Реферат: Восприятие России на Западе: мифы и реальность. Миф и реальность реферат по философии

Реферат - Основной вопрос философии: миф или реальность?

Свинцов В.И.

Общественные науки и современность, 1995, № 4, стр. 95-104.

http://ecsocman.edu.ru/db/msg/162354.html

В течение многих десятилетий – с начала 20-х и до конца 80-х годов – на всем пространстве бывшего СССР (а по окончании второй мировой войны и в странах так называемого социалистического лагеря) изучение и преподавание философии вращалось вокруг проблемы, которую принято было называть «основной вопрос философии». Всю историю философии надлежало рассматривать как историю противоборства двух направлений – материализма и идеализма. Характеристика любой философской школы и взглядов какого-либо мыслителя начиналась с ответа на вопрос, к какому из двух названных направлений относится данная школа или философ имярек.

С тех пор ситуация в обществознании радикально изменилась и продолжает меняться, однако вопрос о соотношении материального и духовного начал (его наиболее резкая формулировка: что первично – материя или сознание?) по-прежнему нередко именуется основным. Сошлюсь хотя бы на известный вузовский учебник, где этому вопросу посвящен специальный параграф1.

Хорош или плох этот принцип жесткой дихотомической классификации? Оценивая сегодня наше «философское вче6ра», многие склонны усматривать внем не одни только негативные черты. Это относится и к так называемому основному вопросу философии, который способен порождать весьма неоднозначные реминисценции. Нельзя не признать, что он был достаточно удобным отправным пунктом для усвоения огромного и весьма разнообразного историко-философского материала, для его упорядочения в научно-исследовательской и особенно педагогической практике. Дихотомия «материализм-идеализм» представлялась надежным компасом для курсирования в безбрежном море философских учений. Универсальность применяемого критерия вроде бы убедительно подтверждалась многочисленными примерами, а редкие исключения, казалось, лишь укрепляли общее правило. Конфронтация материализма и идеализма легко усматривалась и в противостоянии «линий Демокрита и Платона», и в современной философской жизни, где мощной составляющей материалистического направления считалась сама марксистская философия.

Ясно, что сегодняшняя деидеологизация обществознания не может обойти стороной и проблему, которую принято было называть основным вопросом философии. Но каковы должны быть эти диктуемые временем перемены? Заслуживает ли основной вопрос философии полного отвержения или его применение нуждается лишь в определенных коррективах?

Отвечая, следует начать с самого начала.

Начало.

Ретроспективно оценивая возникновение и развитие марксистской философии, трудно отделаться от впечатления: выделение одного из множества философских вопросов и его маркирование термином «основной» не лишено элементов случайности.

В самом деле, припомним, что само выражение «основной вопрос философии» впервые было введено в употребление лишь в 1886 году в работе Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Вслед за журнальной публикацией, спустя два года, вышло в свет отдельное издание (с приложением «Тезисов о Фейербахе» К. Маркса). Именно тогда Энгельс и выдвинул несколько положений, которым досталась удивительная судьба и фантастическая цитируемость (преимущественно на русском языке). «Великий основной вопрос всей, в особенности новейшей, философии, - говорилось в работе Энгельса, - есть вопрос об отношении мышления к бытию». И далее: «Философы разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно, в конечном счете так или иначе признавали сотворение мира... составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма»2.

Итак, 1886 год. Три года назад умер Маркс. Энгельсу уже 65 лет, и он занят по преимуществу приведением в порядок и подготовкой к печати экономических рукописей покойного друга и соратника. Марксизм как политическое течение и как социальная доктрина, включающая определенное философское содержание, существует уже четыре десятилетия; к середине 80-х годов он достиг своей зрелости. Не странно ли, что за всё это время ни Маркс, ни сам Энгельс ни разу не назвали какой-либо из философских вопросов основным. Ничего похожего не обнаруживается и в работах Энгельса, опубликованных после 1886 года. Невольно хочется спросить: а если бы Энгельс не написал работу «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии»?..

Припомним далее, что появление этой работы было вызвано определенной частной причиной: она была написана в ответ на книгу датского философа К. Штарке, посвященную жизни и творчеству Фейербаха. А если бы Штарке почему-то не написал этой книги?

Принято считать, что история не знает сослагательного наклонения: как было, так и было. Однако элементарный здравый смысл почти всегда подвергается искушению разнообразными «если бы». Заслуживает ли этот здравый смысл порицания, не превращает ли категорический отказ от подобных «если бы» любое событие в фатально предопределенное? С достаточной вероятностью можно предположить, что если бы Штарке не издал своего сочинения и Энгельс не ответил бы ему, то словосочетание «основной вопрос философии» не стало бы одним из центров философской жизни на огромном интеллектуальном пространстве.

Во избежание недоразумений замечу, что тема соотношения материи и духа, а стало быть, и конфронтации материализма и идеализма, разумеется, была в работах Маркса и Энгельса одной из существенных. Пройдя этап увлечения гегелевской диалектикой, а затем период фейербахианства, свое собственное мировоззрение они однозначно характеризовали как материалистическое. Есть и ещё один аспект проблемы, заслуживающий особого упоминания.

