но его стихи первого революционного года содержат много размышлений о судьбе русской церкви. Февральская демократия провозгласила независимость церкви от контроля государства и восстановила институт патриархии, ликвидированный при Петре I. Но повлиять на ход событий церковь уже не могла. Как заметил годом раньше член Религиозно-философского общества Антон Карташов, занявший во Временном правительстве пост министра исповеданий, “динамический дух пророчества” покинул церковь. Мандельштам посвятил Карташову замечательное стихотворение о молодом левите среди священников, который, пока “храм разрушенный угрюмо созидался”, предрекал новое изгнание, “Ерусалима ночь и чад небытия”(Карташов умер в 1960 году в эмиграции).
Стихи 1917 года рисуют тропу забвения и мрака, на которую вступила революция. Лишь о пушкинской “Вольности”, написанной ровно век назад, да образы мандельштамовских друзей, мужественных демократов, распятых и растерзанных возбуждённой чернью, сияют, подобно мемориальным факелам, в этой бесконечной ночи. Без всякого озлобления, лишь с бесконечной грустью оценивает Мандельштам роль простого народа в большевистской революции. В стихотворении “Кассандре”(1917 год), обращённом к Анне Ахматовой, он писал:
И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой[народ] ограбил сам себя.
В декабре коммунисты запретили свободу печати. А между тем для поэта начинается тягостный путь неохотного “приспособления” к действительности. Главный побудительный импульс этого процесса правильно раскрыла в воспоминаниях его вдова: “Решающую роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и того и другого было достаточно, а слово <<революция>>, от которого ни за что не хотели отказаться”. Любые попытки Мандельштама найти своё место в новой, Советской России, в условиях беспощадной классовой борьбы и усиливающегося идеологического контроля над всеми сферами интеллектуальной деятельности, c самого начала и до самого его горестного конца легко укладываются в единую схему. Сначала он пытался уверить себя в том, что его работа в Народном комиссариате просвещения(на этой первой своей советской службе он продержался до лета 1918 года) или в качестве литературного редактора в несносной газете “Московский комсомолец”(в 1929 году) была честным трудом на благо рабочего класса. Однако, как верно заметил его великий современник, поэт Владислав Ходасевич, подобным же образом несколько лет проработавший в советских учреждениях, революция требовала от каждого не честной службы, но рабства и лести. В конце концов взбунтовавшийся Мандельштам бросал работу(как правило, с грандиозным скандалом) и обращался к покровителям с просьбой уладить инцидент. (В те первые революционные годы ему покровительствовала молодая писательница и влиятельная большевичка Лариса Рейснер.) Навсегда распрощавшись с государственной службой, Мандельштам уехал в Крым. До конца гражданской войны он постоянно мигрировал с юга, захваченного немцами и белой армией, на север, находившийся в руках красных, и обратно.
Весной 1919 года он появился в занятом красными Киеве, где познакомился со своей будущей женой Надеждой Хазиной. Отсюда он вернулся в Крым, удерживаемый белой армией генерала Врангеля. В Коктебеле и Феодосии, вдохновлённый средиземно-эллинистическими ассоциациями, он пишет изрядное количество стихотворений; Чёрное море всегда было для него воротами в классический мир. Летом 1920 года он был по неизвестным причинам арестован. Времена стояли жестокие, белая контрразведка была мстительна, а Мандельштам был евреем. По одной версии, некий поэт, у которого Мандельштам одолжил великолепное французское издание Данте, попросил портовые власти Феодосии задержать Мандельштама, чтобы тот не уехал с его книгой. Однако могли существовать и другие причины: Мандельштам, например, прилюдно читал своё просоциалистическое стихотворение “Актёр и рабочий”(1920 год). Но что бы там ни был, его вскоре освободили по ходатайству дружественного ему белогвардейского полковника, и он немедленно уехал в Грузию, которая в то время была независимой республикой. Тут же посаженный в тюрьму поприказу меньшевистского правительства как “двойной агент”(Москвы и Врангеля!), он с трудом выбрался оттуда; в результате он вернулся в Советскую Россию в обществе своего старого знакомого Ильи Эренбурга, подробно описашего его гротескное путешествие в мемуарах.
В октябре 1920 года он приехал в Петербург, где удостоился почестей как жертва белого террора и, главное, как автор новых замечательных стихов. После его публичных чтений даже Блок, который терпеть не мог акмеизм и ненавидел евреев, записал в дневнике: “Он[Мандельштам] очень вырос… Постепенно привыкаешь, <<жидочек>> прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов- очень своеобразных, лежащих в областях искусства только”. Близкий друг и суровый критик Гумилёв тоже провозгласил поэта “создателем вечных ценностей”.
В марте 1921 года, “чуя грядущие казни”, как писал Мандельштам десять лет спустя в одном из стихотворений, “от рёва событий мятежных”(то было время крондштатского мятежа) он “убежал к нереидам на Чёрное море”. По пути на юг Мандельштам заехал в Киев, где разыскал Надежду Хазину, и они вместе начали путешествие по теперь уже красному Крыму и ещё номинально независимой Грузии. Новости о казни Гумилёва по сфабрикованному обвинению в “монархическом заговоре” дошли до Мандельштама в Тифлисе. Десять лет назад молодые участники “Цеха” сокрушались об “игрушечном уделе” поэта в современном мире. Сейчас судьба поэта оказалась реальной и устрашающей. Смелость, мужество, верность и долгая память были основными добродетелями акмеистов, и геройская смерть Гумилёва стала новым краеугольным камнем акмеистической “храмовой легенды”. Стихотворение, написанное по следам этого события, открыло новый период в творчестве Мандельштама: в нём говорилось о звёздном луче, блещущем, как соль на топоре, и тающем в чёрной бочке. Это- соль завета, очищающая жертву и делающая землю “правдивей и страшнее”.
В 1922 году Мандельштам и Хазина переехали в Москву. Несмотря на разворачивающуюся кампанию против акмеизма, в те годы имевшего много юных последователей, Мандельштам и Ахматова, в отличие от большинства своих друзей, упорно отказывались эмигрировать. Доводы Мандельштама носили личный и философский характер. Он был убеждён, вместе с Горацием и Пушкиным, что “судьба людей повсюду та же”. Он также твёрдо верил в то, что написал в своё время в статье о Чаадаеве(1915 год): нравственная свобода выбора, “дар русской земли, лучший цветок, ею взращённый”, предполагает способность вернуться из “бессмертной весны неумирающего Рима” в “душную Москву”.
Пока он путешествовал, в начале 1922 года в Берлине появился маленький томик его стихов. Составителем книги был Михаил Кузмин. Вскоре Мандельштам подготовил и издал свой вариант собрания новых стихов– “Вторую книгу”(1923 год), лейтмотивом которой становится повторяющийся образ заключительного этапа политической, национальной, религиозной и культурной истории: конец династии Пелопидов, Троя перед падением, Иудея после вавилонского пленения, упадок Москвы в Смутное время, Венеция XVIII века, гибнущий Санкт-Петербург в 1918 году, “несчастья волчий след” на ступенях закрытого большевиками Исаакиевсого собора(в последнем стихотворении церковного цикла), остывающий песок после смерти человека.
В 1928 году Николай Бухарин, ангел-хранитель Мандельштама, наиболее образованный и достойный представитель ленинской старой гвардии в высших партийных кругах, помог ему опубликовать сборник “Стихотворений”, куда вошли стихи 1908-1925 годов, и том критических работ “О поэзии”, однако оба издания были изуродованы железной рукой цензуры.
В этом году Мандельштам пишет своё единственное сюжетное произведение, повесть “Египетская марка”, напечатунную в майской книжке журнала “Звезда” за 1928 год.
Жестоке испытания для самого Мандельштама начались в том же 1928 году. На публикацию книги сплочённая гвардия советских наёмных писак ответила попыткой снова наступить ему на горло. Поэта публично обвинили в переводческом плагиате, после чего развернулась длительная и злобная кампания, в результате которой он лишился ленинградской квартиры, вынужден был переехать в Москву и в конце концов выйти из Федерации писателей.
Чтобы хоть как-то обеспечить себе существование, Мандельштам вынужден был работать в газете “Московский комсомолец”. В апреле 1930 года Бухарин вновь спасает его, организовав путешествие в Армению, ставшей последней радостной встречей поэта с его любимым югом. В последствии Бухарин также назначил ему персональную пенсию(в возрасте 39 лет) и даже выхлопотал маленькую отдельную квартиру в московском писательском доме.
В мае 1933 года на страницах журнала “Звезда” появилось поразительное мандельштамовское “Путешествие в Армению”; 30 августа “Правда” дала автору суровую отповедь “за клевету” на советскую республику, и храбрый редактор “Звезды” был снят. 13 мая 1934 года на квартиру Мандельштамов, принимавших приехавшую к ним в гости Ахматову, пришла группа сотрудников ОГПУ и после обыска забрала поэта.
Взрывное безрассудство Мандельштама, равно как и его язвительность, было притчей во языцех. Благочинные старорежимные критики, “бузотёры” из “Московского комсомольца”, жантильные старые девы обоего пола и “византийские” советские чиновники единодушно клеймили невыносимый характер поэта. Он брал взаймы и сочинял смешные эпиграммы на кредиторов. При раскрытых окнах в своей московской квартире он насмехался над соседями-писателями. На великосветском литературном приёме, устроенном Пастернаками в честь их влиятельных грузинских друзей, он критиковал поэзию хозяина и порывался читать собственные стихи. Его откровенность казалась либо самоубийством, либо сознательной провокацией. В приступе ярости Мандельштам обозвал товарищеский суд, устроенный Союзом писателей для разбора его жалоб, “обезьяним процессом” и публично закатил пощёчину его председателю, “красному графу” Алексею Толстому. И наконец в ноябре 1933 года он сочинил пламенную сатиру на Сталина, назвав его “кремлёвским горцем” и “мужикоборцем” с жирными пальцами. Он читал её направо и налево, и в это время, когда Сталин уже официально именовался “величайшим гением всех времён и народов”.
Втюрьме Мандельштаму не давали есть и спать. Следователь хорошо знал весь круг знакомых поэта и вынудил его составить приблизительный список лиц, слышавших стихотворение. В своих мемуарах Эмма Герштейн, одна из тех, кого нехотя Мандельштам упомянул в списке, использует этот случай как наглядный пример равнодушия Мандельштама к судьбе друзей. Однако лёгкость, с какой поэт распространял опасное стихотворение и потом рассказывал об этом, скорее можно объяснить самим его назначением – разорвать завесу молчания, о чём красноречиво говорится в первых строчках:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
И он был услышан. Людей тогда расстреливали и за куда меньшие провинности. К счастью, друзья Мандельштама ещё обладали некоторым влиянием. Приказ Сталина, подводящий итог следствию, был: “изолировать, но сохранить”. Мандельштама сослали в далёкий северный посёлок Чердынь, куда его сопровождала жена. В Чердыни , страдая от галлюцинаций и других симптомов посттравматического душевного расстройства, он пытался покончить жизнь самоубийством. Бухарин в последний раз принял личное участие, он написал Сталину: “Поэты всегда правы; история на их стороне”. Мандельштама перевели из Чердыни в менее суровые условия в Воронеж. Почти сразу по приезде в Воронеж Мандельштам начал сочинять стихи. Один из первых циклов, написанных в изгнании, состоял из так называемых “стихов о железе”. В воронежской ссылке Мандельштам продолжал мечтать о Европе: о холмах Тосканы, о вьющейся тропе, ещё помнящей свист Гёте, об отвесной океанской ряби французских соборов. Кругозор его расширялся; услышанное по радио пение Мариан Андерсон заставило его снова грезить об изначальной – уже не только “праарийской” – колыбели первенцев мира:
Я в львиный ров и в крепость погружён
И опускаюсь ниже, ниже, ниже
Под этих звуков ливень дрожжевой –
Сильнее льва, мощнее Пятикнижья.
Как близко, близко твой подходит зов –
До заповедей рода и первины –
Океанийских низка жемчугов
И таитянок кроткие корзины…
Карающего пенья материк,
Густого голоса низинами надвинься!
Всех наших дочерей дикарски-сладкий лик
Не стоит твоего - проматери – мизинца.
Не ограничена ещё моя пора:
И я сопровождал восторг вселенский,
Как вполголосная органная игра
Сопровождает голос женский.
В мае 1937 года истёк срок воронежской ссылки. Поэт провёл ещё год в окрестностях Москвы, пытаясь добиться разрешения на жительство в столице. Он обивал пороги журналов, предлагая свои стихи, а редакторы боялись даже разговаривать с ним. Он нищенствовал; его старые друзья и добрые знакомые Виктор Шкловский, Валентин Стенич, Эренбург, Пастернак, Валентин Катаев и другие помогали ему, чем могли. 2мая 1938 года перед восходом солнца его арестовали , автоматически приговорили к пяти годам каторжных работ и отправили в Восточную Сибирь. Гораций не провожал Регула на смертные муки в Карфаген, и мы не последуем за нежнейшим поэтом России к мусорной свалке, на которой, согласно одной из непроверенных легенд, он умер в пересыльном лагере Вторая Речка под Владивостоком. По официальным данным, сообщённым вдове, он скончался 27 декабря 1938 года.
При подготовке данной работы были использованы материалы с сайта http://www.studentu.ru
www.referatmix.ru
Работа учащейся 11-А класса общеобразовательной школы I-III ступени №21 Абибулаевой Бияны руководитель: Егорова О. И.
Симферополь.2001г. План:
1.Начало жизненного и творческого пути.
2.Тема свободы в творчестве.
3.Влияние Октября на поэта и его творчество.
4.Антисталинские стихи.
5. Поэт в Грузии.
6. Смерть поэта.
О. Мандельштам.
(жизнь и творчество)
«…И у звезды учись тому, что знает свет».
Мандельштам.
Осип Мандельштам прожил 47 лет. Из них тридцать были безраздельно отданы поэзии. В семнадцать лет он писал стихи, не уступающие по мудрости, духовной зрелости и свечению таланта стихам, написанным через три десятилетия. И он по праву занял свое особое место в блистательной плеяде великих русских поэтов послеблоковской эпохи, украшенной – одно за другим — именами Маяковского, Ахматовой, Хлебникова, пастернака, Цветаевой, Есенина. Отягощенный наследственной мудростью и скорбью, воспринятыми и от библейских праотцев и от великой прародительницы своей — русской поэзии, он в первых же стихах заявил не только о «глубокой печали» и «смертельной усталости», но и о «целомудренных чарах» «высокого лада» и «глубокого мира», к которым тянулся всю жизнь и которые сразу же прозрел в духовных недрах и прекрасном облике родины и человечества. Ибо он обладал редчайшим даром видеть, постигать и принимать мир таким, каков он есть, в его реальности, так, как об этом лучше всех было сказано Блоком – «Сотри случайные черты, и ты увидишь – мир прекрасен». А случайных черт было много на всем тридцатилетнем пути, выпавшем на долю поэта. Было много горя и маеты – от десятых до тридцатых годов века. В 1910 году поэт писал о «роковом и неутомимом маятнике», который «качается» над ним и «хочет быть его судьбой». Он стал его судьбой. Петербург – Крым – Грузия – Ленинград – Армения – Москва – Кама – Воронеж – Дальний Восток — это не маршруты путешественника, это – пунктир, обозначенный маятником судьбы. Но меньше всего желал поэт, чтобы часы истории остановились. Он всегда открыто и гордо шел навстречу судьбе.
Уже в 1937 году мандельштам в «Стихах о неизвестном солдате» определил свое положение в истории:
Я рожден в ночь со второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем,-…
В 1920 году, уже после революции, уже испытав на себе первую недобрую раскачку маятника времени, уже миновав крымскую и первую по счету грузинскую веху своего пути, он возвращается в холодный и голодный Петербург, в «город, знакомый до слез, до прожтлок, до детских припухлых желез», в город, откуда он шаг за шагом, через бездомность и нищету начал свой путь к гибели, неизбежной для него, написавшего: «Все произведения литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух».
Ему пришлось выбирать между душой и жизнью. Спасал душу – потерял жизнь. Он предвидел это, когда в1930 году в стихотворении «Куда как страшно нам с тобой» написал:
Мог бы жизнь просвистеть скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.
Собственную жизнь прожить иначе Мандельштам не мог. И виной тому – поэзия: это она определила его судьбу, содержание и смысл всего, что он делал, чем он жил. Среди поэтов Мандельштам был едва ли не единственным, кто так рано мог рассмотреть опасность, угрожавшую человеку, которого без остатка подчинило себе время.
Отделять свою судьбу от судьбы народа, страны, наконец, от судеб своих современников мандельштам не хотел. Он твердил об этом настойчиво, громко:
Попробуйте меня от века оторвать!
Ручаюсь вам, себе свернете шею!
Он хотел, но не мог вписаться в этот мир, о котором сказал: «Я в мир вхожу, и люди хороши».
Судьба Мандельштама была тяжелой и несправедливой. Личная жизнь – короткой и горькой, но какова бы она ни была, не оказался поэт насильственно отброшенным в «многодонную жизнь вне закона», он и впрямь мог быть «только в ответе, но не в убытке». И даже в тяжелейшие для себя и для страны годы он не мог не очутиться естественно и закономерно на самом высоком гребне доступного ему исторического прозрения и самопостижения. Заживо погребенный, он все же прошептал, выбормотал, выговорил, прокричал, — когда как получалось и удавалось – всю правду о правде народа и человечества:
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На Красной площади круглей всего земля,
И скат ее твердеет добровольный.
На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее – нечаянно раздольный,
Откидываясь вниз до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник.
И с высоты этой правды он имел, разумеется, право бросить в лицо своим врагам мужественные и суровые, скорбные и гневные, но исполненные веры и достоинства слова:
Лишив меня морей, разбега и разлета,
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
О чем он говорил, «губами шевеля»? Говорил поэт о тиране и диктаторе Сталине, который своей жадностью и стремлением к власти превратил народ в лагерную пыль. Этот страшный человек заставил людей бояться всех и всего, сделал их серыми и безрадостными, злыми и жестокими.
Мандельштам, мечтавший в 1914 году – «Посох мой, моя свобода – сердцевина бытия, скоро ль истиной народа станет истина моя?», в середине тридцатых годов признавал: «Я сердцевины часть до бесконечности расширенного часа…часа грозных площадей с счастливыми глазами» и «этой площади, с ее знамен лесами» (Красной площади). Этот час звучал для него «часов кремлевских боем», оказываясь, в свою очередь, «языком пространства, сжатого до точки». И он твердо повторял – «Я в сердце века», — даже тогда, когда «время отдалило цель», но не смогло ее убить или отменить ни в жизни народа, ни в сердце поэта. И большой советский поэт Мандельштам, не споря вовсе с собой – акмеистом 1914 года, а продолжая и углубляя свой духовный поиск, заявил уже о том, что истина народа стала его истиной, что поэзия и народ встретились на пути к истине, ибо она едина и неделима, вовеки являясь достоянием всех достойных носить гордое, но ответственное звание человека.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мыслящий пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе…
И тут мандельштам подходит к краеугольной мысли своего художнического символа веры, выразив ее в великолепном поэтическом парадоксе:
Быть может, прежде губ уже родился шепот?
И в бездревесности кружилися листы?
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты?
На языке эстетической науки этот образ расшифровывается, как признание первородства и примата жизни в ее взаимосвязи с искусством. Но как далека эта мысль от равнодушного отображательства и описательства! Она требует от поэта «шестого чувства», слуха и зрения, способных понять жизнь и ее первоистоки.
Мандельштам хотел разведать богатства мира, «понять пространства внутренний избыток». Цель этого поиска, этого артезианского бурения ясна и едина:
…Народу нужен свет и воздух голубой,
И нужен хлеб и снег Эльбруса.
…Народу нужен стих таинственно родной…
Голубое небо и чистый воздух не даются запросто и задаром. Чтоб небо было небом – нужен очистительный гром, нужно творчество. Нужны История и Искусство. И Гамлет и Моцарт:
Я скажу это начерто, шепотом,
Потому что еще не пора, —
Достигается потом и опытом
Безотчестого неба игра.
«Шепот» и «лепет», часто упоминаемые в стихах Мандельштама, а еще чаще слышные в них и, как правило, «батюшковским» вздохом облегчения звучащие вслед за сложными, многослойными циклопическими словообразованиями, вслед за девятым бушующим валом стиха, когда «бежит волна – волной, волне хребет ломая, кидаясь на луну в невольничьей тоске, и янычарская пучина молодая – неусыпанная столица волновая – крывеет, мечется и роет ров в песке», — даже этот шепот и лепет, это вдохновение, и, казалось бы, вполне самопроизвольное и непреднамеренное поэтическое бормотание и почти шаманское стиходейство у мандельштама и впрямь достигаются невидимыми нам «потом и опытом». Говоря его же словами, «он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет». Безотчетная игра звездного неба и жизнью и поэзией отражаются лишь как итог и венец терпеливого труда и расчетливого созиданья:
Сохрани мою речь навсегда
за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья,
За совиный деготь труда…
Поэт, заявивший некогда, и не без оснований, — «язык булыжника мне голубя понятней», но знающий цену «световой паутине» и убежденный, что не хлебом единым жив человек, но и «голубым воздухом» и «снегом Эльбруса», и «таинственно родным стихом», ведал и эту тайну светоносности и лучезарности стиха:
Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шепотом могуч
И лепетом согрет.
Органичность на редкость глубокой разработки в поздней лирике и лирической этике мандельштама социально-политической и гражданской проблематики неслучайна. Сам характер мандельштамовской переклички с русским классицизмом и просветительским вольнодумием определил во многом будущее идейно-философское углубление в обогащении его поэзии. Значительнейшей вехой на пути поэта, как и на пути всей русской литературы, оказался Октябрь. Наивно и упорно звучало бы предположние, что поэт сразу и полностью постиг весь исторический смысл потрясших мир революционных событий. Но его поэзия оказалась куда ближе к блоковской, чем поэзия большинства его друзей по поэтическому цеху. Здесь точнее всего была бы параллель с Андреем Белым, с тем лишь коррективом, что Мандельштам со свойственной ему поэтической корректностью выражал мысли, которые у Белого облекались в более отвлеченные символические одеяния. По очень верному определению Николая Чуковского, автора первых после Ильи Оренбурга и чрезвычайно интересных воспоминаний о Мандельштаме и одного из первых публикаторов неизданной лирики поэта, «он приветствовал Октябрьскую революцию», которая «казалась ему Страшной, грозной, но великой, достойной прославления. И он прославлял ее». В 1918 году Мандельштам выступает со стихами, которые справедливо можно поставить в ряд с «Двенадцатью» Блока и его статьями о революции, а также с поэтическим обращением Андрея Белого «Современником». Бросается в глаза и прямая, явно преднамеренная перекличка мандельштамовского стихотворения с этим пророческим стиховещанием Белого о Земле, которая мертвым комом катилась во мглу небытия, пока в громе землетрясений не склонил к ней свой исполинский лик глаголющий Гений народа – Справедливый Судия, познавший восстанье света и за громовой полостью, застлавшей солнце, приблизивший его подлинный восход. Стихотворение «Сумерки свободы» полно частичной интервенции, чуждой мандельштаму символической образности:
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О, солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет,
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет…
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Так вошел впервые – в 1918 году – в стихи Мандельштама образ народного вождяи рулевого революции – Ленина. Эта темя пройдет красной нитью через все творчество мандельштама – вплоть до последней его гражданской поэтической клятвы зимы 1937 года. Восприятие же и осмысление самой революции мандельштамом пройдет все стадии процесса, характерного для прогрессивной русской интеллигенции, принявшей революцию, оставшейся на родине, чтобы разделить с нею и радость и горе, чтобы чувствительным инструментом своего искусства помочь взбаламученному и разъяренному веку обрести вновь гармонию и лад, чтобы «флейтой-позвоночником» укрепить окровавленный становой хребет времени:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки,
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?…
…………………………………
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
А у горя, беды, страданий, крови, неизбежных «на пороге новых дней», которых должен бояться лишь «захребетник», то есть дармоед, живущий чужим трудом, была и другая, открывающая поэту ипостась:
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее,
Чище смерть, соленая беда,
И земля правдивей и скромнее.
Это все те же «чернота» и «сладимость» воспетой поэтом в тридцатых годах колодезной воды, которой только и дано отразить в себе звездное свечение…
Но связь «вечных», «блуждающих снов» поэзии с новым веком, с новым миром налаживалась непросто. Поэзия, заглянувшая бесстрашно в глаза веку и готовая при всей необратимости, а главное, непоколебимости своих основных порывов и решений, не могла не испытать вместе с тем и мучительного внутреннего разлада, болезненной рефлексии. В поэзии мандельштама в 1929 году начинают мелькать образы «розовой крови» и «сухой травы», олицетворяющие образы времени и поэзии, о восстановлении нарушенной взаимосвязи которых мечтает поэт:
Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.
Но в беспощадной искренности своей поэт не скрывает, что порою его посещают мысли о возможности решения дилеммы:
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем,
Миру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
…Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростилась: одна скрепясь,
А другая – в заумный сон.
Это близкое есенинскому — «отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам» – настроение. Но оно в этом случае эфемерно и иллюзорно. Поэты остались в горящих рядах. Родной звукоряд их ждал там. Связь розовой крови и звона сухоруких трав нашлась. И через век, а не через сон, хотя бы заумный. Была боль, была болезнь, но болезнь высокая, общая с болезнью века. И поэзия продолжала свою работу, настройку лиры, поиски слова, даже если оно могло звучать против шерсти мира:
Какая боль искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И с известью крови для племени чужого
Ночные травы собирать.
…Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной.
Чистая совесть не позволила поэзии распроститься с порогом нового дня:
Москва – опять Москва. Я говорю ей: «Здравствуй!»
Не обессудь…»
В стихах этих, озаглавленных «1 января 1924 года», мрачными тенями маячат видения нэповской поры с ее контрастами и гримасами, но и них звучит тот летний мотив, знакомый по стихам мандельштама середины тридцатых годов («не хныкать! Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?»). Поэт и на этот раз подтягивает бутылочную гирьку крупно скачущих часов шероховатого времени, как бы предвосхищая свою клятву верности идеалам предшественников:
Ужели я предам похорному злословью
Присягу, данную четвертому сословью
И клятвы крупные до слез?
Москва становится для поэта средоточием и символом новизны времени, источником новой музыки, пришедшей на смену, вернее, продолжавшей звучания, к которым прислушивался Блок в октябре семнадцатого года в революционном Петрограде. И вот летом 1931 года, уже после второго своего пребывания в Грузии, после гощения в армении, вернувшись в Москву, мандельштам пишет стихи в совершенно иной, можно даже сказать, счастливой и радостной, несмотря на извечный «привкус несчасться и дыма», тональности:
Река москва в четырехтрубном дыме –
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики – заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Сравнительно большое количество стихов мандельштама приходится на 1931-1934 годы. Они, как правило, радостны или проникнуты все той же «светлой печалью2.
В 1933 году было написано стихотворение «мы живем, под собою не чуя страны», которое послужило основанием для ареста, ссылки. Обстановка в стране 1933 года обрисована поэтом с предельной точностью:
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Нарисованный в стихотворении образ Сталина свидетельствовал не об уважении к «кремлевскому горцу», а о ненависти к нему. Портрет сатирически шаржирован:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.
Образ «вождя» занял все пространство стихотворения, подавив, вытеснив собой все живое. Те, кто пребывает рядом с ним («сброд тонкошеих вождей»), обречены на роль «полулюдей», предающихся унизительным занятиям: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет». В мире, где Сталин «как подковы кует за указом указ – кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз», жить человеку невозможно, физически еще существуя, он обречен на разобщенность со страной, с людьми: «Мы живем, под собою не чуя страны…»
Вскоре мандельштам был репрессирован.
До последнего часа он оставался поэтом. И оставался в «сердце века», хотя собственный путь становился все труднее.
…Особенно угнетали долгие зимы, хотя в них были просветы – посещения анны андреевны ахматовой, оставившей нам образ одной из таких воронежских зим:
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело,
Узорных санок так неверен бег…
…И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Точность не только пейзажа, но и полифонии настроений, обуревающих поэта, здесь удивительна. Ничто не случайно – ни упоминание памятника петру, ни образ ворона, ни «Куликовской битвой веющие склоны могучей, победительной земли», ни нервный бег узорных санок по оледенелому городу, ни ликованье потоков, которых муза посещала все-таки чаще, чем хотелось бы ее дежурному сменщику.
Автор предисловия к публикации воронежского журнала «Подъем» А. Немировский вспоминает эту картину очень значительными деталями: «в памяти людей, знавших Осипа Эмильевича в те годы, он сохранился прямым, с выправкой офицера (воронежские мальчишки при виде мандельштама говорили: «Генерал идет»), с гордо закинутой головой, с быстрыми движениями, с нервным профилем. Он не был угрюмым человеком. Ему были свойственны озорство и шутка… мандельштам любил Воронеж. Острым взглядом художника он подглядел его черты и запечатлел в своих стихах, стоя на горе, что над улицей Степана Разина, он любовался крутоярами, занесенными снегом и запряженными, как в сбрую, огнями домиков. И на другой день он уже читал стихи о воронежских пейзажах, которые сравнивал с картинами фламандцев. Ему нравились заречные дали, открывавшиеся с площадки, на которой стоял его домик. Вбирая полной грудью воздух, он писал: «Равнины дышащее чудо».Любил он и воронежских поэтов – Кольцова и Никитина, восторгался пейзажами в никитинских стихах»… Здесь интересно освещена одна из сторон жизни поэта в Воронеже. Как бы ни любил он Воронеж, как бы дороги ни были ему его редкие посещения ахматовой, как бы ни поддерживала его самоотверженная любовь от самого воздуха поэзии не могли не угнетать Мандельштама. Одиночество было порой невыносимо, но у поэта было противоядие от отчаяния – его «тайная свобода», его гордость и бесстрашие, «безгрешность сладкозвучного труда». Источники внутренней свободы и «наслажденье» были, однако. Не только в нем самом, не только в голосе собственного сердца:
…Гуди, помощник и моих трудов,
Садко заводов и садов.
……………………………………..
Гуди протяжно в глубь веков,
Гудок советских городов.
Та же тема варьируется в «Стансах», выраженная еще сильнее, в форме исповеди и лирического монолога, в котором «слух» поэта настроен на волну, доносящую до него отзвуки и радостных и роковых событий, вторгшихся в век, в мир, — и созидательный подвиг советского народа, и трагедию трудовой германии, стонущей под плетью гитлеровских палачей:
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь, сам-друг,
Я слышу в арктике машин советских стук,
Я помню все – немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лореллеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
Есть в «Стансах» красноречивые строки, рисующие духовный контакт поэта с миром, есть и строки с раздумьем о нелепости и бессмысленности разлуки его со всем, что ему было кровно близко:
Проклятый шов, нелепая затея.
Нас разлучили. А теперь пойми –
Я должен жить, дыша и большевея,
И перед смертью хорошея,
Еще побыть и поиграть с людьми.
«Стансы» – очень значительное и знаменательное произведение мандельштама. Не случайно здесь само «пушкинское» заглавие стихов, настраивающее их камертоном «надежды, славы и добра».
В середине тридцатых годов, когда Гитлер имуссолини не только лелеяли звериные планы захвата «места человека во вселенной», но уже и обрушили свою «палицу дикаря» сначала на Абиссинию, чтобы затем опустить ее на Испанию, и тень войны готова была уже пасть на всю Европу, читатель стиха вспомнит и строфы мандельштама 1923 года, когда поэт возвысил свой голос поэта и гражданина:
Опять войны разноголосица
На древнем плоскогорье мира,
И лопастью пропеллер лоснится,
Как кость точеная тапира.
Как шапка холода альпийского
Из года в год, в жару и лето
На лбу высоком человечества
Войны холодные ладони…
И так же, как и раньше, клеймя звериный лик войны, мечтал о временах, когда люди вновь смогут дышать благородным эфиром, поэт и ныне восславил час желанного и неизбежного торжества «отверженного мира» и «оскорбленной эры».
Продолжив в 1937 году потрясающую по духовной мощи и поэтической силе тему, Мандельштам создает одно из вершинных своих творений – «Стихи о неизвестном солдате», славящие человека и человечность, клеймящие позором и проклятием звериную бесчеловечность убийц:
…Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Как он знал цену «месту человека во вселенной», счастливому небохранилищу», названному им «раздвижным и прижизненным домом». Но всегда, в самые тяжелые годы, перед лицом самой грозой раскачки «маятника судьбы» поэту было на родине «больше неба», хотя бы в том же Воронеже:
Где больше неба мне – там я бродить готов –
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим – яснеющим в Тоскане.
А бродить он был готов. «Хаиды-баиды – поедем в Азербайджан!» – любил он шутить. А в стихах колдовал:
О, бабочка, о, мусульманка,
В разрезанном саване вся –
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия…
Крым, Армения, Грузия были едва ли не счатливейшими вехами его путешествий.
И вставала в стихах таврида, где ему мерещились границы эллинского духа:
…В каменистой тавриде наука Эллады – и вот
Золотых десятин благородные ржавые грядки…
И снился ему Тифлис – «ковровая столица», «черноволосый и разноголосый» город. Его виденье, возникающее в «хмельной для глаза оболочке света», до конца дней будет сопровождать поэта.
И возникал Ереван, вдохновляющий поэта на одно из лучших его циклов, очень родственный ему своей суровой красочностью, своей сарьяновской статью, гордым и мужественным небогатством, то есть богатством еще большим:
…Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю Вавилоны.
О побывке поэта в Ереване крупным планом выделяется фраза из скупой странички воспоминаний Гургена Маари, значительная хотя бы по именам, называемым в ней: «Потом я еще как-то раз встретил его у Черенца. Они разговаривали о поэзии, о Есенине, Маяковском, Багрицком». А как знаменательно здесь само упоминание о дружбе мандельштама с Черенцем и каким закономерным звеном восполняет оно золотую цепь дружбы Мандельштама и Черенца с Тицианом Табидзе и Паоло Яшвели…
Грузия впервые оказалась представленной в поэзии мандельштама в облике…петербургской красавицы- грузинки Саломеи Андрониковой, которой поэт посвятил ряд стихотворений, вошедших позднее в сборник «Tristia» (Марина Цветаева писала в своем мемуарном очерке о Мандельштаме: «В книге «Tristia» стихи «В разноголосице девического хора», «на розвальнях, уложенных соломой» …принадлежат мне, стихи же «Соломинка» и ряд последующих – Саломее Николаевне Гальперн, рожденной кн. Андрониковой…»).Это та самая «красавица тринадцатого года», которую вспоминала Анна ахматова в 1940 году, связывая ее имя с именем Мандельштама:
Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,
Зачем всплываешь ты со дна погибших лет?
И память хищная передо мной колышет
Прозрачный профиль твой за стеклами карет.
Как спорили тогда – ты ангел или птица!