По словам Энгельса, в марксизме материалистическое мировоззрение было впервые «последовательно проведено» во всех областях знания3. Речь идет прежде всего о той части марксистской философии, которая была названа материалистическим пониманием истории, а позднее – историческим материализмом. Современные представления о социальной философии заставляют отнестись к этому словосочетанию с изрядной долей скептицизма, поскольку слово «материализм» в нём слабо связано с понятием материи в собственном смысле. Невольно думается, что здесь перед нами всего лишь аналогия между понятием материи и так называемой материальной жизни общества. Термин «исторический материализм» есть нечто вроде метафоры по отношению к материализму как философскому направлению. В самом деле, весь набор краеугольных понятий, на которых покоится эта концепция («способ производства», «экономический базис», «производительные силы» и т.д.), соответствует тому направлению, которое нынче определяется как экономический детерминизм (или даже технологический детерминизм)4. Отдавая должное марксизму в развитии этого направления, исследователи, однако, не усматривают его прямой связи с той философией, которая исходит из первичности материального начала. С этой точки зрения квалификация всей домарксистской историософии как идеалистической (даже в «исполнении» таких незаурядных исследователей, как Г. Плеханов5) сегодня представляется наивной.

Увы, то действительно новое, что марксистская историософия сумела дать в русле экономического детерминизма, связано с утопическими представлениями о формационном характере социального процесса, якобы завершающегося коммунизмом, этим последним звеном «предыстории» и одновременно началом истории подлинной. Гегелевский панлогизм, спроецированный на социальную «материю» (без кавычек в данном контексте это слово не может быть использовано), привёл Маркса к выводу, что «экспроприация экспроприаторов» есть лишь частное выражение отрицания отрицания – одного из всеобщих законов движения материи (без кавычек). Недвусмысленным замечанием на эту тему, как известно, заканчивается первый том «Капитала»6.

Основоположники склонны были к явно завышенным оценкам своего вклада в социальную философию. Может быть Г. Уэллс и перегнул слегка палку в своём ядовитом замечании о бороде Маркса, которую «патриархально возносят над миром»7, однако нужно признать, что многие характеристики марксистской философии в авторском исполнении не отличаются особой скромностью, как, например, следующее высказывание Энгельса: «Маркс и я были едва ли не единственными людьми, которые спасли из немецкой идеалистической философии сознательную диалектику и перевели её в материалистическое понимание природы и истории8.

Из сказанного видно, что сознательное отстаивание позиций материализма в марксистской философии, как и её негативное отношение к философскому идеализму, бесспорны.

Разумеется, говоря об основном вопросе философии, Энгельс не мог предвидеть тех удивительных последствий, к которым привела жесткая дихотомия материализм-идеализм всего через каких-нибудь тридцать с небольшим лет, когда марксистская философия была возведена в ранг государственной.

Начало, однако же, положено.

Продолжение.

Продолжение последовало ещё до октябрьского переворота, когда В. Ленин с присущей ему решительностью экстраполировал сугубо политическое понятие партийности на всю духовную жизнь общества и, в частности, на философию. Это было уже иное, качественно новое осмысление основного вопроса философии – его слияние с печально знаменитым впоследствии принципом партийности.

По-видимому, семантический сдвиг термина «партийность» в сознании самого Ленина происходил постепенно, по мере его всё большей увлеченности политической борьбой. Во всяком случае, в статье «Партийная организация и партийная литература» (1905) слово «партийность» ещё употребляется им в естественном для русского языка значении партийной принадлежности литератора. Речь идет всего лишь о «партийной литературе и её подчинении партийному контролю»9. Под партийной литературой при этом понимались научные или публицистические произведения членов партии. Принцип партийности в таком понимании означал всего-навсего, что вступивший в политическую партию литератор должен либо подчиняться установленной дисциплине, либо выйти из партии. Но эта элементарная мысль спустя каких-нибудь три-четыре года трансформируется в зловещую формулу с неопределенно широким диапазоном применения: в «великом произведении творческого марксизма» (как долгие годы официально именовалась книга «Материализм и эмпириокритицизм») уже утверждалось, что «новейшая философия так же партийна, как и две тысячи лет тому назад»10.

Крайняя нетерпимость к инакомыслию, безапелляционность, выходящий за границы приличий тон полемики, и прежде всего примитивная «классовая» квалификация идеализма (или псевдоидеализма) XIX-XX веков как «буржуазной философии» – всё это не оставляло сомнений в том, каким будет дальнейшее применение принципа партийности в случае благоприятного для большевиков политического развития событий. И вряд ли слишком гиперболична оценка, которую дал «Материализму и эмпириокритицизму» Н. Валентинов: «От этой книги идет уже прямая, хорошо выглаженная бульдозерами дорога к государственной философии, опирающейся на ГПУ-НКВД-МГБ»11.

Патологическая ненависть Ленина к идеализму (как и к религии) хорошо известна; достаточно красноречивы слова «сволочь идеалистическая» (в адрес Гегеля)12, начертанные вождём на полях своего конспекта гегелевской «Логики» всего за несколько лет до октябрьского переворота. После прихода большевиков к власти судьба «идеалистической партии» в России не вызывала сомнений.

Одним из первых результатов применения принципа партийности в послеоктябрьский период, как известно, стала массовая высылка деятелей культуры в 1922 году. Это событие многократно описано и проанализировано. Отмечалось, что, выслав из страны, стоявшей тогда на перепутье, лучших представителей её интеллигенции, большевизм нанёс урон отечественной культуре. Это так, но о философии нужно сказать особо. Будучи одной из наиболее свободных форм развития человеческого духа, она и пострадала едва ли не более всего. Недаром изгнание 1922 года часто маркируется знаком философии – выражение «пароход философов» стало своего рода символом этого трагического события (среди высланных было много философов, вскоре снискавших мировую славу, - Н. Бердяев, Н. Лосский, П. Сорокин и др.). Дело в том, что философия с её тягой к свободомыслию, с её потенциальным неприятием всякого антиплюрализма (в духе основного вопроса философии, а тем более принципа партийности) оказалось по отношению к большевизму одним из самых резистентных элементов русского общественного сознания. По самой своей сути она несовместима с внедрением единомыслия, задуманного в государственном масштабе.