Соломинкой назвал тебя поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
Стихи, посвященные ей, датированы 1916 годом. Но нити, связывающие Саломею Андроникову, — а тем более стихи Мандельштама, — с Грузией, были, разумеется, очень тонки, если и не вполне иллюзорны. В 1917 году, вспоминая лето прошлого года, проведенное в Крыму, коктебеле, в гостях у Волошина, в дружбе с Мариной Цветаевой, предаваясь аттическим грезам, мандельштам повторял упоенно: «Золотое руно, где же ты, золотое руно?» Однако первое свидание с Колхидой, вернее, обстоятельства, ему предшествующие и сопутствующие, оказались, весьма далекими от этих романтических грез. Вновь очутившись в Крыму в разгар гражданской войны, Мандельштам был арестован врангелевцами, которые сочли его большевистским шпионом. Лишь усилия Максимилиана Волошина спасли поэта от расстрела. Из крыма Мандельштаму удалось выбраться в Батуми, где меньшевистские власти умудрились принять его уже за двойного агента – и Врангеля и большевиков – и тоже засадили в тюрьму, из которой его вызволили опять-таки поэты – на этот раз грузинские, случайно приехавшие в Батуми и прочитавшие в газете сенсационную версию о «двойном агенте». Так очутился Мандельштам в Тбилиси, где был окружен любовью и заботой своих новых друзей – Тициана Табидзе и Паоло Яшвили. В Тбилиси встетился мандельштам с Ильей Оренбургом, описавшем в своих мемуарах и эту встречу и две осенние недели 1920 года, проведенные там уже вместе и показавшиеся им «лирическим отступлением»: «Каждый день мы обедали, более того, каждый вечер ужинали. У Паоло и Тициана денег не было, но они нас принимали с роскошью средневековых князей. Никогда дотоле я не был на Востоке, и старый Тбилиси мне показался городом из «Тысячи и одной ночи». Мы бродили по нескончаемому Майдану: там продавали бирюзу в смоле и горячие лепешки, английские пиджаки и кинжалы, кальяны и граммофоны, пахучие травы и винтовки… Торговцы зазывали, торговались, расточали цветистые комплименты, клялись жизнью многочисленных домочадцев…Мы побывали в серных банях…В древних храмах мы глядели на каменных цариц, к которым ласкались барсы. Мы восхищались в духанах картинами Пиросманишвили, грузинского Руссо, художника – самоучки, который за шашлыки и вино расписывал стены погребков. Он был прост, патетичен, поражал умелой композицией и полнотой света… различные века существовали в этом удивительном городе…Все время я был с новыми друзьями, которых сразу полюбил: с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе…Тициана и паоло любили многие русские поэты – и есенин, и Пастернак, и Тихонов, и Заболоцкий, и Антокольский. А мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но и романтику, ощущение высоты, толику кислорода – я говорю и о горах, и о людях – нельзя ведь отделить Паоло и Тициана от окружающего их пейзажа…
Альпы во Франции — спорт, туризм, санатории, лыжи, гостиницы, рюкзаки, открытки. А без кавказа трудно представить себе русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка… Но я сейчас пишу всего-навсего о двух коротких неделях 1920 года, когда грузинские друзья пригрели и приютили нас. Друзей этих уже нет, остается поклониться горам Грузии. Яшвили и Табидзе проводили нас по Военно-Грузинской дороге до первого привала, и сейчас еще в моих ушах звучит высокий пронзительный голос Тициана: «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою»…»
Лиризм этих воспоминаний и их благородная элегическая тональность рождены временем – ушли годы, люди, жизнь… А тогда, той осенью, тбилиси, естественно, открылся гостям главным образом своею экзотической стороной и восточным колоритом. Это зафиксировано в воспоминаниях Эренбурга, сказавшись в свое время и в знаменитых стихах Мандельштама, написанных по возвращению в Россию в том же 1920 году:
Мне Тифлис горбатый снился,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит…
Стихи эти, и вызвавшие их воспоминания долго жили в душе поэта и обогащенные новыми впечатлениями 1930 года, дали через семнадцать лет, при обстоятельствах куда менее счастливых, удивительные выходы. А в 20-х годах они продолжали звучать все так же озорно и ликующе, о чем поведал в своей новой, воистину волшебной прозе Валентин Катаев, назвавший эту прозу, как бы аукнувшись с мандельштамовским образом колодца, отражающего под Рождество семиплавниковые звезды, — «Святым колодцем».
Мандельштаму снился в Москве Тифлис, а Катаеву – Мандельштам и его стихи о Тифлисе и фантасмагория вызванных этим сном видений разных лет, взаимопереплетенных и сфокусированных в этой лучшей точке земного шара: «… Этой ночью мне долго и сладко снился Осип Мандельштам, бегущий в дожде по Тверскому бульвару при свете лампионов, мимо мокрого чугунного Пушкина со шляпой за спиной, вслед за экипажем, в котором я и Олеша увозили Надюшу. Надюша – это жена Мандельштама, Надежда Яковлевна… Мы увозили ее на Маросейку угол Покровского бульвара, в пивную, где выступали цыгане… У нас это называлось: «поедем экутэ де богемьен». Мы держали Надюшу с обеих сторон за руки, чтобы она не выскочила сдуру из экипажа, а она, смеясь, вырывалась, кудахтала и кричала в ночь: — Ося, меня умыкают! Мандельштам бежал за экипажем, детским, капризным голосом шепелявил несколько в нос: — Надюся, Надюся…Подождите! Возьмите и меня…Я тоже хочу экутэ!… А мы вместо того, чтобы ехать на Маросейку угол Покровского бульвара, почему-то ехали в грузинский ресторан… шел дождь, и мы все-таки втащили Надюшу за руки на второй этаж в отдельный кабинет… сюда нам принели бутылочку «телиани», а как только его принесли, тотчас появился мокрый и возбужденный Мандельштам, прибежавший по нашему следу, и он сейчас же начал с завыванием и очень внушительно – «как Батюшков Дельвигу»! – читать новые стихи, нечто вроде:
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным за мельничным шумом…
И так далее – можно проверить по книжке мандельштама, если ее удастся достать, — мне именно так и приснилось: «если ее удастся достать», а Манднльштам моего старого сновидения тем временем сел пить «телиани», вспомнил гористую страну и, шепеляво завывая, стал вкрадчиво и вместе с тем высокомерно, даже сатанински-гордо декламировать о некоей ковровой столице, раскинувшейся над шумящей горной рекой, и о некоем духанчике, где «вино и милый плов»…»
В мае 1938 года Мандельштам был вторично арестован и осужден на пятилетний срок. В середине октября он попал на пересыльный лагерь3/10 «Вторая речка» под Владивостоком. Смерть пришла к нему в сталинских лагерях. Он был репрессирован за стихи, уничижительно рисовавшие Сталина. Но даже если бы не было антисталинских стихов, мандельштам все равно был бы уничтожен – сам строй его мышления не вписывался в идеологию построения коммунизма. Точная дата и обстоятельства гибели Осипа Мандельштама многие годы были неизвестны. В книге воспоминаний вдова поэта Надежда Мандельштам приводит ряд версий на этот счет.
«В июне сорокового года брата осипа Мандельштама, Шуру, вызвали в ЗАГС Бауманского района г Москвы и вручили ему для меня свидетельство о смерти Мандельштама. Возраст – 47 лет, дата смерти – 27 декабря 1938 года. Причина смерти – паралич сердца.
По сведениям Хазина(сидевшего в том же лагере, что Мандельштам) Мандельштам умер во время сыпного тифа.
По рассказам другого лагерника, Казарновского, Мандельштам умер так: 2Однажды, несмотря на крики и понукания, Мандельштам не сошел с нар. В те дни мороз крепчал…Всех погнали чистить снег, а Осип остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу.
Вскоре Казарновский услышал, что мандельштам умер и его похоронили, вернее, бросили в яму… Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по нескольку человек в одну яму – покойников всегда хватало, — и каждому к ноге привязывали бирку с номерком».
Некто Р., тоже поэт, приводит третью версию гибели поэта.
«Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали «поэта». Р. испугался ночных гостей – чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру Мандельштам умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно – «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком.
И, наконец, по свидетельству физика Д., мандельштам скорее всего умер в изоляторе в период между декабрем 1938 г. и апрелем 1939 г.
Только в 1989 г исследователям удалось добраться до личного дела «на арестованного Бутырской тюрьмы» Осипа Мвандельштама и установить точную дату смерти поэта. Он умер 27 декабря 1939 года в 12.30, а похоронили уже в начале 1939 года.
***
Лишь в середине 1960-х годов начался медленный процесс возвращения стихов Мандельштама читателю. Вся его поэзия содержит удивительные прозрения, драматические и трагические ноты звучат в его стихах, говорящих не только о трагедии личности, но и о трагедии судьбы народа, целого поколения:
Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу…
В петербурге жить – словно спать в гробу.
Молитва, обращенная к Господу, жизнь ему сохранить не смогла, а душу он уберег.
Список использованной литературы:
О. Мандельштам. Стихотворения(«Библиотека поэта, Большая серия).
«Вопросы литературы»
Семенко И. М. Поэтика позднего О. Мандельштама (от черновых редакций к окончательному тексту). Москва, 1986
О. Мандельштам. Собрание сочинений в двух томах. Москва, «Художественная литература», 1990.
Лукьянова Е. Г., Лукьянов С. А. «Интегрированный курс литературы» 2001г.
«Тысяча и одна смерть». Издательство «Вагриус», 1995 г.
www.ronl.ru
Работа учащейся 11-А класса общеобразовательной школы I-III ступени №21 Абибулаевой Бияны руководитель: Егорова О. И.
Симферополь.2001г. План:
1.Начало жизненного и творческого пути.
2.Тема свободы в творчестве.
3.Влияние Октября на поэта и его творчество.
4.Антисталинские стихи.
5. Поэт в Грузии.
6. Смерть поэта.
О. Мандельштам.
(жизнь и творчество)
«…И у звезды учись тому, что знает свет».
Мандельштам.
Осип Мандельштам прожил 47 лет. Из них тридцать были безраздельно отданы поэзии. В семнадцать лет он писал стихи, не уступающие по мудрости, духовной зрелости и свечению таланта стихам, написанным через три десятилетия. И он по праву занял свое особое место в блистательной плеяде великих русских поэтов послеблоковской эпохи, украшенной – одно за другим — именами Маяковского, Ахматовой, Хлебникова, пастернака, Цветаевой, Есенина. Отягощенный наследственной мудростью и скорбью, воспринятыми и от библейских праотцев и от великой прародительницы своей — русской поэзии, он в первых же стихах заявил не только о «глубокой печали» и «смертельной усталости», но и о «целомудренных чарах» «высокого лада» и «глубокого мира», к которым тянулся всю жизнь и которые сразу же прозрел в духовных недрах и прекрасном облике родины и человечества. Ибо он обладал редчайшим даром видеть, постигать и принимать мир таким, каков он есть, в его реальности, так, как об этом лучше всех было сказано Блоком – «Сотри случайные черты, и ты увидишь – мир прекрасен». А случайных черт было много на всем тридцатилетнем пути, выпавшем на долю поэта. Было много горя и маеты – от десятых до тридцатых годов века. В 1910 году поэт писал о «роковом и неутомимом маятнике», который «качается» над ним и «хочет быть его судьбой». Он стал его судьбой. Петербург – Крым – Грузия – Ленинград – Армения – Москва – Кама – Воронеж – Дальний Восток — это не маршруты путешественника, это – пунктир, обозначенный маятником судьбы. Но меньше всего желал поэт, чтобы часы истории остановились. Он всегда открыто и гордо шел навстречу судьбе.
Уже в 1937 году мандельштам в «Стихах о неизвестном солдате» определил свое положение в истории:
Я рожден в ночь со второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем,-…
В 1920 году, уже после революции, уже испытав на себе первую недобрую раскачку маятника времени, уже миновав крымскую и первую по счету грузинскую веху своего пути, он возвращается в холодный и голодный Петербург, в «город, знакомый до слез, до прожтлок, до детских припухлых желез», в город, откуда он шаг за шагом, через бездомность и нищету начал свой путь к гибели, неизбежной для него, написавшего: «Все произведения литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух».
Ему пришлось выбирать между душой и жизнью. Спасал душу – потерял жизнь. Он предвидел это, когда в1930 году в стихотворении «Куда как страшно нам с тобой» написал:
Мог бы жизнь просвистеть скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.
Собственную жизнь прожить иначе Мандельштам не мог. И виной тому – поэзия: это она определила его судьбу, содержание и смысл всего, что он делал, чем он жил. Среди поэтов Мандельштам был едва ли не единственным, кто так рано мог рассмотреть опасность, угрожавшую человеку, которого без остатка подчинило себе время.
Отделять свою судьбу от судьбы народа, страны, наконец, от судеб своих современников мандельштам не хотел. Он твердил об этом настойчиво, громко:
Попробуйте меня от века оторвать!
Ручаюсь вам, себе свернете шею!
Он хотел, но не мог вписаться в этот мир, о котором сказал: «Я в мир вхожу, и люди хороши».
Судьба Мандельштама была тяжелой и несправедливой. Личная жизнь – короткой и горькой, но какова бы она ни была, не оказался поэт насильственно отброшенным в «многодонную жизнь вне закона», он и впрямь мог быть «только в ответе, но не в убытке». И даже в тяжелейшие для себя и для страны годы он не мог не очутиться естественно и закономерно на самом высоком гребне доступного ему исторического прозрения и самопостижения. Заживо погребенный, он все же прошептал, выбормотал, выговорил, прокричал, — когда как получалось и удавалось – всю правду о правде народа и человечества:
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На Красной площади круглей всего земля,
И скат ее твердеет добровольный.
На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее – нечаянно раздольный,
Откидываясь вниз до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник.
И с высоты этой правды он имел, разумеется, право бросить в лицо своим врагам мужественные и суровые, скорбные и гневные, но исполненные веры и достоинства слова:
Лишив меня морей, разбега и разлета,
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
О чем он говорил, «губами шевеля»? Говорил поэт о тиране и диктаторе Сталине, который своей жадностью и стремлением к власти превратил народ в лагерную пыль. Этот страшный человек заставил людей бояться всех и всего, сделал их серыми и безрадостными, злыми и жестокими.
Мандельштам, мечтавший в 1914 году – «Посох мой, моя свобода – сердцевина бытия, скоро ль истиной народа станет истина моя?», в середине тридцатых годов признавал: «Я сердцевины часть до бесконечности расширенного часа…часа грозных площадей с счастливыми глазами» и «этой площади, с ее знамен лесами» (Красной площади). Этот час звучал для него «часов кремлевских боем», оказываясь, в свою очередь, «языком пространства, сжатого до точки». И он твердо повторял – «Я в сердце века», — даже тогда, когда «время отдалило цель», но не смогло ее убить или отменить ни в жизни народа, ни в сердце поэта. И большой советский поэт Мандельштам, не споря вовсе с собой – акмеистом 1914 года, а продолжая и углубляя свой духовный поиск, заявил уже о том, что истина народа стала его истиной, что поэзия и народ встретились на пути к истине, ибо она едина и неделима, вовеки являясь достоянием всех достойных носить гордое, но ответственное звание человека.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мыслящий пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе…
И тут мандельштам подходит к краеугольной мысли своего художнического символа веры, выразив ее в великолепном поэтическом парадоксе:
Быть может, прежде губ уже родился шепот?
И в бездревесности кружилися листы?
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты?
На языке эстетической науки этот образ расшифровывается, как признание первородства и примата жизни в ее взаимосвязи с искусством. Но как далека эта мысль от равнодушного отображательства и описательства! Она требует от поэта «шестого чувства», слуха и зрения, способных понять жизнь и ее первоистоки.
Мандельштам хотел разведать богатства мира, «понять пространства внутренний избыток». Цель этого поиска, этого артезианского бурения ясна и едина:
…Народу нужен свет и воздух голубой,
И нужен хлеб и снег Эльбруса.
…Народу нужен стих таинственно родной…
Голубое небо и чистый воздух не даются запросто и задаром. Чтоб небо было небом – нужен очистительный гром, нужно творчество. Нужны История и Искусство. И Гамлет и Моцарт:
Я скажу это начерто, шепотом,
Потому что еще не пора, —
Достигается потом и опытом
Безотчестого неба игра.
«Шепот» и «лепет», часто упоминаемые в стихах Мандельштама, а еще чаще слышные в них и, как правило, «батюшковским» вздохом облегчения звучащие вслед за сложными, многослойными циклопическими словообразованиями, вслед за девятым бушующим валом стиха, когда «бежит волна – волной, волне хребет ломая, кидаясь на луну в невольничьей тоске, и янычарская пучина молодая – неусыпанная столица волновая – крывеет, мечется и роет ров в песке», — даже этот шепот и лепет, это вдохновение, и, казалось бы, вполне самопроизвольное и непреднамеренное поэтическое бормотание и почти шаманское стиходейство у мандельштама и впрямь достигаются невидимыми нам «потом и опытом». Говоря его же словами, «он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет». Безотчетная игра звездного неба и жизнью и поэзией отражаются лишь как итог и венец терпеливого труда и расчетливого созиданья:
Сохрани мою речь навсегда
за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья,
За совиный деготь труда…
Поэт, заявивший некогда, и не без оснований, — «язык булыжника мне голубя понятней», но знающий цену «световой паутине» и убежденный, что не хлебом единым жив человек, но и «голубым воздухом» и «снегом Эльбруса», и «таинственно родным стихом», ведал и эту тайну светоносности и лучезарности стиха:
Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шепотом могуч
И лепетом согрет.