Прекрасные слова записал в своем дневнике Э. Ионеско: «Думать не так, как другие, это значит просто думать. Другие, которые считают, будто они думают, обычно без всяких размышлений принимают все лозунги и призывы, вынесенные временем, или же становятся жертвой кипящих и всепожирающих страстей»13. Это замечание как нельзя лучше соответствует ситуации, сложившейся в послеоктябрьской России, и поведению тех, кто был изгнан. Они «просто думали», т.е. думали «не так как все», а точнее – не так, как всем приказано было думать. Их оппозиция большевистской диктатуре носила характер не политического, а нравственно-интеллектуального сопротивления. За редким исключением никто из них не участвовал в «контрреволюционной» деятельности, что со всей очевидностью подтверждается сохранившимися материалами. Так, например, фамилия Бердяева многократно упоминается в протоколах допросов ВЧК, однако инкриминировать ему какие-либо политические противоправные действия так и не удалось14. Фабрикация же дел о «шпионаже», «вредительстве» и т.п. тогда не получила ещё столь широкого распространения, как впоследствии.

Иногда задаются вопросом: в какой степени изгнание 1922 года было закономерным и в какой – случайным, связанным с самодеятельностью Ленина, Троцкого, Дзержинского? Вероятно, в той же степени, в какой случайным или необходимым для России стал процесс трансформации марксизма в ленинизм. Несколько десятилетий спустя Бердяев объяснял большевистскую примитивизацию марксизма его «русификацией и ориентализацией»15. Нельзя не признать, что в этом явлении определенную роль сыграли деревенская отсталость России и то, что принято называть её евразийством. И всё же я рискнул бы утверждать, что в самом марксизме были заложены возможности именно такого («ленинского») его прочтения. Это относится и к основному вопросу философии, который так быстро и успешно был трансформирован в пресловутый принцип партийности.

Как бы то ни было, на деле это привело к растянувшемуся на десятилетия процессу фактической дефилософизации России. То, что существовало под названием диалектического материализма, что преподавалось как марксистская (или марксистско-ленинская) философия, в конце концов было примитивизировано до уровня, несовместимого с понятием философии как таковой. Начало «философского возрождения» исследователи связывают с возвращением идей плюрализма и датируют шестидесятыми годами16. Но до «возрождения» основной вопрос философии и принцип партийности успели как следует «поработать».

Апогей.

Философия была втянута в политический водоворот так называемого социалистического строительства и вкупе с другими общественными науками подверглась жесточайшему идеологическому прессингу. Апогей этого процесса приходится на 30-50-е годы. Лишь в самом конце 50-х годов под влиянием общеполитической «оттепели» стали оттаивать и некоторые участки философского ледника.

В публикациях последнего времени, где в общем-то с достаточной полнотой и объективностью рисуется картина деградации отечественной философии в указанный период, нет-нет да и проскальзывают попытки усмотреть нечто рациональное во взглядах отдельных идеологических функционеров, например А. Деборина17. Однако достаточно беглого знакомства с материалами так называемых дискуссий 30-х годов, одним из самых активных участников которых был Деборин, чтобы убедиться в их псевдофилософском характере18. По мнению В. Вернадского (кстати сказать, выступавшего против избрания Деборина академиком), советская философия этого времени занималась по преимуществу тем, что выискивала «сознательные и бессознательные ошибки и ереси, уклонения от официально признанной государственной философии»19. Сочинения партийно-философских функционеров были пронизаны не только не скрываемым, но, напротив, культивируемым духом «классовой борьбы», причем главным объектом массированных атак был, разумеется, идеализм – реальный или (чаще) мнимый. Итак, основной вопрос философии не был забыт, он то и дело воспроизводился в разнообразных политических контекстах (о чём свидетельствует нелепейшее по смыслу словосочетание «меньшевиствующий идеализм»). Удивительно, но факт: Н. Бухарин, находясь в тюрьме и, быть может, почти уже не заблуждаясь относительно своей дальнейшей судьбы, пишет «Философские арабески», главным содержанием которых является всё та же критика идеализма20. Публикацию отдельных глав этой работы журнал «Вопросы философии» снабдил вступительной статьей, автор которой, как мне представляется, слегка фантазирует, пытаясь усмотреть в ней некие глубокие подтексты (впрочем, и подтексты-то политические)21. Работа Бухарина не лишена определенных литературных достоинств, и уже одно это ставит её выше сотен безликих, безграмотных, косноязычных статей и брошюр периода так называемого социалистического строительства с их псевдофилософским содержанием. Но, внимательно перечитав опубликованные фрагменты, я не смог обнаружить в них каких-либо особых достоинств, имеющих отношение к философии. Надо ли добавлять, что «Арабески» писались тогда, когда были сочтены дни П. Флоренского и Г. Шпета, арестован и брошен в концлагерь А. Лосев, отлучены от науки и высшей школы сотни «буржуазных» ученых. Отчетливое «педалирование» идеи взаимосвязи между философией и политикой в «Арабесках», хотел того Бухарин или нет, фактически оправдывало практику преследования философского инакомыслия. (Здесь, вероятно, уместно заметить, что академик И. Павлов относился к Бухарину примерно так же, как Вернадский – к Деборину. Павлов достаточно хорошо знал философию; особенно ценил Р. Декарта и Г. Спенсера, считая их предтечами создания теории рефлекторной деятельности живого организма. Однако он был невысокого мнения о философии Маркса и его российских последователей. Согласно одному из мемуарных источников, Павлов голосовал против избрания Бухарина академиком22.)