Органичность на редкость глубокой разработки в поздней лирике и лирической этике мандельштама социально-политической и гражданской проблематики неслучайна. Сам характер мандельштамовской переклички с русским классицизмом и просветительским вольнодумием определил во многом будущее идейно-философское углубление в обогащении его поэзии. Значительнейшей вехой на пути поэта, как и на пути всей русской литературы, оказался Октябрь. Наивно и упорно звучало бы предположние, что поэт сразу и полностью постиг весь исторический смысл потрясших мир революционных событий. Но его поэзия оказалась куда ближе к блоковской, чем поэзия большинства его друзей по поэтическому цеху. Здесь точнее всего была бы параллель с Андреем Белым, с тем лишь коррективом, что Мандельштам со свойственной ему поэтической корректностью выражал мысли, которые у Белого облекались в более отвлеченные символические одеяния. По очень верному определению Николая Чуковского, автора первых после Ильи Оренбурга и чрезвычайно интересных воспоминаний о Мандельштаме и одного из первых публикаторов неизданной лирики поэта, «он приветствовал Октябрьскую революцию», которая «казалась ему Страшной, грозной, но великой, достойной прославления. И он прославлял ее». В 1918 году Мандельштам выступает со стихами, которые справедливо можно поставить в ряд с «Двенадцатью» Блока и его статьями о революции, а также с поэтическим обращением Андрея Белого «Современником». Бросается в глаза и прямая, явно преднамеренная перекличка мандельштамовского стихотворения с этим пророческим стиховещанием Белого о Земле, которая мертвым комом катилась во мглу небытия, пока в громе землетрясений не склонил к ней свой исполинский лик глаголющий Гений народа – Справедливый Судия, познавший восстанье света и за громовой полостью, застлавшей солнце, приблизивший его подлинный восход. Стихотворение «Сумерки свободы» полно частичной интервенции, чуждой мандельштаму символической образности:
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О, солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет,
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет…
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Так вошел впервые – в 1918 году – в стихи Мандельштама образ народного вождяи рулевого революции – Ленина. Эта темя пройдет красной нитью через все творчество мандельштама – вплоть до последней его гражданской поэтической клятвы зимы 1937 года. Восприятие же и осмысление самой революции мандельштамом пройдет все стадии процесса, характерного для прогрессивной русской интеллигенции, принявшей революцию, оставшейся на родине, чтобы разделить с нею и радость и горе, чтобы чувствительным инструментом своего искусства помочь взбаламученному и разъяренному веку обрести вновь гармонию и лад, чтобы «флейтой-позвоночником» укрепить окровавленный становой хребет времени:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки,
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?…
…………………………………
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
А у горя, беды, страданий, крови, неизбежных «на пороге новых дней», которых должен бояться лишь «захребетник», то есть дармоед, живущий чужим трудом, была и другая, открывающая поэту ипостась:
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее,
Чище смерть, соленая беда,
И земля правдивей и скромнее.
Это все те же «чернота» и «сладимость» воспетой поэтом в тридцатых годах колодезной воды, которой только и дано отразить в себе звездное свечение…
Но связь «вечных», «блуждающих снов» поэзии с новым веком, с новым миром налаживалась непросто. Поэзия, заглянувшая бесстрашно в глаза веку и готовая при всей необратимости, а главное, непоколебимости своих основных порывов и решений, не могла не испытать вместе с тем и мучительного внутреннего разлада, болезненной рефлексии. В поэзии мандельштама в 1929 году начинают мелькать образы «розовой крови» и «сухой травы», олицетворяющие образы времени и поэзии, о восстановлении нарушенной взаимосвязи которых мечтает поэт:
Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.
Но в беспощадной искренности своей поэт не скрывает, что порою его посещают мысли о возможности решения дилеммы:
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем,
Миру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
…Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростилась: одна скрепясь,
А другая – в заумный сон.
Это близкое есенинскому — «отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам» – настроение. Но оно в этом случае эфемерно и иллюзорно. Поэты остались в горящих рядах. Родной звукоряд их ждал там. Связь розовой крови и звона сухоруких трав нашлась. И через век, а не через сон, хотя бы заумный. Была боль, была болезнь, но болезнь высокая, общая с болезнью века. И поэзия продолжала свою работу, настройку лиры, поиски слова, даже если оно могло звучать против шерсти мира:
Какая боль искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И с известью крови для племени чужого
Ночные травы собирать.
…Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной.
Чистая совесть не позволила поэзии распроститься с порогом нового дня:
Москва – опять Москва. Я говорю ей: «Здравствуй!»
Не обессудь…»
В стихах этих, озаглавленных «1 января 1924 года», мрачными тенями маячат видения нэповской поры с ее контрастами и гримасами, но и них звучит тот летний мотив, знакомый по стихам мандельштама середины тридцатых годов («не хныкать! Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?»). Поэт и на этот раз подтягивает бутылочную гирьку крупно скачущих часов шероховатого времени, как бы предвосхищая свою клятву верности идеалам предшественников:
Ужели я предам похорному злословью
Присягу, данную четвертому сословью
И клятвы крупные до слез?
Москва становится для поэта средоточием и символом новизны времени, источником новой музыки, пришедшей на смену, вернее, продолжавшей звучания, к которым прислушивался Блок в октябре семнадцатого года в революционном Петрограде. И вот летом 1931 года, уже после второго своего пребывания в Грузии, после гощения в армении, вернувшись в Москву, мандельштам пишет стихи в совершенно иной, можно даже сказать, счастливой и радостной, несмотря на извечный «привкус несчасться и дыма», тональности:
Река москва в четырехтрубном дыме –
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики – заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Сравнительно большое количество стихов мандельштама приходится на 1931-1934 годы. Они, как правило, радостны или проникнуты все той же «светлой печалью2.
В 1933 году было написано стихотворение «мы живем, под собою не чуя страны», которое послужило основанием для ареста, ссылки. Обстановка в стране 1933 года обрисована поэтом с предельной точностью:
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Нарисованный в стихотворении образ Сталина свидетельствовал не об уважении к «кремлевскому горцу», а о ненависти к нему. Портрет сатирически шаржирован:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.
Образ «вождя» занял все пространство стихотворения, подавив, вытеснив собой все живое. Те, кто пребывает рядом с ним («сброд тонкошеих вождей»), обречены на роль «полулюдей», предающихся унизительным занятиям: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет». В мире, где Сталин «как подковы кует за указом указ – кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз», жить человеку невозможно, физически еще существуя, он обречен на разобщенность со страной, с людьми: «Мы живем, под собою не чуя страны…»
Вскоре мандельштам был репрессирован.
До последнего часа он оставался поэтом. И оставался в «сердце века», хотя собственный путь становился все труднее.
…Особенно угнетали долгие зимы, хотя в них были просветы – посещения анны андреевны ахматовой, оставившей нам образ одной из таких воронежских зим:
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело,
Узорных санок так неверен бег…
…И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Точность не только пейзажа, но и полифонии настроений, обуревающих поэта, здесь удивительна. Ничто не случайно – ни упоминание памятника петру, ни образ ворона, ни «Куликовской битвой веющие склоны могучей, победительной земли», ни нервный бег узорных санок по оледенелому городу, ни ликованье потоков, которых муза посещала все-таки чаще, чем хотелось бы ее дежурному сменщику.
Автор предисловия к публикации воронежского журнала «Подъем» А. Немировский вспоминает эту картину очень значительными деталями: «в памяти людей, знавших Осипа Эмильевича в те годы, он сохранился прямым, с выправкой офицера (воронежские мальчишки при виде мандельштама говорили: «Генерал идет»), с гордо закинутой головой, с быстрыми движениями, с нервным профилем. Он не был угрюмым человеком. Ему были свойственны озорство и шутка… мандельштам любил Воронеж. Острым взглядом художника он подглядел его черты и запечатлел в своих стихах, стоя на горе, что над улицей Степана Разина, он любовался крутоярами, занесенными снегом и запряженными, как в сбрую, огнями домиков. И на другой день он уже читал стихи о воронежских пейзажах, которые сравнивал с картинами фламандцев. Ему нравились заречные дали, открывавшиеся с площадки, на которой стоял его домик. Вбирая полной грудью воздух, он писал: «Равнины дышащее чудо».Любил он и воронежских поэтов – Кольцова и Никитина, восторгался пейзажами в никитинских стихах»… Здесь интересно освещена одна из сторон жизни поэта в Воронеже. Как бы ни любил он Воронеж, как бы дороги ни были ему его редкие посещения ахматовой, как бы ни поддерживала его самоотверженная любовь от самого воздуха поэзии не могли не угнетать Мандельштама. Одиночество было порой невыносимо, но у поэта было противоядие от отчаяния – его «тайная свобода», его гордость и бесстрашие, «безгрешность сладкозвучного труда». Источники внутренней свободы и «наслажденье» были, однако. Не только в нем самом, не только в голосе собственного сердца:
…Гуди, помощник и моих трудов,
Садко заводов и садов.
……………………………………..
Гуди протяжно в глубь веков,
Гудок советских городов.
Та же тема варьируется в «Стансах», выраженная еще сильнее, в форме исповеди и лирического монолога, в котором «слух» поэта настроен на волну, доносящую до него отзвуки и радостных и роковых событий, вторгшихся в век, в мир, — и созидательный подвиг советского народа, и трагедию трудовой германии, стонущей под плетью гитлеровских палачей:
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь, сам-друг,
Я слышу в арктике машин советских стук,
Я помню все – немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лореллеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
Есть в «Стансах» красноречивые строки, рисующие духовный контакт поэта с миром, есть и строки с раздумьем о нелепости и бессмысленности разлуки его со всем, что ему было кровно близко:
Проклятый шов, нелепая затея.
Нас разлучили. А теперь пойми –
Я должен жить, дыша и большевея,
И перед смертью хорошея,
Еще побыть и поиграть с людьми.
«Стансы» – очень значительное и знаменательное произведение мандельштама. Не случайно здесь само «пушкинское» заглавие стихов, настраивающее их камертоном «надежды, славы и добра».
В середине тридцатых годов, когда Гитлер имуссолини не только лелеяли звериные планы захвата «места человека во вселенной», но уже и обрушили свою «палицу дикаря» сначала на Абиссинию, чтобы затем опустить ее на Испанию, и тень войны готова была уже пасть на всю Европу, читатель стиха вспомнит и строфы мандельштама 1923 года, когда поэт возвысил свой голос поэта и гражданина:
Опять войны разноголосица
На древнем плоскогорье мира,
И лопастью пропеллер лоснится,
Как кость точеная тапира.
Как шапка холода альпийского
Из года в год, в жару и лето
На лбу высоком человечества
Войны холодные ладони…
И так же, как и раньше, клеймя звериный лик войны, мечтал о временах, когда люди вновь смогут дышать благородным эфиром, поэт и ныне восславил час желанного и неизбежного торжества «отверженного мира» и «оскорбленной эры».
Продолжив в 1937 году потрясающую по духовной мощи и поэтической силе тему, Мандельштам создает одно из вершинных своих творений – «Стихи о неизвестном солдате», славящие человека и человечность, клеймящие позором и проклятием звериную бесчеловечность убийц:
…Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Как он знал цену «месту человека во вселенной», счастливому небохранилищу», названному им «раздвижным и прижизненным домом». Но всегда, в самые тяжелые годы, перед лицом самой грозой раскачки «маятника судьбы» поэту было на родине «больше неба», хотя бы в том же Воронеже:
Где больше неба мне – там я бродить готов –
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим – яснеющим в Тоскане.
А бродить он был готов. «Хаиды-баиды – поедем в Азербайджан!» – любил он шутить. А в стихах колдовал:
О, бабочка, о, мусульманка,
В разрезанном саване вся –
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия…
Крым, Армения, Грузия были едва ли не счатливейшими вехами его путешествий.
И вставала в стихах таврида, где ему мерещились границы эллинского духа:
…В каменистой тавриде наука Эллады – и вот
Золотых десятин благородные ржавые грядки…
И снился ему Тифлис – «ковровая столица», «черноволосый и разноголосый» город. Его виденье, возникающее в «хмельной для глаза оболочке света», до конца дней будет сопровождать поэта.
И возникал Ереван, вдохновляющий поэта на одно из лучших его циклов, очень родственный ему своей суровой красочностью, своей сарьяновской статью, гордым и мужественным небогатством, то есть богатством еще большим:
…Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю Вавилоны.
О побывке поэта в Ереване крупным планом выделяется фраза из скупой странички воспоминаний Гургена Маари, значительная хотя бы по именам, называемым в ней: «Потом я еще как-то раз встретил его у Черенца. Они разговаривали о поэзии, о Есенине, Маяковском, Багрицком». А как знаменательно здесь само упоминание о дружбе мандельштама с Черенцем и каким закономерным звеном восполняет оно золотую цепь дружбы Мандельштама и Черенца с Тицианом Табидзе и Паоло Яшвели…
Грузия впервые оказалась представленной в поэзии мандельштама в облике…петербургской красавицы- грузинки Саломеи Андрониковой, которой поэт посвятил ряд стихотворений, вошедших позднее в сборник «Tristia» (Марина Цветаева писала в своем мемуарном очерке о Мандельштаме: «В книге «Tristia» стихи «В разноголосице девического хора», «на розвальнях, уложенных соломой» …принадлежат мне, стихи же «Соломинка» и ряд последующих – Саломее Николаевне Гальперн, рожденной кн. Андрониковой…»).Это та самая «красавица тринадцатого года», которую вспоминала Анна ахматова в 1940 году, связывая ее имя с именем Мандельштама:
Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,
Зачем всплываешь ты со дна погибших лет?
И память хищная передо мной колышет
Прозрачный профиль твой за стеклами карет.
Как спорили тогда – ты ангел или птица!
Соломинкой назвал тебя поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет.
Стихи, посвященные ей, датированы 1916 годом. Но нити, связывающие Саломею Андроникову, — а тем более стихи Мандельштама, — с Грузией, были, разумеется, очень тонки, если и не вполне иллюзорны. В 1917 году, вспоминая лето прошлого года, проведенное в Крыму, коктебеле, в гостях у Волошина, в дружбе с Мариной Цветаевой, предаваясь аттическим грезам, мандельштам повторял упоенно: «Золотое руно, где же ты, золотое руно?» Однако первое свидание с Колхидой, вернее, обстоятельства, ему предшествующие и сопутствующие, оказались, весьма далекими от этих романтических грез. Вновь очутившись в Крыму в разгар гражданской войны, Мандельштам был арестован врангелевцами, которые сочли его большевистским шпионом. Лишь усилия Максимилиана Волошина спасли поэта от расстрела. Из крыма Мандельштаму удалось выбраться в Батуми, где меньшевистские власти умудрились принять его уже за двойного агента – и Врангеля и большевиков – и тоже засадили в тюрьму, из которой его вызволили опять-таки поэты – на этот раз грузинские, случайно приехавшие в Батуми и прочитавшие в газете сенсационную версию о «двойном агенте». Так очутился Мандельштам в Тбилиси, где был окружен любовью и заботой своих новых друзей – Тициана Табидзе и Паоло Яшвили. В Тбилиси встетился мандельштам с Ильей Оренбургом, описавшем в своих мемуарах и эту встречу и две осенние недели 1920 года, проведенные там уже вместе и показавшиеся им «лирическим отступлением»: «Каждый день мы обедали, более того, каждый вечер ужинали. У Паоло и Тициана денег не было, но они нас принимали с роскошью средневековых князей. Никогда дотоле я не был на Востоке, и старый Тбилиси мне показался городом из «Тысячи и одной ночи». Мы бродили по нескончаемому Майдану: там продавали бирюзу в смоле и горячие лепешки, английские пиджаки и кинжалы, кальяны и граммофоны, пахучие травы и винтовки… Торговцы зазывали, торговались, расточали цветистые комплименты, клялись жизнью многочисленных домочадцев…Мы побывали в серных банях…В древних храмах мы глядели на каменных цариц, к которым ласкались барсы. Мы восхищались в духанах картинами Пиросманишвили, грузинского Руссо, художника – самоучки, который за шашлыки и вино расписывал стены погребков. Он был прост, патетичен, поражал умелой композицией и полнотой света… различные века существовали в этом удивительном городе…Все время я был с новыми друзьями, которых сразу полюбил: с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе…Тициана и паоло любили многие русские поэты – и есенин, и Пастернак, и Тихонов, и Заболоцкий, и Антокольский. А мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но и романтику, ощущение высоты, толику кислорода – я говорю и о горах, и о людях – нельзя ведь отделить Паоло и Тициана от окружающего их пейзажа…
Альпы во Франции — спорт, туризм, санатории, лыжи, гостиницы, рюкзаки, открытки. А без кавказа трудно представить себе русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка… Но я сейчас пишу всего-навсего о двух коротких неделях 1920 года, когда грузинские друзья пригрели и приютили нас. Друзей этих уже нет, остается поклониться горам Грузии. Яшвили и Табидзе проводили нас по Военно-Грузинской дороге до первого привала, и сейчас еще в моих ушах звучит высокий пронзительный голос Тициана: «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою»…»
Лиризм этих воспоминаний и их благородная элегическая тональность рождены временем – ушли годы, люди, жизнь… А тогда, той осенью, тбилиси, естественно, открылся гостям главным образом своею экзотической стороной и восточным колоритом. Это зафиксировано в воспоминаниях Эренбурга, сказавшись в свое время и в знаменитых стихах Мандельштама, написанных по возвращению в Россию в том же 1920 году:
Мне Тифлис горбатый снился,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит…
Стихи эти, и вызвавшие их воспоминания долго жили в душе поэта и обогащенные новыми впечатлениями 1930 года, дали через семнадцать лет, при обстоятельствах куда менее счастливых, удивительные выходы. А в 20-х годах они продолжали звучать все так же озорно и ликующе, о чем поведал в своей новой, воистину волшебной прозе Валентин Катаев, назвавший эту прозу, как бы аукнувшись с мандельштамовским образом колодца, отражающего под Рождество семиплавниковые звезды, — «Святым колодцем».
Мандельштаму снился в Москве Тифлис, а Катаеву – Мандельштам и его стихи о Тифлисе и фантасмагория вызванных этим сном видений разных лет, взаимопереплетенных и сфокусированных в этой лучшей точке земного шара: «… Этой ночью мне долго и сладко снился Осип Мандельштам, бегущий в дожде по Тверскому бульвару при свете лампионов, мимо мокрого чугунного Пушкина со шляпой за спиной, вслед за экипажем, в котором я и Олеша увозили Надюшу. Надюша – это жена Мандельштама, Надежда Яковлевна… Мы увозили ее на Маросейку угол Покровского бульвара, в пивную, где выступали цыгане… У нас это называлось: «поедем экутэ де богемьен». Мы держали Надюшу с обеих сторон за руки, чтобы она не выскочила сдуру из экипажа, а она, смеясь, вырывалась, кудахтала и кричала в ночь: — Ося, меня умыкают! Мандельштам бежал за экипажем, детским, капризным голосом шепелявил несколько в нос: — Надюся, Надюся…Подождите! Возьмите и меня…Я тоже хочу экутэ!… А мы вместо того, чтобы ехать на Маросейку угол Покровского бульвара, почему-то ехали в грузинский ресторан… шел дождь, и мы все-таки втащили Надюшу за руки на второй этаж в отдельный кабинет… сюда нам принели бутылочку «телиани», а как только его принесли, тотчас появился мокрый и возбужденный Мандельштам, прибежавший по нашему следу, и он сейчас же начал с завыванием и очень внушительно – «как Батюшков Дельвигу»! – читать новые стихи, нечто вроде:
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным за мельничным шумом…
И так далее – можно проверить по книжке мандельштама, если ее удастся достать, — мне именно так и приснилось: «если ее удастся достать», а Манднльштам моего старого сновидения тем временем сел пить «телиани», вспомнил гористую страну и, шепеляво завывая, стал вкрадчиво и вместе с тем высокомерно, даже сатанински-гордо декламировать о некоей ковровой столице, раскинувшейся над шумящей горной рекой, и о некоем духанчике, где «вино и милый плов»…»
В мае 1938 года Мандельштам был вторично арестован и осужден на пятилетний срок. В середине октября он попал на пересыльный лагерь3/10 «Вторая речка» под Владивостоком. Смерть пришла к нему в сталинских лагерях. Он был репрессирован за стихи, уничижительно рисовавшие Сталина. Но даже если бы не было антисталинских стихов, мандельштам все равно был бы уничтожен – сам строй его мышления не вписывался в идеологию построения коммунизма. Точная дата и обстоятельства гибели Осипа Мандельштама многие годы были неизвестны. В книге воспоминаний вдова поэта Надежда Мандельштам приводит ряд версий на этот счет.
«В июне сорокового года брата осипа Мандельштама, Шуру, вызвали в ЗАГС Бауманского района г Москвы и вручили ему для меня свидетельство о смерти Мандельштама. Возраст – 47 лет, дата смерти – 27 декабря 1938 года. Причина смерти – паралич сердца.
По сведениям Хазина(сидевшего в том же лагере, что Мандельштам) Мандельштам умер во время сыпного тифа.
По рассказам другого лагерника, Казарновского, Мандельштам умер так: 2Однажды, несмотря на крики и понукания, Мандельштам не сошел с нар. В те дни мороз крепчал…Всех погнали чистить снег, а Осип остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу.
Вскоре Казарновский услышал, что мандельштам умер и его похоронили, вернее, бросили в яму… Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по нескольку человек в одну яму – покойников всегда хватало, — и каждому к ноге привязывали бирку с номерком».
Некто Р., тоже поэт, приводит третью версию гибели поэта.
«Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали «поэта». Р. испугался ночных гостей – чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру Мандельштам умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно – «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком.
И, наконец, по свидетельству физика Д., мандельштам скорее всего умер в изоляторе в период между декабрем 1938 г. и апрелем 1939 г.
Только в 1989 г исследователям удалось добраться до личного дела «на арестованного Бутырской тюрьмы» Осипа Мвандельштама и установить точную дату смерти поэта. Он умер 27 декабря 1939 года в 12.30, а похоронили уже в начале 1939 года.
***
Лишь в середине 1960-х годов начался медленный процесс возвращения стихов Мандельштама читателю. Вся его поэзия содержит удивительные прозрения, драматические и трагические ноты звучат в его стихах, говорящих не только о трагедии личности, но и о трагедии судьбы народа, целого поколения:
Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу…
В петербурге жить – словно спать в гробу.
Молитва, обращенная к Господу, жизнь ему сохранить не смогла, а душу он уберег.
Список использованной литературы:
О. Мандельштам. Стихотворения(«Библиотека поэта, Большая серия).
«Вопросы литературы»
Семенко И. М. Поэтика позднего О. Мандельштама (от черновых редакций к окончательному тексту). Москва, 1986
О. Мандельштам. Собрание сочинений в двух томах. Москва, «Художественная литература», 1990.
Лукьянова Е. Г., Лукьянов С. А. «Интегрированный курс литературы» 2001г.
«Тысяча и одна смерть». Издательство «Вагриус», 1995 г.
www.ronl.ru
XX век принес человеку неслыханные страдания, но и в этих испытаниях научил его дорожить жизнью, счастьем: начинаешь ценить то, что вырывают из рук.
В этих обстоятельствах с новой силой проявилось подспудное, тайное, изначальное свойство поэзии, без которого все другие теряют силу. Свойство это – способность вызывать в душе человека представление о счастье. Так устроены стихи, такова природа стиховой речи.
Анненский, Кузмин, Ахматова, Мандельштам вернули слову его предметное значение, а поэзии – вещность, красочность, объемность мира, его живое тепло.
Осип Эмильевич Мандельштам – поэт, прозаик, критик, переводчик, — творческий вклад которого в развитие русской литературы требует внимательного историко-литературного анализа.
Осип Мандельштам родился в 1891 году в еврейской семье. От матери Мандельштам унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и музыкальностью, обостренное чувство звуков русского языка.
Мандельштам вспоминает: “Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения — а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать — и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык.”.
Мандельштам, будучи евреем, избирает быть русским поэтом — не просто “русскоязычным”, а именно русским. И это решение не такое само собой разумеющееся: начало века в России — время бурного развития еврейской литературы, как на иврите и на идише, так, отчасти, и на русском языке. Выбор сделан Мандельштамом в пользу русской поэзии и “христианской культуры”.
Все творчество Мандельштама можно разбить на шесть периодов:
1908 – 1911 – это «годы ученья» за границей и потом в Петербурге, стихи в традициях символизма;
1912 – 1915 — Петербург, акмеизм, «вещественные» стихи, работа над «Камнем»;
1916 – 1920 — революция и гражданская война, скитания, перерастание акмеизма, выработка индивидуальной манеры;
1921 – 1925 — промежуточный период, постепенный отход от стихотворства;
1926 – 1929 — мертвая стихотворческая пауза, переводы;
1930 – 1934 — поездка в Армению, возвращение к поэзии, «московские стихи»;
1935 – 1937 — последние, «воронежские» стихи.
Первый, наиболее ранний, этап творческой эволюции Мандельштама связан с его «учебой» у символистов, с участием в акмеистическом движении. На этом этапе Мандельштам выступает в рядах писателей-акмеистов. Но как же при этом очевидна его особость в их среде! Не искавший путей к революционным кругам поэт пришел к среде, во многом для него чужой. Вероятно, он был единственным акмеистом, который так отчетливо ощущал отсутствие контактов с «миром державным». Впоследствии, в 1931 году, в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» Мандельштам поведал, что в годы юности он насильственно принуждал себя к «ассимиляции» в чужеродном литературном кругу, слитом с миром, который не дал Мандельштаму реальных духовных ценностей:
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучал себя по чужому подобью.
В раннем стихотворении «Воздух пасмурный влажен и гулок…» прямо сказано об отчужденности, разобществленности, гнетущей многих людей в «равнодушной отчизне», — царской России:
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!
Это осознание социального одиночества порождало у Мандельштама глубоко индивидуалистические настроения, приводило его к поискам «тихой свободы» в индивидуалистическом бытии, к иллюзорной концепции самоотграничения человека от общества:
Недоволен стою и тих
Я – создатель миров моих…
(«Истончается тонкий тлен…»)
Мандельштам – искренний лирик и искусный мастер - находит здесь чрезвычайно точные слова, определяющие его состояние: да, он и недоволен, но и тих, смиренен и смирен, его воображение рисует ему некий иллюзорный, сфантазированный мир покоя и примирения. Но реальный мир бередит его душу, ранит сердце, тревожит ум и чувства. И отсюда в его стихах столь широко «разлившиеся» по их строкам мотивы недовольства действительностью и собой.
В этом «отрицании жизни», в этом «самоуничижении» и «самобичевании» есть у раннего Мандельштама нечто роднящее его с ранними символистами. С ранними символистами юного Осипа Мандельштама сближает и ощущение катастрофичности современного мира, выраженное в образах бездны, пропасти, обступающей его пустоты. Однако, в отличие от символистов, Мандельштам не придает этим образам никаких двусмысленных, многосмысленных, мистических значений. Он выражает мысль, чувство, настроение в «однозначащих» образах и сравнениях, в точных словах, приобретающих иной раз характер определений. Его поэтический мир – вещный, предметный, порою «кукольный». В этом нельзя не почувствовать влияния тех требований, которые в поисках «преодоления символизма» выдвинули предакмеистские и акмеистские теоретики и поэты, — требований «прекрасной ясности» (М.Кузмин), предметности деталей, вещности образов (С.Городецкий).
В таких строках, как:
Немного красного вина,
Немного солнечного мая, -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна, -
(«Невыразимая печаль…»)
Мандельштам необычайно близок к М.Кузмину, к красочности и конкретности деталей в его стихах.
Было время, — годы 1912-1916, — когда Мандельштама воспринимали как «правоверного» акмеиста. Поэт в ту пору сам содействовал такому восприятию его литературной позиции и творчества, вел себя как дисциплинированный член объединения. Но на самом деле он разделял далеко не все принципы, заявленные акмеистами в их декорациях. Весьма отчетливо можно увидеть различия между ним и таким поэтом акмеизма, каким был Н.Гумилев, сопоставив творчество обоих поэтов. Мандельштаму были чужды подчеркнутый аристократизм Гумилева, его антигуманистические идеи, холодность, бездушный рационализм ряда его произведений. Не только политически – в отношении к войне, революции – Мандельштам разошелся с Гумилевым, но и творчески. Как известно, Гумилев, претендовавший на преодоление символизма, его философии и поэтики, капитулировал перед ним, вернулся к символическому мистицизму и социальному пессимизму. Развитие Мандельштама было иным, противоположным: религиозность и мистика никогда не были ему свойственны, путь его эволюции был путем преодоления пессимистического мироотношения.
Литературные источники поэзии Мандельштама коренятся в русской поэзии XIX века, у Пушкина, Батюшкова, Баратынского, Тютчева.
Культ Пушкина начинается в творчестве Мандельштама уже на страницах книги «Камень». Петербургская тема у него овеяна «дыханием» пушкинского «Медного всадника»: тут и преклонение перед гением Петра, тут и образ пушкинского Евгения, резко противопоставленный «миру державному», образу предреволюционного, буржуазно-дворянского Петербурга:
Летит в туман моторов вереница,
Самолюбивый, скромный пешеход,
Чудак Евгений, бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
(«Петербургские строфы»)
Тютчев также один из любимых русских поэтов Мандельштама, один из его учителей. В одной из своих ранних статей «Утро акмеизма» автор «Камня» прямо указывал на то, что заголовок его первой книги вызван к жизни тютчевским воздействием. «…Камень Тютчева, что, «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой или низвергнут рукой»- есть слово»,- написал Мандельштам.
Поэт, влюбленный в отечественную историю и в родной русский язык, Осип Мандельштам, подобно своим великим учителям, был отличным знатоком и приемником ряда лучших традиций мировой литературы. Он хорошо знал и любил античную мифологию и щедро пользовался ее мотивами и образами, знал и любил поэтов античных времен – Гомера, Гесиода, Овидия, Катулла.
В 1915 и в 1916 годах в поэзии Осипа Мандельштама появились отчетливые антицаристские и антивоенные мотивы. Цензура не дала поэту обнародовать стихотворение 1915 года «Дворцовая площадь», в котором она с полным основанием усмотрело вызов Зимнему дворцу, двуглавому орлу. В 1916 году поэт написал два антивоенных стихотворения, одно из которых появилось в печати только в 1918 году. Это стихотворение «Собирались эллины войною…» направленно против коварной, захватнической политики Великобритании. Другое антивоенное произведение – «Зверинец» — вышло в свет после революции, в 1917 году. Прозвучавшее в нем требование мира, выражало настроение широких народных масс, как и призыв к обузданию правительств воюющих стран.
Так еще в канун революции в творчество Осипа Мандельштама вошла социальная тема, решаемая на основе общедемократических убеждений и настроений. Ненависть к «миру державному», к аристократии, к военщине сочеталась в сознании поэта с ненавистью к буржуазным правительствам ряда воюющих европейских стран и к отечественной буржуазии. Именно поэтому Мандельштам иронически отнесся к деятелям Временного правительства, к этим врагам мира, стоявшим за продолжение войны «до победного конца».
Исторический опыт военных лет, воспринятый отзывчивым сердцем поэта, подготовил Мандельштама к политическому разрыву со старым миром и принятию Октября. При этом возникшее у поэта отвращение к сердечно-холодной интеллектуальной элите, к снобизму также содействовало его отходу от акмеистической группы. Литераторы из «Цеха поэтов» стали ему духовно чуждыми. Нравственно опустошенные эстеты вызывали у него раздражение и негодование.
«Октябрьская революция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня «биографию», ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что она раз навсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурную ренту… Чувствую себя должником революции…»,- писал Мандельштам в 1928 году.
Все написанное поэтом в этих строках было сказано с полной, с предельной искренностью. Мандельштам действительно тяготился «биографией» — традициями семейной среды, которые были ему чужды. Революция помогла рубить путы, сковывающие его духовные порывы. В отказе от ощущения личной значимости было не самоуничижение, а то духовное самочувствие, которое было свойственно ряду писателей-интеллигентов (Брюсову, Блоку и др.) и выражало готовность пожертвовать личными интересами во имя общего блага.
Такого рода настроения выразились на страницах второй книги поэта – сборника «Tristia», — в стихах, написанных в период революции и гражданской войны.
Книга «Tristia» представляет по сравнению с книгой «Камень» принципиально новый этап эстетического развития Мандельштама. Структура его стихотворений по-прежнему архитекторична, но прообразы его «архитектуры» лежат теперь не в средневековой готике, а в древнеримском зодчестве, в эллинистическом зодчестве. Эту особенность являют и самые мотивы многих стихов, мотивы обращений к культурам античной Греции и древнего Рима, к поискам отражения эллинистических традиций в Тавриде, в Крыму.
Стихотворения, вошедшие в сборник «Tristia», подчеркнуто классицистичны, иные из них даже своими размерами, своей поэтической «поступью»: «Золотистого меда струя из бутылки текла…», «Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…».
В «Камне» человек нередко представал игрушкой рока, судьбы, «ненастоящим», жертвой всепоглощающей пустоты. В «Tristia» человек – центр вселенной, труженик, созидатель. Небольшое, восьмистрочное, стихотворение с присущей Мандельштаму точностью слов — «определений» выражает гуманистические основы его миропонимания:
Пусть имена цветущих городов
Ласкают слух значительностью бренной.
Не город Рим живет среди веков,
А место человека во вселенной.
Им овладеть пытаются цари,
Священники оправдывают войны,
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.
Этим преклонением перед человеком, верой в него, любовью к нему проникнуты и стихи о Петербурге, созданные в годы гражданской войны. Стихи эти трагичны, Петербург – Петроград – Петрополь казался Мандельштаму умирающим городом, гибнущим «в прекрасной нищете». И уже не слова – «определения», а слова – метафоры выразили на сей раз мандельштамовскую веру в человека, бессмертного, как природа:
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
(«В Петербурге мы сойдемся снова…»)
Любовная тема занимает небольшое место в лирике Мандельштама. Но и она в «Tristia» существенно иная, нежели в «Камне». Если в «Камне» любимой исполнен печали, удаленности от мира, бесплотности (стихотворение «Нежнее нежного…»), то в «Tristia» он земной, плотский, и сама любовь, — хотя и мучительная, трагичная, — земная, плотская (стихотворение «Я наравне с другими…»).
Осип Мандельштам прошел определенный путь развития от «Камня» до «Tristia», он принял революцию, приветствовал новую современность, но, будучи воспитан в традициях идеалистической философии истории, не постиг ее социалистического содержания и характера, и это, безусловно, стало помехой к тому, чтобы открыть страницы своих произведений новым темам и новым образам, рождаемым новой эпохой.
Между тем революционная современность все более властно входила в жизнь страны и народа. Осип Мандельштам, несомненно, чувствовал, что его поэзия, искренняя и эмоциональная, нередко оказывается в стороне от современности. Все больше и больше стал он задумываться над возможностями и путями преодоления известной отчужденности его поэзии от современной жизни. Нет сомнения в том, что он серьезно думал и относительно собственного духовного роста, но этот рост тормозился пережитками общедемократических представлений и иллюзий, преодоление которых все еще не давалось поэту с должной полнотой и основательностью. Думал он и о языковой «перестройке» своей лирики, о возможностях и путях обновления языка.
Стихи первой половины двадцатых годов отмечены стремлением к «опрощению» языка, к «обмирщению» слова, — по языку, образности, жанровым особенностям и поэтическому строю они существенно отличаются от стихов сборника «Tristia». Обновление языка шло у Мандельштама в различных направлениях – к предельной простоте, к поистине прекрасной ясности и к неожиданным, «небывалым», усложненным сравнениям и метафорическим конструкциям.
Итак, большая простота и ясность, простота простейшего повествования, песенки, романса:
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка,
Гляжу – изба, вошел в сенцы -
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка.