Уже к началу 30-х годов уличение в идеализме рассматривалось как едва ли не равносильное обвинению в контрреволюционной деятельности со всеми вытекающими из этого «организационными» последствиями. Это было страшное обвинение, его боялись не только философы, но и все, кто занимался интеллектуальной деятельностью.

Вторая половина 30-х годов ознаменовалась появлением ещё одного «великого произведения творческого марксизма». В виде параграфа известного учебника по истории ВКП(б) публикуется работа И. Сталина «О диалектическом и историческом материализме», которая спустя некоторое время была названа «подлинной вершиной марксистско-ленинской философской мысли»23. Не стоило бы ни комментировать эту оценку, ни даже упоминать саму работу, если бы она не представляла собой ещё одну наипримитивнейшую вариацию на тему двух дихотомий: «материализм-идеализм» и «диалектика-метафизика». Антиидеалистические заклинания становятся после этого почти ритуальными для каждой философской статьи, брошюры, монографии, для каждой лекции. В конце 40-х - начале 50-х годов под аккомпанемент этих заклинаний осуществляются и все философские агрессии на территориях иных наук (борьба с генетикой, кибернетикой и т.д.).

Что касается философии и особенно истории философии, то и здесь может быть зафиксирован любопытный сдвиг в сторону усиления принципа партийности (в ленинском понимании термина). По-видимому, на партийно-политическом Олимпе было сочтено, что правило жесткой дихотомической классификации не соблюдается с должной степенью строгости, и оно было введено в само определение предмета истории философии как науки. Это произошло в 1947 году на известной дискуссии по книге Г. Александрова «История западноевропейской философии»24. Соответствующее определение – фактически на уровне идеологического постулата – было дано А. Ждановым, главным партийным идеологом того времени. Вот как об этом «выдающемся» событии говорится в одном из солидных историко-философских сочинений: «А.А. Жданов... дал определение предмета истории философии, согласно которому история философии есть история зарождения, возникновения и развития научно-материалистического мировоззрения и его законов, а поскольку содержанием истории философии является борьба материализма с идеализмом, постольку история философии есть история борьбы материализма с идеализмом»25. В течение длительного времени ждановское определение в качестве преамбулы прилежно воспроизводилось во всех работах по истории философии, включая самые авторитетные академические издания26. После этого любой философ всех времен и народов, по определению, как принято говорить в математике, должен был быть отнесен к материалистическому или идеалистическому направлению.

Эта, если можно так выразиться, дефиниционная обреченность истории философии на борьбу материализма против идеализма (м прогнозируемой неизбежной победой первого над вторым!) оказалась одним из самых стойких элементов отечественной философии, включая даже постперестроечный период. Ещё какой-нибудь десяток лет назад солидные монографии посвящались «великой конфронтации» материализма и идеализма27. При этом основной вопрос философии не только характеризовался как великое открытие Энгельса, но и по-прежнему связывался с ленинским принципом партийности: «Маркс и Энгельс... установили существование буржуазной философии», а «разработанное ими философское учение они назвали философией пролетариата»... «Противопоставление партийности и научности, столь характерное для буржуазных исследователей, выражает основные особенности буржуазной деятельности, которая по природе своей ненаучна»... «Партийность философии – это её социальный пафос, конкретно-историческая направленность, которая определяет всё её содержание»28.

Разумеется, события последнего десятилетия не могли не повлиять на общий подход к противопоставлению материализма и идеализма в истории философии. Сразу и полностью отказаться от принципа партийности было не так-то легко, но с некоторых пор ссылки на него стали сопровождаться оговорками разного рода. Так, в уже упоминавшемся вузовском учебнике говорится: «Фронтальное противостояние направлений (материализм-идеализм, диалектика-метафизика) и социальную ориентированность философских взглядов В. Ленин называл партийностью философии. Это не надо понимать упрощенно – как непременную принадлежность философа к той или иной партии или ориентацию на определенные социальные силы общества. Социальная обусловленность концепций носит сложный опосредованный характер»29. По-видимому, это было одной из последних апелляций к принципу партийности, одним из последних его «обозначений» в более или менее позитивном контексте.

Возвращаясь к истокам этого идеологического атавизма, следует констатировать, что главным его стимулятором был провозглашенный в марксизме инструментальный подход к философии, гипертрофированный в ленинизме. Согласно этому подходу, философия должна была принять непосредственное участие в «изменении мира». Марксистская философия была якобы призвана разделить с пролетариатом его «великую историческую миссию» – миссию «могильщика буржуазии». Россия стала одним из главных полигонов испытания этого губительного тезиса.

Лишь политическим затмением, характерным для определенного периода нашей истории, можно объяснить, почему философия, одна из высших форм проявления человеческого духа, была объявлена партийной, в каком бы смысле это слово ни употреблялось. Похоже, лишь в самые последние годы наконец-то осознали, что негоже унижать философию словом, торопливо, в угоду злобе дня заимствованным из политического лексикона. Словом, которое не принесло отечественной культуре ничего, кроме позора.