Мандельштам – поэт с обостренным интересом к истории, к историческим параллелям, со стремлением мыслить широкими историческими обобщениями – пору напряженно думает о прошлом, о современности, о будущем, о связях прошедшего с грядущим, об отношении современности к минувшему и к исторической перспективе.
В раздумьях о современности у Мандельштама – поэта выступает впервые столь отчетливо «сформулированная» тема острых идейных конфликтов. В стихотворении «1 января 1924» она предстает в форме сильного, драматичного конфликта. Поэт ощущает себя пленником умирающего XIX века, его «больным сыном» с твердеющим в крови «известковым слоем». Он чувствует себя потерянным в современности, вскормившей его – своего ныне «стареющего сына»:
О глиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.
Однако Мандельштам не хотел сдаваться «власти преданья», подчиниться давлению прошлого. Он противопоставляет этой роковой власти, этому тяжелому давлению голос совести и верность присяге, которую он дал победившему в революции новому миру:
Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной.
На заре нового десятилетия, тридцатых годов, Мандельштам ринулся в жизнь. Он совершил чрезвычайно важное для него путешествие в Армению, которое дало в его творчестве обильный «урожай» — поэтический и прозаический. Появились цикл стихов об Армении, очерковая повесть «Путешествие в Армению». Произведения эти стали большими удачами писателя, они и по сие время читаются с любовным вниманием.
Многое взволновало в Армении поэта – ее история, ее древняя культура, ее краски и ее камни. Но больше всего обрадовали его встречи с людьми, с народом молодой советской республики.
Мандельштам не лукавил, никогда и ни в чем. Его поэзия все больше, все откровеннее выражала состояние его духовного мира. И она говорила о том, что прилив бодрости, испытанный им в Армении, был именно приливом. Но довольно скоро волна бодрых чувств пошла на спад, и поэт снова погрузился в мучительные, нервические раздумья о своем отношении к современности, к новому веку.
Приезд в Ленинград в конце 1930 года, — приезд в город его детства и юности, в город революции – вызвал у поэта очень разные стихи: и ясные, просветленные, и горькие, скорбные. Тема расчета с прошлым сильно прозвучала в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…». Но еще несколькими неделями ранее Мандельштам написал стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», где выражено ощущение трагической связи с прошлым – связи эмоциональной памяти, где не оставалось места для восприятия нового, современного.
Поэзия Мандельштама становится в начале 30-х годов поэзией вызова, гнева, негодования:
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, -
Смотри, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, -
Ручаюсь вам — себе свернете шею!
В середине 1931 года в стихотворении «Полночь в Москве…» Мандельштам снова продолжает разговор с эпохой. Он снова борется с мыслью о том, что может быть не понят новым веком. Он пишет о верности демократическим традициям.
Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!
Не хныкать!
Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
Чтоб я теперь их предал?
В ноябре 1933 года Мандельштамом были написаны стихи против Сталина
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца...
В своих воспоминаниях о поэте Мандельштаме Анна Андреевна Ахматова привела знаменательную фразу, произнесенную им в Москве в начале 1934 года: «Стихи сейчас должны быть гражданскими» и прочел ей свое «крамольное» стихотворение о Сталине – «Мы живем, под собою не чуя страны…».
13 мая 1934 года Мандельштам был арестован и выслан в Чердынь. Арест очень тяжело сказался на Мандельштаме, временами у него наступало помрачение сознания. Не признавая и все же каждодневно ощущая себя “тенью”, изверженной из мира людей, поэт проходит через свое последнее искушение: поддаться иллюзорному соблазну вернуться в жизнь. Так возникает “Ода Сталину”. И все-таки работа над “Одой” не могла не быть помрачением ума и саморазрушением гения.
Стихотворение «Если б меня наши враги взяли…» было так же задумано во славу Сталина под влиянием все туже затягивающейся петли вокруг шеи еще живого поэта. Однако, предполагая сочинить нечто вроде хвалебной оды, Мандельштам увлекся силой сопротивления и написал торжественную клятву во имя Поэзии и народной Правды. И только финал выглядит в этом контексте пристегнутым и фальшивым добавлением:
Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире,
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет,
И что народ, как судия, судит;
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б,
Я не смолчу, не заглушу боли,
И раскачав колокол стен голый,
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом,
И в океан братских очей сжатый,
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы,
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочие вспыхнут земли очи.
И промелькнет пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
Наперекор постоянной житейской неустроенности, наперекор все развивавшейся нервной болезни, продолжался идейно-эстетический рост поэта. Накапливались мысли, чувства, образы, выражавшие не только решимость Мандельштама дружить с веком, но и его реальную, неразрывную духовную связь с ним.
Так называемые «воронежские тетради» (1935-1937) – безусловно, крупное поэтическое явление. Несмотря на незавершенность, фрагментарность ряда стихотворений, «тетради» представляют нам высокие образцы проникновенной патриотической лирики. Многие из тех благородных мыслей и чувств, которые накапливались и росли в сознании и сердце Мандельштама, получили свое поэтическое воплощение в строках «воронежских тетрадей», остававшихся долгое время, до 60-х годов, неизвестными советским читателям.
В воронежских стихах господствуют мотивы исповедальные, мотивы самораскрытия духовного мира поэта. Но при этом значительно шире, чем прежде, предстают в них черты эпические, черты облика современности, освещенные авторским отношением.
Насколько четче, определеннее, политически конкретнее стали лирические признания поэта:
Я должен жить, дыша и большевея…
(«Стансы»)
Перед лицом обрушившихся на него бед больной поэт сохраняет силу и мужество, чтобы в тех же «Стансах» заявить:
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как «Слово о полку», струна моя туга…
В марте 1937 года, больной, предчувствующий скорую смерть, поэт писал о своей дружбе с жизнью, о своей преданности людям:
И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь!
(«Заблудился я в небе, — что делать?..»)
2 мая 1938 года повторный арест. В лагере под Владивостоком 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам умер. Все было кончено.
Эпоха, век ждали от Осипа Мандельштама большего, чем он сделал, — он знал об этом, знал и мучался этим. Он не сумел быстро расстаться со всеми «родимыми пятнами» прошлого. Но все, что было им написано, все было создано честно, убежденно, искренне, талантливо. Все было написано умным, трепетным, ищущим мастером.
СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
1.М.Л. Гаспаров «Эволюция Метрики Мандельштама».
2. Э.Г. Герштейн «О гражданской поэзии Мандельштама».
3.Александр Кушнер «Выпрямительный вздох».
4.Александр Дымшиц «Заметки о творчестве О.Мандельштама».
www.ronl.ru
Осип Мандельштам - жизнь и творчество
Вступление
Когда-то Баратынский назвал счастливыми живописца, скульптора, музыканта:
Резец, орган, кисть! Счастлив, кто в леком
К ним чувственным, за грань их не ступая!
Есть хмель ему на празднике мирском!
Поэзия, увы, в этот маленький список не зачислена. Если даже нам обратить внимание на то, как долго живут художники, какое им даровано долголетие. Например, Тициан прожил 100 лет, Микеланджело жил 89 лет, Матисс – 85 лет, Пикассо – 92 лет…
И всё-таки не будем огорчаться. Ведь именно им поэзии, прозе дана великая способность проникнуть в глубину человеческой души, постигнуть трагедию мира, взвалить на свои плечи все тяготы, всю боль, всю скорбь.
И при этом не отчаяться, не отступить, не сдаться. Мало того! В борьбе с историческим, общественным и личным роком поэзия нашла в себе силы (особенно русская поэзия 20 века) обрести и радость и счастье…
Двадцатый век принёс человеку неслыханные страдания, но в этих испытаниях научил его дорожить жизнью, счастьем: начинаешь ценить то, что вырывают из рук.
Характерно, что не в 30-е годы, в эпоху страшного давления государства на человека, а в куда более лёгкие времена – в 70-е – проник в нашу поэзию дух уныния, отрицания. разочарования. “Весь мир – бардак” – таков немудрёный лозунг, предложенный этой поэзией человеку.
Оглядываясь назад, на 20-й век, хочется сказать, что в России он прошёл не только “под знаком понесённых утрат”, но и под знаком приобретений. Не материальные ценности накопили мы, не благополучие, не уверенность в себе, “не полный гордого доверия покой”, - мы накопили опыт. Исторический, человеческий. Думать иначе – значит предать наших друзей, ушедших из жизни в эту эпоху, помогавших нам справиться с ней.
Цель написания моего реферата - рассказать о человеке, прожившего трудную, но вместе с тем прекрасную жизнь, оставив в наследие лучшую часть себя в своих стихах, которые истинные ценители поэзии часто называли гениальными.
Творчество Осипа Мандельштама принято относить к поэзии “Серебряного века”. Эта эпоха отличалась своей сложной политической и общественной ситуацией. Как и каждый из поэтов “Серебряного века”, Мандельштам пытался мучительно найти выход из тупика, создавшегося на рубеже веков.
Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве в ночь с 14 на 15 января 1891 года. Но не Варшаву, а другую европейскую столицу – Петербург, считал он своим городом – “родимым до слёз”. Варшава не была родным городом и для отца поэта, Эмилия Вениаминовича Мандельштама, далёкого от преуспевания купца, то и дело ожидавшего, что его кожевенное дело вот-вот кончится банкротством. Осенью в 1894 году семья переехала в Петербург. Впрочем, раннее детство поэта прошло не в самой столице, а в 30 километрах от неё – в Павловске.
Воспитанием сыновей занималась мать, Флора Вербловская, выросшая в еврейской русскоязычной семье, не чуждая традиционных для русской интеллигенции интересов к литературе и искусству. У родителей хватило мудрости отдать своего созерцательного и впечатлительного старшего сына в одно из лучших в Петербурге учебных заведений – Тенишевское училище. За семь лет обучения ученики приобретали большой объём знаний, чем даёт в среднем современный 4-ёх летний колледж.
В старших классах училища кроме интереса к литературе, развился у Мандельштама ёще один интерес: молодой человек пробует читать “Капитал”, изучает “Эрфуртскую программу” и произносит пылкие речи в массовке.
По окончании Тенишевского училища Мандельштам осенью 1907 года едет в Париж – Мекку молодых артистически настроенных интеллектуалов.
Прожив в Париже немногим более полугода, он возвращается в Петербург. Там истинной удачей для него было посещение “Башни” В. Иванова – знаменитого салона, где собиралось в лице наилучших своих представителей литературное, артистическое, философское и даже мистическая жизнь столицы империи. Здесь В. Иванов читал курс по поэтике, и здесь же Мандельштам мог познакомиться с молодыми поэтами, ставшими спутниками его жизни.
В то время, когда летом 1910 года Мандельштам жил в Целендорфе под Берлином, петербургский журнал “Аполлон” напечатал пять его стихотворении. Эта публикация была его литературным дебютом.
Сам факт первой публикации именно в “Аполлоне” является многозначительным в биографии Мандельштама. Уже первая публикация способствовала его литературной известности. Обратим внимание, что литературный дебют состоялся в год кризиса символизма, когда наиболее чуткие из поэтов чувствовали в атмосфере эпохи “новый трепет”. В символических стихах Мандельштама, напечатанных в “Аполлоне”, уже угадывается будущий акмеизм. Но понадобилось ещё полтора года, чтобы в своих основных чертах эта школа полностью сложилась.
Время, предшествующие выходу первой книге поэта (“камень” 1930 год), возможно счастливейшее в его жизни. Этому маленькому сборнику(25 стихотворений) суждено было оказаться одним из выдающихся достижений русской поэзии. В ранних стихах Мандельштама-символиста Н. Гумилёв отмечал хрупкость вполне выверенных ритмов, чутьё к стилю, кружевную композицию, но более всего Музыку, которой поэт готов принести в жертву даже саму поэзию. Такая же готовность идти до конца в раз принятом решении видна в акмеистических стихах “Камня”. “Здания он любит так же, -писал Гумилёв, -как другие поэты любят горе или море. Он подробно описывает их, находит параллели между ними и собой, на основании их линий строит мировые теории. Мне кажется, это самый удачный подход…” Впрочем, за этой удачей видны прирождённые свойства поэта: его грандиозное жизнелюбие, обострённое чувство меры, одержимость поэтическим словом.
Как и большинство русских поэтов, Мандельштам откликнулся в стихах на военные события 1914 – 1918 гг. Но в отличие от Гумилёва, видевшего в мировой войне мистерию духа и пошедшего на фронт добровольца, Мандельштам видел войне несчастье. От службы он был освобождён по болезни ( астенический синдром ). О своём отношении к войне он сказал одному из наших мемуаристов: “Мой камень не для этой пращи. Я не готовился питаться кровью. Я не готовил себя на пушечное мясо. Война ведётся помимо меня”.
Напротив, революция в нём как в человеке, и как в поэте вызвала грандиозный энтузиазм – вплоть до потери умственного равновесия. “Революция была для него огромным событием”, - вспоминала Ахматова.
Кульминационным событием его жизни было столкновение с чекистом Яковом Блюмкиным. Склонный к драматическим эффектам Блюмкин расхвастался своей неограниченной властью над жизнью и смертью сотен людей и в доказательство вынул пачку ордеров на арест, заранее подписанных шефом ЧК Дзержинским. Стоило Блюмкину вписать в ордер любое имя, как жизнь ни о чём не подозревавшего человека была решена. “И Мандельштам, который перед машинкой дантиста дрожит, как перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвёт их на куски”, - писал Г. Иванов. В этом поступке весь Мандельштам – и человек, и поэт.
Годы гражданской войны проходят для Мандельштама в разъездах. Около месяца живёт он в Харькове; в апреле 1919 года приезжает в Киев. Там он был арестован контрразведкой Добровольческой Армии. На этот раз Мандельштама выручили из-под ареста поэты-киевляне и посадили его в поезд, идущий в Крым.
В Крыму Мандельштам был опять арестован – столь необоснованно и случайно, как и в первый раз, однако с той разницей, что теперь его арестовала врангельская разведка. Далёкий от власть имущих любой масти, нищий и державшийся независимым, Мандельштам вызывал недоверие со стороны любых властей. Из Тифлиса Мандельштам пробирается в Россию, в Петроград. Об этом четырёхмесячном пребывании в родном городе – с октября 1920 по март 1921 года – написано много воспоминаний. Ко времени отъезда из Петрограда уже был закончен второй сборник стихотворений “Tristia” – книга, принёсшая её автору мировую известность.
Летом 1930 года он отправился в Армению. Приезд туда был для Мандельштама возвратом к историческим источникам культуры. Цикл стихотворений “Армения” вскоре был напечатан в московском журнале “Новый мир”. О впечатлении, производимым стихами, писала Е. Тагер: “Армения возникала перед нами, рождённая в музыке и свете”.
Жизнь была наполнена до предела, хотя все 30–е годы это была жизнь на грани нищеты. Поэт часто находился в нервном, взвинченном состоянии, понимая, что принадлежит к другому веку, что в этом обществе доносов и убийств он настоящий отщепенец. Живя в постоянном нервном напряжении он писал стихотворения одно лучше другого – и испытывал острый кризис во всех аспектах своей жизни, кроме самого творчества.
Во внешней жизни один конфликт следовал за другим. Летом 1932 года живший по соседству писатель С. Бородин оскорбил жену Мандельштама. Мандельштам написал жалобу в Союз писателей. Состоявшийся суд чести вынес решение, не удовлетворительное для поэта. Конфликт долго оставался неизжитым. Весной 1934 года, встретив в издательстве писателя А. Толстого, под председательством которого проходил “суд чести”, Мандельштам дал ему пощёчину со словами: “Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены”.
В мое 1934 года его арестовали за антисталинскую, гневную, саркастическую эпиграмму, которую он неосторожно читал своим многочисленным знакомым.
Нервный, истощённый, на следствии он держался очень не стойко и назвал имена тех, кому читал эти стихи о Сталине, сознавая, что ставит невинных людей в опасное положение. Вскоре последовал приговор: три года ссылки в Чердынь. Он жил здесь с сознанием, что в любой момент за ним могут прийти и увести на расстрел. Страдая галлюцинациями, в ожидании казни, он выбросился из окна, расшибся и сломал плечо. Подробности этих дней мы находим в воспоминаниях А. Ахматовой: “Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место. Неизвестно, кто повлиял на Сталина – может быть, Бухарин, написавший ему: “Поэты всегда правы, история за них”. Во всяком случае, участь Мандельштама была облегчена: ему позволили переехать из Чердыни в Воронеж, где он провёл около трёх лет.
Воронежский период характеризуется необыкновенным подъёмом творческой энергии. А. Ахматова говорила, что простор, широта, глубокое дыхание проявились именно в стихах воронежского цикла. Контраст художественных достижений и повседневности в этот период разителен.
В мае 1937 года срок ссылки кончился. По приезде в Москву строил планы на будущее, радовался жизни. Но уже через несколько дней столкнулся с московскими порядками: из-за судимости в столице ему оставаться не разрешили – не позволили поселиться в своей собственной квартире. В начале июня гонимый поэт со своей женой поселился в Савёлово, посёлке на Волге. Он не мог знать, что ему остался только один год бродяжнической жизни до чуть более полугода в аду сталинских тюрем, этапов и транзитных лагерей.
В последний год жизни Мандельштам часто ездил в Москву, пытался найти работу, но все двери для него уже были закрыты. “Нам не на что было жить, - вспоминала Надежда Мандельштам, - и мы вынуждены были ходить по людям и просить помощи”.
В марте 1938 года с помощью Литературного фонда Мандельштам получил путёвку в дом отдыха. Он взял с собой книги – Данте, Пушкина, Хлебникова. Жилось ему там спокойно: чтение, прогулки на лыжах. Утром второго мая его разбудил стук в дверь. Мандельштам отворил, на пороге стояли двое в военной форме, которые предъявили ему ордер на арест…
Осуждён на пять лет исправительно-трудовых лагерей по обвинению в контрреволюционной деятельности.
Умирал поэт мучительно страшно. “Свет падал в ноги поэта – он лежал, как в ящике, в тёмной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Рукавицы давно украли: для краж там нужна была только наглость – воровали среди бела дня. Время от времени пальцы рук двигались, щёлкали, как кастаньеты, и ощупывали пуговицу, петлю, дыру на бушлате и снова останавливались…
Жизнь входила в него и выходила, и он умирал. Он вовсе не устал жить…, он верил в бессмертие своих стихов. Он писал и прозу – плохую, писал статьи. Но только в стихах он нашёл кое-что новое для поэзии, важное, как казалось ему всегда. Вся его прошлая жизнь была литературной книгой, сказкой, сном, и только настоящий день был подлинной жизнью…
К вечеру он умер.
Но списали его на два дня позднее – изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца, мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка.”
На земле нет могилы Мандельштама. Есть лишь где-то котлован, куда в беспорядке сброшены тела замученных людей, среди них, по-видимому, лежит и Поэт, как его звали в лагере. Хотя из других источников можно узнать, что могила Мандельштама уже найдена, но это лишь догадки и предположения.
Особенности творчества.
Первый свой поэтический сборник, вышедший в 1913 году, Мандельштам назвал “Камень”; и состоял он 23 стихотворений. Но признание к поэту пришло с выходом второго издания “Камня” в 1916 году, в который уже было включено 67 стихотворений. О книге в большинстве восторженно писали многие рецензенты, отмечая “ю велирное мастерство”, “чеканность строк”, “безупречность формы”, “отточенность стиха”, “несомненное чувство красоты”. Были, правда, и упрёки в холодности, преобладании мысли, сухой рассудочности. Да, этот сборник отмечается особой торжественностью, готической архитектурностью строк, идущей от увлечения поэтом эпохой классицизма и Древним Римом.
Не в пример другим рецензентам, упрекавшим Мандельштама в несостоятельности и даже подражании Бальмонту, Н. Гумилёв отметил именно самобытность и оригинальность автора: “Его вдохновителями были только русский язык…да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль…”
Слова эти тем более удивительны, что этнически Мандельштам не был русским.
Настроение “Камня” минорное. Рефрен большинства стихотворений – слово “печаль”: “О вещая моя печаль”, “невыразимая печаль”, “Я печаль, как птицу серую, в сердце медленно несу”, “Куда печаль забилась, лицемерка…”
И удивление, и тихая радость, и юношеская тоска – всё это присутствует в “Камне” и кажется закономерным и обычным. Но есть здесь и два-три стихотворения невероятно драматической, лермонтовской силы:
…Небо тусклое с отсветом странным -
Мировая туманная боль-
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.
Во втором большом сборнике “Tristia”, как и в “Камне”, большое место занимает тема Рима, его дворцов, площадей, впрочем, как и Петербурга с его не менее роскошными и выразительными зданиями.
В этом сборнике есть цикл и любовных стихотворений. Часть из них посвящена Марине Цветаевой, с которой по свидетельству некоторых современников, у Мандельштама был “бурный роман”.
Не следует думать, что “романы” Мандельштама походили на игру “трагических страстей”. Влюблённость, как отмечали многие, почти постоянное свойство Мандельштама, но трактуется оно широко, - как влюблённость в жизнь. Вдова поэта в воспоминаниях и Ахматова в “Листках из дневника” довольно подробно рассказали о “донжуанском” списке Мандельштама. Сам этот факт говорит о том, что любовь для поэта – всё равно что поэзия.
Любовная лирика для Мандельштама светла и целомудренна, лишена трагической тяжести и демонизма. Вот одно из них посвящено актрисе Александринского театра О. Н. Арбениной – Гильденбранд, к которой поэт испытал огромное чувство:
За то, что я руки твои не сумел удержать,
За то, что предал солёные нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие древние срубы!
Несколько стихотворений Мандельштам посвятил А. Ахматовой. Надежда Яковлевна пишет о них: “Стихи Ахматовой – их пять… - нельзя причислить к любовным. Это стихи высокой дружбы и несчастья. В них ощущение общего жребия и катастрофы”.
Мандельштам влюблялся, пожалуй, до последних лет жизни. Но постоянной же привязанностью, его вторым “я” оставалось беспредельно преданная ему Надежда Яковлевна, его Наденька, как он любовно её называл. Свидетельством влюблённого отношения Осипа Эмильевича к жене могут служить не только письма, но и стихи.
Читатель может подумать, что Мандельштам во все времена писал только о любви, либо о древности. Это не так.
Поэт одним из первых стал писать на гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово народ не случайно фигурирует в его стихах.
В 1933 году Мандельштам первый и единственный из живущих и признанных в стране поэтов, написал антисталинские стихи и прочёл их не менее чем полутору десяткам людей, в основном писателям и поэтам, которые, услышав их, приходили в ужас и открещивались: “Я этого не слышал, ты мне этого не читал.” Вот одно из них:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полу людей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
Анализ лирического стихотворения.
Это стихотворение до недавнего времени хранилось в архивах Госбезопасности и впервые было напечатано в 1963году на Западе, а у нас –только в 1987-м. И это не удивительно. Ведь
каким должен быть смелым поэт, решившийся на такой дерзкий поступок.
Многие критики расценивали его антисталинские стихотворения как вызов советской власти, оценивая его смелость, граничащую с сумасшествием, но, я думаю, такое мнение шло от желания видеть поэта с его сложной метафорикой, и как бы не от мира сего. Но Мандельштам был в здравом уме, просто с совершенно искренними чувствами он рисует атмосферу всеобщего страха, сковавшего страну в тот период времени. Это доказывают первые две строки этого стихотворения.
Поэт вовсе не был политиком и никогда не был антисоветчиком, антикоммунистом. Просто Мандельштам оказался инстинктивно прозорливее и мудрее многих, увидев жестокую, разрушавшую судьбы миллионов людей политику кремлёвских властителей. Это просто своеобразное сатирическое обличение зла.
Строка “Его толстые пальцы, как черви, жирны” выразительна, но, возможно, чересчур прямолинейна. А дальше? “И слова, как пудовые гири, верны, тараканьи смеются глазищья и сияют его голенища. В этих строках Мандельштам даёт полное описание “кремлёвского горца”. И как к месту следующая деталь – “сияющие голенища” – непременный атрибут сталинского костюма. И вот пожалуйста – внешний портрет готов.
Психологический портрет в следующих восьми строчках: двумя строками сначала идёт оценка “тонкошеих вождей” – нукеров, окрещённых “полулюдьми”. Трудно придумать более великолепную характеристику для этих, чьи нравственные качества оказались ниже человеческих пределов, людей. Сталин расстреливал их братьев, сажал в тюрьмы жён, и не нашлось ни одного, кто бы восстал и отомстил за себя и за страну.
Читая это стихотворение, мне невольно вспомнилась сказка о царе-самодуре, который постоянно кричал: “Казнить, или повесить, или утопить!” Только здесь, конечно, всё гораздо более зловеще.
Строчка “Что ни казнь у него – то малина”, на мой взгляд, весьма выразительна: здесь и сладострастие от упоения властью, и утоления кровожадности. А строчка “…и широкая грудь осетина” – прямой намёк на происхождение Сталина. А именно на легенду, говорившую об его осетинских корнях. Сталин к тому же вообще намекал, что он чуть ли не русский. Мандельштам с сарказмом говорит о непонятной национальности советского правителя.
Мне понравилось это стихотворение потому что оно бросает вызов политической и социальной жизни России. Я преклоняюсь перед смелостью Мандельштама, который один среди всей толпы, изнемогающей от несчастья, но живущей по принципу – “Нам всё не нравится, но мы терпим и молчим”, высказал всю свою критическую точку зрения на окружающее.
Список использованной литературы.
1. П. С. Ульяшов “Одинокий искатель”
2. Н. Струве “Осип Мандельштам”
3. И. И. Чкалов “Поэтика Мандельштама”
4. О. Э. Мандельштам “Сохрани мою речь…”
5. А. А. Ахматова “Воспоминания о Мандельштаме”
www.referatmix.ru
Имя выдающегося русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938) достаточно известно. Вышедшие в последние годы сборники его произведений сделали доступным для широкого круга читателей литературное наследие О. Мандельштама и открыли его не только как замечательного мастера лирической поэзии и переводчика мировой художественной классики, но и как автора уникальной прозы: автобиографических повестей и философских эссе, глубоких по мысли статей и очерков о литературе, искусстве, культуре.
Поэтическое наследие О. Мандельштама – около 600 произведений различных жанров, размеров, тем, включая стихи для детей, шуточные стихотворения и переводы. Не менее разнообразна и проза поэта автобиографические очерки-воспоминания, составившие повесть «Шум времени», фантастико-реалистический мини-роман «Египетская марка», исповедально-обличительная «Четвертая проза», циклы путевых и городских зарисовок, театральные и киновпечатления. Ярко проявил себя О. Мандельштам и как журналист, критик, публицист.
Философские эссе Мандельштама (такие, как «Государство и ритм», «Пшеница человеческая», Гуманизм и современность») занимают в его творчестве особое место. В них предпринята попытка осмысления вечных истин не в контексте собственной судьбы, а в огромном масштабе, который применим ко всем народам. Довольно оптимистично рассматривая возможность создания нового, гармонического общества, поэт надеется, что воздействие на культуру, оказанное революцией, будет сравнимо с эпохой Возрождения. Дух заботы о «вселенском очаге» пронизывает всё творчество Мандельштама.
Сквозная тема Мандельштама – история. Он не только знал историю, но и глубоко чувствовал её. Наряду с историей в поэзии О. Мандельштама стоит и любовная лирика: «Я наравне с другими//Хочу тебе служить…», «Соломинка» и др.
Осип Эмильевич Мандельштам родился в Петербурге 3 (15) января 1891 года в семье мелкого коммерсанта-промышленника. Образование он получил в стенах Тенишевского училища. К 1912 году О. Мандельштам определился в своих литературных интересах, примкнув к группе поэтов-акмеистов и став сотрудников изданий «Аполлон» и «Гиперборей»
С 1910 по 1920 годы О. Мандельштам много ездит по стране, живет то в Москве, то в Петрограде. Грузия, Армения, Крым, улочки Москвы и запутанные дворы-колодцы Петрограда-Петербурга – такова поэтическая география поэта. В 1920 году О. Мандельштам поселился в Петрограде, вначале в Доме искусств, затем в Доме ученых, куда помог ему устроиться М. Горький
20-е годы были для О. Мандельштама временем благословенным в смысле творческой деятельности. Вышли его новые поэтические сборники: «Tristia» (1922), объединивший стихи 1916-1920 годов; «Вторая книга» (1923), куда вошли произведения 1916-1922 годов; «Стихотворения» (1928)– книга избранной лирики за период с 1908 по 1925 годы. В сборнике «О поэзии» (1928) вошли отдельные статьи, написанные за время с 1910 по 1924 годы. Кроме того, были изданы 2 книги прозы – «Шум времени» (1925) и «Египетская марка» (1928).
В середине 30-х годов стихи О. Мандельштама были известны лишь узкому кругу читателей. Этот круг постепенно увеличивался, хотя официальной литературой поэт и его творчество в расчет не принимались. Они были отнесены к элитарной периферии. По замыслу высокопоставленных чиновников поэт был обречен хранить молчание. Мандельштам вслед за Тютчевым написал стихотворение с названием «Молчание»:
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Оказалось, что эта немота взрывчата. В ней таился заряд огромной силы. Когда в зрелости, которая наступила рано, слово поэта слилось с судьбой поэта, оно привело Мандельштама в стан противостояния и сопротивления. Тонкий, ранимый, сосредоточенный лирик, наречённый поэтом для немногих, он понадобился многим, правда, уже за пределами своей жизни.
Его изображали камерным, интимным, далёким от общественных бурь. Это был излюбленный властью прием шельмования неугодных режиму художников.
Было время, когда О. Мандельштам пытался написать «Оду» Сталину, воспеть его. Но попытка не удалась. И тогда поэт сказал правду, за которую ему пришлось заплатить самую дорогую цену – цену жизни. В ноябре 1933 года он создал стихотворение, ставшее поворотным в его судьбе.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Среди угодливых, напыщенных стихов о «вожде народов», «корифее науки», «дорогом и любимом» товарище Сталине рождается горькое, отчаянно смелое, разоблачительное стихотворение. Разумеется, оно не печаталось много лет.
Измученный нуждой, равнодушием, слежкой, преследованиями, замордованный поэт с достоинством прошёл все этапы крестного пути к смерти. Власть карала поэта долго, издевательски, продлевая мучения и волоча по всем кругам ада. 2 мая 1938 года, через 4 года после первого ареста, О. Мандельштам был арестован вторично. Спустя 2 года (в июне 1940) жене поэта вручили свидетельство о смерти мужа в лагере 27 декабря 1938 года от паралича сердца. Такова официальная версия. Помимо неё существуют и другие: некоторые бывшие заключенные рассказывали, что видели О. Мандельштама ещё в 1940 году в очередной партии заключенных, отправлявшихся на Колыму – видели глубоким стариком.
«Я должен жить, хотя я дважды умер», — писал О. Мандельштам. Как много стоит за этой строкой! Однажды, полувсерьез, полушутя, он написал:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова,
Как её не вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного,
Нрава он был не линейного,
И потому эта улица,
Или, верней, эта яма,
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.
Как будто в шутку, как будто эпитафия. Он многое предугадал. Этот мечтатель, бродяга, нищий, рапсод, менестрель, тираноборец, поэт, философ духовно присутствует при том, что скоро действительно появятся улицы в разных городах, названные его именем. В России и за рубежом.
Кассандре.*
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественного бденья
Воспоминанья мучат нас.
И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя;
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя…
Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике, на берегу Невы
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.
Но, если эта жизнь – необходимость бреда
И корабельный лес – высокие дома, -
Я полюбил тебя, безрукая победа,
И зачумленная зима.
На площади с броневиками
Я вижу человека – он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон.
Больная тихая Кассандра,
Я больше не могу – зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?
Декабрь 1917
* Обращено к А. Ахматовой.
Литература:
«Душа Любви» — сборник стихов
О. Мандельштам «Сохрани мою речь».
www.ronl.ru
XX век принес человеку неслыханные страдания, но и вэтих испытаниях научил его дорожить жизнью, счастьем: начинаешь ценить то, чтовырывают из рук.
В этихобстоятельствах с новой силой проявилось подспудное, тайное, изначальноесвойство поэзии, без которого все другие теряют силу. Свойство это –способность вызывать в душе человека представление о счастье. Так устроеныстихи, такова природа стиховой речи.
Анненский,Кузмин, Ахматова, Мандельштам вернули слову его предметное значение, а поэзии –вещность, красочность, объемность мира, его живое тепло.
Осип ЭмильевичМандельштам – поэт, прозаик, критик, переводчик, — творческий вклад которого вразвитие русской литературы требует внимательного историко-литературногоанализа.
ОсипМандельштам родился в 1891 году в еврейской семье. От матери Мандельштамунаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям имузыкальностью, обостренное чувство звуков русского языка.
Мандельштамвспоминает: “Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна отрождения — а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многимисовременниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, алепетать — и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пенойего гребня, мы обрели язык.”.
Мандельштам,будучи евреем, избирает быть русским поэтом — не просто “русскоязычным”, аименно русским. И это решение не такое само собой разумеющееся: начало века вРоссии — время бурного развития еврейской литературы, как на иврите и на идише,так, отчасти, и на русском языке. Выбор сделан Мандельштамом в пользу русскойпоэзии и “христианской культуры”.
Всетворчество Мандельштама можно разбить на шесть периодов:
1908– 1911 – это «годы ученья» за границей и потом в Петербурге, стихи в традицияхсимволизма;
1912– 1915 — Петербург, акмеизм, «вещественные» стихи, работа над «Камнем»;
1916– 1920 — революция и гражданская война, скитания, перерастание акмеизма,выработка индивидуальной манеры;
1921– 1925 — промежуточный период, постепенный отход от стихотворства;
1926– 1929 — мертвая стихотворческая пауза, переводы;
1930– 1934 — поездка в Армению, возвращение к поэзии, «московские стихи»;
1935– 1937 — последние, «воронежские» стихи.
Первый,наиболее ранний, этап творческой эволюции Мандельштама связан с его «учебой» усимволистов, с участием в акмеистическом движении. На этом этапе Мандельштамвыступает в рядах писателей-акмеистов. Но как же при этом очевидна его особостьв их среде! Не искавший путей к революционным кругам поэт пришел к среде, вомногом для него чужой. Вероятно, он был единственным акмеистом, который такотчетливо ощущал отсутствие контактов с «миром державным». Впоследствии, в 1931году, в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…»Мандельштам поведал, что в годы юности он насильственно принуждал себя к«ассимиляции» в чужеродном литературном кругу, слитом с миром, который не далМандельштаму реальных духовных ценностей:
И ни крупицей души я ему не обязан,
Какя ни мучал себя по чужому подобью.
Враннем стихотворении «Воздух пасмурный влажен и гулок…» прямо сказано оботчужденности, разобществленности, гнетущей многих людей в «равнодушнойотчизне», — царской России:
Яучаствую в сумрачной жизни,
Гдеодин к одному одинок!
Это осознание социального одиночествапорождало у Мандельштама глубоко индивидуалистические настроения, приводило егок поискам «тихой свободы» в индивидуалистическом бытии, к иллюзорной концепциисамоотграничения человека от общества:
Недоволенстою и тих
Я– создатель миров моих…
(«Истончаетсятонкий тлен…»)
Мандельштам– искренний лирик и искусный мастер - находит здесь чрезвычайно точные слова,определяющие его состояние: да, он и недоволен, но и тих, смиренен и смирен,его воображение рисует ему некий иллюзорный, сфантазированный мир покоя ипримирения. Но реальный мир бередит его душу, ранит сердце, тревожит ум ичувства. И отсюда в его стихах столь широко «разлившиеся» по их строкам мотивынедовольства действительностью и собой.