Отказ от принципа партийности в решении проблемы соотношения материального и духовного должен рассматриваться как первое из действий, направленных на отделение плевел от пшеницы.

Первое, но не единственное.

^ Плевелы и пшеница.

Итак, безобидное, на первый взгляд, «начало» привело к ситуации «апогея», когда собственно философское содержание так называемого основного вопроса философии фактически было вытеснено идеологией и политикой.

Но так ли уж неизбежна была эта печальная эволюция? Не стала ли она результатом побочных влияний, тех искажений, которым, как полагают, подверглись марксистская философия и марксизм в целом? Учитывая, что вопрос о соотношении материального и духовного сам по себе обладает бесспорной философской ценностью, не состоит ли сегодняшняя задача лишь в том, чтобы вернуться к его изначальному смыслу, очищенному от идеологических и политических наслоений минувших десятилетий?

С этим можно было бы согласиться при одном условии: деидеологизируя так называемый основной вопрос философии, следует одновременно отказаться и от его абсолютизации, лишить ореола универсального критерия, в качестве которого он так долго использовался. Ибо конфронтация материализма и идеализма не только не исчерпывает истории философии, но и едва ли может быть названа главным её содержанием. Дилемма «материя или дух» и раньше-то была приоритетной не для всех мыслителей. Что же касается «новейшей» философии, то с конца XIX века эта проблема в большинстве философских школ либо вообще игнорируется, либо является периферийной.

Деабсолютизация (или, если угодно, деуниверсализация) того, что принято было называть основным вопросом философии, имеет несколько аспектов.

Прежде всего вспомним, что понятия «материя» и «сознание», а стало быть, и номинируемые на этой основе «главные» философские направления есть результат и продукт определенного социокультурного развития. В частности, её проекция на античную философию (не говоря уже о древневосточной) есть аберрация, чреватая неизбежными упрощениями. Проблема соотношения материального и духовного приобретает смысл лишь на основе выделения неких субстанциальных характеристик – таких, как протяженность (атрибут «тела») или мышление (атрибут «души»), которые конструируются гораздо позднее. И если платоновские «эйдосы», рассматриваемые как своего рода «порождающие модели» вещей (А. Лосев), можно ассоциировать с идеализмом, то с материалистическим направлением дело обстоит куда сложнее. Термины «наивный» или «стихийный», которыми обычно сопровождаются характеристики взглядов Фалеса Милетского, Гераклита Эфесского и других мыслителей, вряд ли корректно совместимы с понятием материализма как философского направления. Я полагаю, например, что известные нам сто с небольшим фрагментов Гераклита (которого за неопределенность его высказываний комментаторы прозвали Темным) не дают оснований для зачисления его в «лагерь» материализма, хотя бы и наивного. Если уж какой-либо «изм» в этой ситуации обязателен, то Гераклита в соответствии с его взглядами следовало бы назвать «огнистом», Фалеса – «водистом» и т.п.

Нетождественность менталитетов античности и современности, крайняя неопределенность суждений тех, кто жил и творил более двух тысяч лет тому назад, не говоря уже о трудностях перевода, - всё это впоследствии сделало возможным перетягивание «историко-философского одеяла» представителями возникших позднее материализма и идеализма. Ленин, противопоставляя друг другу «линии» Демокрита и Платона, ругательски ругал Гегеля за попытку перетянуть Эпикура «на свою сторону». Гегель же совершенно искренне пытался истолковать некоторые высказывания атомистов в идеалистическом духе, и было бы опрометчиво считать его попытки лишенными каких-либо оснований. (К таковым можно отнести хотя бы свидетельство Аэция, согласно которому Демокрит полагал, что атомы не имеют веса30. Но разве выдвинутая Демокритом концепция связи непрерывного и дискретного сама по себе не была великим открытием, знаменующим новый метод познания, новый способ видения, новый образ мира? Эта новизна и это величие с достаточной четкостью выражаются понятием «атомизм» независимо от его материалистического или идеалистического «наполнения»31. Атомизм – это и есть тот самый «изм», применение которого в данной ситуации не вызывает сомнений.

Принцип жесткой дихотомии ведет к упрощениям при описании деизма XVII-XVIII веков или, скажем, пантеизма Спинозы, хотя и по иным причинам. Не укладывается в прокрустово ложе дихотомии и Кант. Пришлось квалифицировать его философию как некий гибрид материализма и идеализма, уязвимый для критики с обеих сторон. Ещё до октябрьского переворота Деборин характеризовал философию Канта как эклектическую. Ленин писал о критике Канта «слева и справа», лишний раз демонстрируя тем самым присущий ему подход к философии с позиций политического прагматика. Надо ли напоминать, что кантовская «эклектика» – с её перемещением акцентов от субстанции к субъекту, от абстрактного бытия к деятельностной стороне отношения человека к миру – по своему влиянию на историко-философский процесс несоизмерима не только с деборинскими, но и с ленинскими построениями.

Когда в самом конце XIX века зародилось направление, развившееся в одну из главных ветвей новой философской дисциплины – методологии науки, - Ленин увидел в этом лишь беспочвенную претензию на «беспартийность», маскирующую действительный идеализм «буржуазных» философов. Это прямолинейная квалификация эмпириокритицизма сохранялась до самого последнего времени32. Между тем из так называемого махизма выросла аналитическая философия (логический эмпиризм), исследующая научное знание на уровне, образно говоря, гносеологической микрохирургии. Как известно, вопрос «об отношении мышления к бытию» многими из представителей этого течения не только не считается основным, но относится к так называемым псевдопроблемам. С последним, разумеется, можно и не соглашаться, но суть дела в другом: неоспоримо право любой философской школы на свободный выбор именно данной, а не какой-либо иной проблематики в качестве приоритетной. Навязывание какого-либо «основного» вопроса с этой точки зрения есть элементарный абсурд.

Характерные для нашего времени «стыковые» ответвления методологии науки привели к тому, что термин «философия» включается в самые разнообразные, подчас неожиданные контексты. Это не только общепризнанная «философия естествознания», но и «философия математики» (Б. Рассел), «философия грамматики» (датский лингвист О. Есперсен), даже «философия книги» (видный отечественный книговед М. Куфаев). Что же, и здесь следует начинать с «основного вопроса», искать материализм и идеализм? С этой точки зрения выдвинутая, например, Расселом теория числа оказывается весьма уязвимой, ибо никаких указаний на связь математических абстракций с «объективной реальностью» она принципиально не декларирует.

Сказанное, разумеется, ни в малейшей степени не ставит под сомнение существование проблемы «материя и дух». Она является одной из вечных проблем философии, вряд ли разрешимых в обозримом будущем. Она сохраняет свою актуальность и как одна из загадок мира, и как возможный принцип систематизации историко-философского материала. Речь, таким образом, идет вовсе не о том, чтобы дискредитировать эту проблему, а о том, чтобы лишить её ореола универсальности. Для этого достаточно осознать, что «основной вопрос философии» – это всего лишь одно из многих оснований для упорядочения философских учений, школ, взглядов.

Из элементарных курсов логики хорошо известно, что любая совокупность объектов в принципе подвержена делению по разнообразным основаниям. Философские взгляды в этом смысле не составляют исключения. И здесь классификационные операции могут осуществляться по разным основаниям, из коих ни одно не должно считаться априорно облигативным. Квалификационные оценки, связанные с проблемой «материя и дух», при этом не исключаются, однако в каких-то контекстах они вполне могут рассматриваться как подчиненные или даже факультативные. Так, выделяя в философии XVII – XVIII веков в качестве самостоятельного течения английский сенсуализм (Ф. Бэкон, Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм), мы можем использовать проблему взаимоотношения материи и сознания на «втором ярусе» этой классификационной ветви либо даже вообще абстрагироваться от различий между материалистическими и идеалистическими воззрениями, полагая их несущественными. В настоящее время классификационным основанием часто считается предметная отнесенность соответствующих философских взглядов. Например, в сциентистском, антропологическом и теологическом направлениях философии применение «основного вопроса» факультативно.

Абсолютизация проблемы соотношения материального и духовного, думается, отразила антиплюралистичность, которая в виде истоков была свойственна марксизму, затем раздута в ленинизме и доведена до абсурда. Эксклюзивность того или иного духовного феномена декларировалась не только в «ключевом» понятии единственно научного мировоззрения, но и в других терминологических маркировках, где в скрытом виде наличествовала та же исключительность, единственность.

В последние годы автор этих строк пытался найти ответы на несколько экзистенциальных вопросов, связанных с недавним прошлым. Схожесть этих ответов, по-видимому, не случайна. Существовал ли социалистический реализм (как некий исключительный метод адекватного художественного отображения социальной действительности)? – Да, существовал, но...! он не был реализмом33. Существовала ли (существует ли) диалектическая логика как некая высшая форма логического познания действительности? – Да, существовала (а для кого-то продолжает существовать), но... она не была и не может быть логикой в сколько-нибудь строгом смысле этого термина34.

Аналогичный ответ напрашивается и при рассмотрении вопроса о соотношении материального и духовного. Нет сомнений, что этот вопрос существует и является весьма важным. Однако он, как и всякий иной философский вопрос, всё же не может быть назван основным.

Примечание.

Пр

www.ronl.ru

Миф и реальность — реферат

       Федеральное государственное бюджетное образовательное

учреждение высшего профессионального образования “Сибирский государственный аэрокосмический университет имени академика М.Ф. Решетнёва”

Кафедра философии и социальных наук

Реферат на тему

«Миф и реальность»

Выполнил: Студент гр. БТС13-01

Коваленко. М.

 Проверила преподаватель: И. С. Лысенко

                                                               Кандидат философских наук.

                                                    Красноярск 2014

Оглавление.

 Введение……………………………………………..2

                                                                                                   Глава 1. Социально философский анализ понятий миф и реальность

1. Понятие мифа…………………………………………3
2. Понятие реальности………………………………....6

     Глава 2. Миф и наука

2.1Нетождественность науки и мифологии............................................................................6

2.2  Наука не рождается из мифа, но наука всегда мифологична……………………………………….……….8

2.3  Независимость науки от мифологи……....………...12

Глава 3. Философия и мифология

3.1 Взаимосвязь философии и мифологии……………17

3.2Причины использования мифа в философских        текстах………………………………………………….19

Заключение……………………………………………..22

Список литературы……………………………………….23

                                             1. Введение.