Вэтом «отрицании жизни», в этом «самоуничижении» и «самобичевании» есть ураннего Мандельштама нечто роднящее его с ранними символистами. С раннимисимволистами юного Осипа Мандельштама сближает и ощущение катастрофичностисовременного мира, выраженное в образах бездны, пропасти, обступающей егопустоты. Однако, в отличие от символистов, Мандельштам не придает этим образам никакихдвусмысленных, многосмысленных, мистических значений. Он выражает мысль,чувство, настроение в «однозначащих» образах и сравнениях, в точных словах,приобретающих иной раз характер определений. Его поэтический мир – вещный,предметный, порою «кукольный». В этом нельзя не почувствовать влияния техтребований, которые в поисках «преодоления символизма» выдвинулипредакмеистские и акмеистские теоретики и поэты, — требований «прекраснойясности» (М.Кузмин), предметности деталей, вещности образов (С.Городецкий).
Втаких строках, как:
Немногокрасного вина,
Немногосолнечного мая, -
И,тоненький бисквит ломая,
Тончайшихпальцев белизна, -
(«Невыразимаяпечаль…»)
Мандельштамнеобычайно близок к М.Кузмину, к красочности и конкретности деталей в егостихах.
Быловремя, — годы 1912-1916, — когда Мандельштама воспринимали как «правоверного»акмеиста. Поэт в ту пору сам содействовал такому восприятию его литературнойпозиции и творчества, вел себя как дисциплинированный член объединения. Но насамом деле он разделял далеко не все принципы, заявленные акмеистами в ихдекорациях. Весьма отчетливо можно увидеть различия между ним и таким поэтомакмеизма, каким был Н.Гумилев, сопоставив творчество обоих поэтов. Мандельштамубыли чужды подчеркнутый аристократизм Гумилева, его антигуманистические идеи,холодность, бездушный рационализм ряда его произведений. Не только политически– в отношении к войне, революции – Мандельштам разошелся с Гумилевым, но итворчески. Как известно, Гумилев, претендовавший на преодоление символизма, егофилософии и поэтики, капитулировал перед ним, вернулся к символическомумистицизму и социальному пессимизму. Развитие Мандельштама было иным,противоположным: религиозность и мистика никогда не были ему свойственны, путь егоэволюции был путем преодоления пессимистического мироотношения.
Литературныеисточники поэзии Мандельштама коренятся в русской поэзии XIXвека, у Пушкина, Батюшкова, Баратынского, Тютчева.
КультПушкина начинается в творчестве Мандельштама уже на страницах книги «Камень».Петербургская тема у него овеяна «дыханием» пушкинского «Медного всадника»: тути преклонение перед гением Петра, тут и образ пушкинского Евгения, резкопротивопоставленный «миру державному», образу предреволюционного, буржуазно-дворянскогоПетербурга:
Летитв туман моторов вереница,
Самолюбивый,скромный пешеход,
ЧудакЕвгений, бедности стыдится,
Бензинвдыхает и судьбу клянет!
(«Петербургскиестрофы»)
Тютчевтакже один из любимых русских поэтов Мандельштама, один из его учителей. Водной из своих ранних статей «Утро акмеизма» автор «Камня» прямо указывал нато, что заголовок его первой книги вызван к жизни тютчевским воздействием.«…Камень Тютчева, что, «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собойили низвергнут рукой»- есть слово»,- написал Мандельштам.
Поэт,влюбленный в отечественную историю и в родной русский язык, Осип Мандельштам,подобно своим великим учителям, был отличным знатоком и приемником ряда лучшихтрадиций мировой литературы. Он хорошо знал и любил античную мифологию и щедропользовался ее мотивами и образами, знал и любил поэтов античных времен –Гомера, Гесиода, Овидия, Катулла.
В 1915 и в 1916 годах в поэзии ОсипаМандельштама появились отчетливые антицаристские и антивоенные мотивы. Цензуране дала поэту обнародовать стихотворение 1915 года «Дворцовая площадь», вкотором она с полным основанием усмотрело вызов Зимнему дворцу, двуглавомуорлу. В 1916 году поэт написал два антивоенных стихотворения, одно из которыхпоявилось в печати только в 1918 году. Это стихотворение «Собирались эллинывойною…» направленно против коварной, захватнической политики Великобритании.Другое антивоенное произведение – «Зверинец» — вышло в свет после революции, в1917 году. Прозвучавшее в нем требование мира, выражало настроение широкихнародных масс, как и призыв к обузданию правительств воюющих стран.
Такеще в канун революции в творчество Осипа Мандельштама вошла социальная тема,решаемая на основе общедемократических убеждений и настроений. Ненависть к«миру державному», к аристократии, к военщине сочеталась в сознании поэта сненавистью к буржуазным правительствам ряда воюющих европейских стран и котечественной буржуазии. Именно поэтому Мандельштам иронически отнесся кдеятелям Временного правительства, к этим врагам мира, стоявшим за продолжениевойны «до победного конца».
Историческийопыт военных лет, воспринятый отзывчивым сердцем поэта, подготовил Мандельштамак политическому разрыву со старым миром и принятию Октября. При этом возникшееу поэта отвращение к сердечно-холодной интеллектуальной элите, к снобизму такжесодействовало его отходу от акмеистической группы. Литераторы из «Цеха поэтов»стали ему духовно чуждыми. Нравственно опустошенные эстеты вызывали у негораздражение и негодование.
«Октябрьскаяреволюция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня«биографию», ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что она разнавсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурнуюренту… Чувствую себя должником революции…»,- писал Мандельштам в 1928 году.
Всенаписанное поэтом в этих строках было сказано с полной, с предельнойискренностью. Мандельштам действительно тяготился «биографией» — традициямисемейной среды, которые были ему чужды. Революция помогла рубить путы,сковывающие его духовные порывы. В отказе от ощущения личной значимости было несамоуничижение, а то духовное самочувствие, которое было свойственно рядуписателей-интеллигентов (Брюсову, Блоку и др.) и выражало готовность пожертвоватьличными интересами во имя общего блага.
Такогорода настроения выразились на страницах второй книги поэта – сборника «Tristia»,- в стихах, написанных в период революции и гражданской войны.
Книга«Tristia» представляет по сравнению с книгой «Камень»принципиально новый этап эстетического развития Мандельштама. Структура егостихотворений по-прежнему архитекторична, но прообразы его «архитектуры» лежаттеперь не в средневековой готике, а в древнеримском зодчестве, вэллинистическом зодчестве. Эту особенность являют и самые мотивы многих стихов,мотивы обращений к культурам античной Греции и древнего Рима, к поискамотражения эллинистических традиций в Тавриде, в Крыму.
Стихотворения,вошедшие в сборник «Tristia», подчеркнуто классицистичны, иные из них даже своимиразмерами, своей поэтической «поступью»: «Золотистого меда струя из бутылкитекла…», «Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…».
В«Камне» человек нередко представал игрушкой рока, судьбы, «ненастоящим»,жертвой всепоглощающей пустоты. В «Tristia» человек – центрвселенной, труженик, созидатель. Небольшое, восьмистрочное, стихотворение сприсущей Мандельштаму точностью слов — «определений» выражает гуманистическиеосновы его миропонимания:
Пустьимена цветущих городов
Ласкаютслух значительностью бренной.
Негород Рим живет среди веков,
Аместо человека во вселенной.
Имовладеть пытаются цари,
Священникиоправдывают войны,
Ибез него презрения достойны,
Какжалкий сор, дома и алтари.
Этимпреклонением перед человеком, верой в него, любовью к нему проникнуты и стихи оПетербурге, созданные в годы гражданской войны. Стихи эти трагичны, Петербург –Петроград – Петрополь казался Мандельштаму умирающим городом, гибнущим «впрекрасной нищете». И уже не слова – «определения», а слова – метафоры выразилина сей раз мандельштамовскую веру в человека, бессмертного, как природа:
Всепоют блаженных жен родные очи,
Всецветут бессмертные цветы.
(«ВПетербурге мы сойдемся снова…»)
Любовнаятема занимает небольшое место в лирике Мандельштама. Но и она в «Tristia»существенно иная, нежели в «Камне». Если в «Камне» любимой исполнен печали,удаленности от мира, бесплотности (стихотворение «Нежнее нежного…»), то в «Tristia»он земной, плотский, и сама любовь, — хотя и мучительная, трагичная, — земная,плотская (стихотворение «Я наравне с другими…»).
ОсипМандельштам прошел определенный путь развития от «Камня» до «Tristia»,он принял революцию, приветствовал новую современность, но, будучи воспитан втрадициях идеалистической философии истории, не постиг ее социалистическогосодержания и характера, и это, безусловно, стало помехой к тому, чтобы открытьстраницы своих произведений новым темам и новым образам, рождаемым новойэпохой.
Междутем революционная современность все более властно входила в жизнь страны инарода. Осип Мандельштам, несомненно, чувствовал, что его поэзия, искренняя иэмоциональная, нередко оказывается в стороне от современности. Все больше ибольше стал он задумываться над возможностями и путями преодоления известнойотчужденности его поэзии от современной жизни. Нет сомнения в том, что онсерьезно думал и относительно собственного духовного роста, но этот росттормозился пережитками общедемократических представлений и иллюзий, преодолениекоторых все еще не давалось поэту с должной полнотой и основательностью. Думалон и о языковой «перестройке» своей лирики, о возможностях и путях обновленияязыка.
Стихипервой половины двадцатых годов отмечены стремлением к «опрощению» языка, к«обмирщению» слова, — по языку, образности, жанровым особенностям ипоэтическому строю они существенно отличаются от стихов сборника «Tristia».Обновление языка шло у Мандельштама в различных направлениях – к предельнойпростоте, к поистине прекрасной ясности и к неожиданным, «небывалым»,усложненным сравнениям и метафорическим конструкциям.
Итак,большая простота и ясность, простота простейшего повествования, песенки,романса:
Сегодняночью, не солгу,
Попояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка,
Гляжу – изба, вошел в сенцы -
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка.
Мандельштам– поэт с обостренным интересом к истории, к историческим параллелям, состремлением мыслить широкими историческими обобщениями – пору напряженно думаето прошлом, о современности, о будущем, о связях прошедшего с грядущим, оботношении современности к минувшему и к исторической перспективе.
Враздумьях о современности у Мандельштама – поэта выступает впервые стольотчетливо «сформулированная» тема острых идейных конфликтов. Встихотворении «1 января 1924» она предстает в форме сильного,драматичного конфликта. Поэт ощущает себя пленником умирающего XIXвека, его «больным сыном» с твердеющим в крови «известковым слоем». Ончувствует себя потерянным в современности, вскормившей его – своего ныне«стареющего сына»:
Оглиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь,лишь тот поймет тебя,
Вком беспомощная улыбка человека,
Которыйпотерял себя.
ОднакоМандельштам не хотел сдаваться «власти преданья», подчиниться давлению прошлого.Он противопоставляет этой роковой власти, этому тяжелому давлению голос совестии верность присяге, которую он дал победившему в революции новому миру:
Мнехочется бежать от моего порога.
Куда?На улице темно,
И,словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеетсовесть предо мной.
Назаре нового десятилетия, тридцатых годов, Мандельштам ринулся в жизнь. Онсовершил чрезвычайно важное для него путешествие в Армению, которое дало в еготворчестве обильный «урожай» — поэтический и прозаический. Появились циклстихов об Армении, очерковая повесть «Путешествие в Армению». Произведения этистали большими удачами писателя, они и по сие время читаются с любовнымвниманием.
Многоевзволновало в Армении поэта – ее история, ее древняя культура, ее краски и еекамни. Но больше всего обрадовали его встречи с людьми, с народом молодойсоветской республики.
Мандельштамне лукавил, никогда и ни в чем. Его поэзия все больше, все откровеннее выражаласостояние его духовного мира. И она говорила о том, что прилив бодрости,испытанный им в Армении, был именно приливом. Но довольно скоро волна бодрыхчувств пошла на спад, и поэт снова погрузился в мучительные, нервическиераздумья о своем отношении к современности, к новому веку.
Приездв Ленинград в конце 1930 года, — приезд в город его детства и юности, в городреволюции – вызвал у поэта очень разные стихи: и ясные, просветленные, игорькие, скорбные. Тема расчета с прошлым сильно прозвучала в стихотворении «Смиром державным я был лишь ребячески связан…». Но еще несколькими неделямиранее Мандельштам написал стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый дослез…», где выражено ощущение трагической связи с прошлым – связи эмоциональнойпамяти, где не оставалось места для восприятия нового, современного.
Поэзия Мандельштама становится в начале 30-х годовпоэзией вызова, гнева, негодования:
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, -
Смотри, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, -
Ручаюсь вам — себе свернете шею!
В середине 1931 года в стихотворении «Полночь вМоскве…» Мандельштам снова продолжает разговор с эпохой. Он снова борется смыслью о том, что может быть не понят новым веком. Он пишет о верностидемократическим традициям.
Чур! Не просить, нежаловаться, цыц!
Не хныкать!
Длятого ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
Чтоб ятеперь их предал?
В ноябре 1933 года Мандельштамом были написаны стихипротив Сталина
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца...
Всвоих воспоминаниях о поэте Мандельштаме Анна Андреевна Ахматова привелазнаменательную фразу, произнесенную им в Москве в начале 1934 года: «Стихисейчас должны быть гражданскими» и прочел ей свое «крамольное» стихотворение оСталине – «Мы живем, под собою не чуя страны…».
13 мая 1934 года Мандельштам был арестован ивыслан в Чердынь. Арест очень тяжело сказался на Мандельштаме, временами у негонаступало помрачение сознания. Не признавая и все же каждодневно ощущая себя“тенью”, изверженной из мира людей, поэт проходит через свое последнееискушение: поддаться иллюзорному соблазну вернуться в жизнь. Так возникает“Ода Сталину”. И все-таки работа над “Одой” не могла не быть помрачением ума исаморазрушением гения.
Стихотворение «Если б меня наши враги взяли…»было так же задумано во славу Сталина под влиянием все туже затягивающейсяпетли вокруг шеи еще живого поэта. Однако, предполагая сочинить нечто вродехвалебной оды, Мандельштам увлекся силой сопротивления и написал торжественнуюклятву во имя Поэзии и народной Правды. И только финал выглядит в этомконтексте пристегнутым и фальшивым добавлением:
Еслиб меня наши враги взяли
Иперестали со мной говорить люди,
Еслиб лишили меня всего в мире,
Правадышать и открывать двери
Иутверждать, что бытие будет,
Ичто народ, как судия, судит;
Еслиб меня смели держать зверем,
Пищумою на пол кидать стали б,
Яне смолчу, не заглушу боли,
Ираскачав колокол стен голый,
Иразбудив вражеской тьмы угол,
Язапрягу десять волов в голос
Иповеду руку во тьме плугом,
Ив океан братских очей сжатый,
Яупаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостьювсей рвущейся вдаль клятвы,
Ив глубине сторожевой ночи
Чернорабочиевспыхнут земли очи.
Ипромелькнет пламенных лет стая,
Прошелеститспелой грозой Ленин,
Ина земле, что избежит тленья,
Будетбудить разум и жизнь Сталин.
Наперекорпостоянной житейской неустроенности, наперекор все развивавшейся нервнойболезни, продолжался идейно-эстетический рост поэта. Накапливались мысли,чувства, образы, выражавшие не только решимость Мандельштама дружить с веком,но и его реальную, неразрывную духовную связь с ним.
Такназываемые «воронежские тетради» (1935-1937) – безусловно, крупное поэтическоеявление. Несмотря на незавершенность, фрагментарность ряда стихотворений,«тетради» представляют нам высокие образцы проникновенной патриотическойлирики. Многие из тех благородных мыслей и чувств, которые накапливались иросли в сознании и сердце Мандельштама, получили свое поэтическое воплощение встроках «воронежских тетрадей», остававшихся долгое время, до 60-х годов,неизвестными советским читателям.
В воронежских стихах господствуют мотивыисповедальные, мотивы самораскрытия духовного мира поэта. Но при этомзначительно шире, чем прежде, предстают в них черты эпические, черты обликасовременности, освещенные авторским отношением.
Насколькочетче, определеннее, политически конкретнее стали лирические признания поэта:
Ядолжен жить, дыша и большевея…
(«Стансы»)
Передлицом обрушившихся на него бед больной поэт сохраняет силу и мужество, чтобы втех же «Стансах» заявить:
Ине ограблен я, и не надломлен,
Нотолько что всего переогромлен.
Как«Слово о полку», струна моя туга…
Вмарте 1937 года, больной, предчувствующий скорую смерть, поэт писал о своейдружбе с жизнью, о своей преданности людям:
Икогда я умру, отслуживши,
Всехживущих прижизненный друг,
Чтобраздался и шире и выше
Откликнеба во всю мою грудь!
(«Заблудился я внебе, — что делать?..»)
2 мая 1938 года повторныйарест. В лагере под Владивостоком 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам умер.Все было кончено.
Эпоха, век ждали от Осипа Мандельштама большего, чемон сделал, — он знал об этом, знал и мучался этим. Он не сумел быстрорасстаться со всеми «родимыми пятнами» прошлого. Но все, что было им написано,все было создано честно, убежденно, искренне, талантливо. Все было написаноумным, трепетным, ищущим мастером.
СПИСОКИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
1.М.Л.Гаспаров «Эволюция Метрики Мандельштама».
2.Э.Г. Герштейн «О гражданской поэзии Мандельштама».
3.АлександрКушнер «Выпрямительный вздох».
4.АлександрДымшиц «Заметки о творчестве О.Мандельштама».
www.ronl.ru