Наука как таковая, как и рациональность в чистом виде, не могут создать ту цельность мировоззрения, которая демонстрируется современными естественно-научными представлениям о реальности. Позитивистская наука не может выстроить цельную картину в силу собственного метода исследования, который подразумевает точечное изучение мира через конкретные явления. Она не знает всех частей своего мировоззрения, однако достраивает его с помощью гипотез. Такого рода предположения и иллюстрации – создание некой мифологии, конечно, другой, чем в античности, но, тем не менее, мифологии. Миф играет роль связующей ткани, которая оживляет и объединяет некоторые уже выявленные и считающиеся объективными теории и законы.

Хочется добавить, что данная тема, безусловно, актуальна сейчас, и была взята не только из самого интереса изучить данный вопрос, но и из стремления лучше понимать то, что происходить сейчас вокруг нас. Современный мир переживает процесс становления принципиально нового мировоззрения, не похожего ни на что, бывшее ранее. Общий упадок (длительностью в не одно столетие) – свидетельство этому. Потому что переход, смена «общественного мировоззрения» – это тяжелый период трансформации. А переход от мифа к логосу – самый принципиальный в этом смысле процесс за всю историю человечества.

      Целью данной работы я поставил изучить миф как исторический фактор нашей истории. Также сопоставил реальность с наукой, и объяснил, что объективные научные знания выявляют законы и понятия, помогающие нам изучить окружающий нас мир, не опираясь на гипотезы и предположения, а на реальных фактах. Таким образом видно, что наука является действительностью. Далее я сопоставлял подробно науку и миф, и обнаружил немало интересных вещей. 

                                         2.

1 Понятие мифа.         На ранней заре человечества, когда были ещё в силе родовые принципы в хозяйственной и культурной жизни, господствующей формой мировоззрения была мифология.

Миф  в переводе с греческого «рассказ», «предание» , “слово”. Мифологией называется собрание мифов, а также наука о мифах, их изучение, уяснение их места в составе культуры народов мира. Мифология есть результат настоятельной духовной потребности объяснить мир и разобраться в явлениях природы. Еще не вооруженная наукой и философией пытливая мысль родового человека рвалась к постижению регулятивных сил бытия природы и людей. Этот процесс шел через персонифицирование, олицетворение в образах богов, перед которыми человек испытывал чувств а удивления, бессилия и преклонения. Вместе с тем реальная жизнь людей тесно переплеталась с обитающими на Олимпе образами богов. Им приписывались даже человеческие пороки. Боги мыслились не только могущественными, но и капризными, зловредными, преисполненными мстительности. Люди переносили на богов самые причудливые сексуальные ориентации, приписывая им неуемное любвеобилие, нескончаемые измены, любовные распри и т.п. Суть мифологического феномена выявлена метко Г. Гегелем: “Все содержание, приписываемое богам, должно оказаться вместе с тем собственной внутренней сущностью индивидов, так что, с одной стороны, господствующие силы представляются индивидуализированными сами по себе, а с другой стороны, это внешнее для человека начало оказывается имманентным его духу и характеру”. Мифология являла собой образно-художественный способ объяснения или, говоря строже, попытку объяснения явлений природы и жизни людей, взаимоотношение земного и космического начал. Эта попытка объяснения осуществлялась через олицетворение сил природы, т.е. уподобление их живым существам. Мифология ориентирована на осмысление фундаментальных антиномий человеческого бытия, на гармонизацию человека, общества и природы. В мифологии происходило метафорическое сопоставление природных и социокультурных явлений, очеловечивание окружающей природы, одушевление фрагментов Космоса. Попытки объяснения сводились к рассказам о происхождении и творении. Как начальная форма мировоззрения мифология выражала не только наивные формы объяснения природных и социальных явлений, но и нравственное и эстетическое отношение к миру.

                                               3.

Мифологическое мышление оперирует конкретным и персональным. Антропоморфизируя природу, первобытный человек пришел к олицетворению явлений внешнего мира. Мифология в своем возникновении была наивной философией и наукой или, говоря строже, вненаучной формой познания(3). Содержание мифа представлялось рядовому человеку вполне реальным и даже в высшем смысле реальным и являлось не формой реального знания, а предметом веры. Мифы утверждали лично и социально принятую в данном обществе значимую систему ценностей, которая поддерживала и санкционировала соответствующие нормы поведения, взаимоотношения людей и их отношение к миру. Мифологическое мировоззрение выражалось не только в повествованиях, но и в действиях: обрядах, танцах и т.п. Мифология входит существенной частью в состав религиозных верований, что уже составляет языческую форму религиозного сознания. В качестве нерасчлененного, синкретического, единого целого мифология включала в себя зачатки не только религии, но и философии, политических воззрений, различных форм искусства и всевозможных форм словесного искусства: сказки, героического эпоса, легенды, исторического предания. Мифологическая культура, вытесненная в более поздний период философией, конкретными науками и творениями искусства, сохраняет свою значимость на всем протяжении всемирной истории до настоящего времени. Никакая философия и никакая наука и жизнь вообще не властны разрушить мифы: они неуязвимы и бессмертны. Их нельзя и оспорить, потому что они не могут быть обоснованы и восприняты сухой силой рациональной мысли. И все-таки надо их знать — они составляют значимый факт культуры. Бессмертным памятником античной культуры являются творения Гомера “Илиада” и “Одиссея”. О философских воззрениях Гомера можно сказать, что он всецело находился на почве мифологии. Ему принадлежит изречение: “Мы все — вода и земля”. Он не задавался философским вопросом о происхождении мира. Такого рода вопросы первым выдвинул Гесиод (VII в. до н.э.) — крестьянский поэт, автор знаменитых “Трудов и дней” и “Теогонии”. Он изложил мифы как единое целое, описав родословную и перипетии в сонме олимпийских богов. “Родословная богов” начинается так: вначале был Хаос. Из него родилась Земля (Гея). Вместе с Землей рождаются Эрос и Эреб — начало мрака вообще и Ночь как самоопределившийся мрак. От брака Эреба и Ночи рождается Эфир как свет вообще и День как

                                               4.

определенный свет. Гея рождает Небо — видимый небесный свод, а также горы и морскую пучину. Такова предварительная “Теогония”, т.е. происхождение мира. После этого начинается родословная богов: от брака Геи и Урана, т.е. Земли и Неба, рождаются Океан и Тефида, а также циклопы и титаны — гиганты, олицетворяющие различные космические силы. От одного из титанов — Кроноса — берет начало новое поколение богов: сын Кроноса — Зевс в борьбе за власть отсекает у отца “мужское достоинство”, которое с огромной небесной выси падает в море, поднимая сильную волну, и из морской пены появляется во всей своей божественной красоте богиня любви — Афродита. Богиня справедливости Дике и Необходимость есть начало всякого земного рождения и слиянности — та, которая посылает женщину сопрягаться с мужчиной и, наоборот, мужчину с женщиной; она взяла себе в помощники Амура и родила его первым из всех богов.

Начинается уже “историческая” полоса мифологии. Гесиод приводит нас к последнему поколению богов, потомков Зевса — “олимпийцев”, а отсюда — романтическая полоса вступления богов в интимную близость с земными женщинами, рождающими героев, о которых повествуют гомеровские поэмы; это упоительно-фантастическая череда любовных приключений богов.

На ранней стадии истории мифологический образ мышления начал наполняться рациональным содержанием и соответствующими формами мышления: возрастала сила обобщающего и аналитического мышления, зарождались наука и философия, возникали понятия и категории собственно философского разума, происходил процесс перехода от мифа к Логосу. (Логос — корневая основа логики.) Однако Логос не вытесняет мифологии: она бессмертна, ею преисполнена поэзия, она завораживает детское воображение, восхищает ум и чувства людей всех возрастов, способствуя развитию воображения, что благотворно влияет на развитие творческих возможностей человека во всех сферах его деятельности.

                                       5.

1.2 Понятие реальности.  Главное назначение научной деятельности — получение знаний о реальности. По содержанию же научное знание характеризуется стремлением к человека к истине, к раскрытию наиболее глубоких и общих оснований рассматриваемого круга явлений, в предельном случае всего мира в целом.

Наука играет огромную роль в развитии человеческого общества. Она пронизывает все сферы нашей деятельности как материальной, так и духовной и по праву является неотъемлемым звеном социально-политического развития страны. В литературе имеется ряд определений понятия "наука". Одни из них определяют науку как сумму знаний, достигнутых человеком, другие - как род человеческой деятельности, направленный на расширение познаний человеком законов окружающей природы и развития общества.

Однако наиболее общим определением можно считать следующее: наука - сфера человеческой деятельности, функции которой состоят в выработке, теоретическом обобщении, проверке истинности и изыскания возможностей применимости объективных знаний.

Следовательно, наука как одна из форм общественного сознания направлена на получение новых знаний и установление способов их практического применения. Реализация этих способов осуществляется непосредственно через технику. Этим подчеркивается огромное значение науки и техники в нашей жизни.

Так было не всегда. Зачатки науки и техники появились еще в древнем мире, но развивались они обособленно друг от друга. Древние греки, например, создав одну из замечательных культур, старались познать природу, но тяжелую работу у них выполняли рабы, а не созданные на основе научного прогресса машины. Только в Новое время, по мнению В. Гейзенберга, отношение человека к природе превращалось из созерцательного в практическое, т.е. естествознание превратилось в технику, точнее, оно соединялось с техникой в единое целое.

                                                6.

Глава 2. МИФ и реальность

Мифологическое сознание, как и миф, не совсем понятный или проработанный термин, употребляемый в разных, не всегда совпадающих смыслах: с одной стороны, это сознание древних в его целостности, с другой — сознание, противопоставленное научному (в современном ракурсе). Для нас оно нелогично, непредсказуемо: «Мифическое сознание скорее, пожалуй, задумается над какими-нибудь редкими, небывалыми, эффектными и единичными явлениями, и скорее дает не их причинное объяснение, но какое-нибудь выразительное и картинное изображение»[20]. Поэтому нельзя применять наши понятия и закономерности к трактовки мифа, на что указывает Лосев: «Миф надо трактовать мифически же, что мифическое содержание мифа само по себе достаточно глубоко и тонко, достаточно богато и интересно и что оно имеет значение само по себе…». Для этого нужно каким-то образом приблизить себя к самому мифическому сознанию, отстранив всякие притязания на критическую трактовку и восприятия его как нечто несовершенное и незаконченное, как нечто примитивное, в частности, как примитивную науку.

2.1. Нетождественность науки и мифологии

      Предыдущее учение об идеальности мифа особенно резко проявляется в понимании мифологии как первобытной науки. Большинство ученых во главе с Кантом, Спенсером, даже Тейлором, думает о мифе именно так и этим в корне искажает всю подлинную природу мифологии. Научное отношение к мифу как один из видов абстрактного отношения, предполагает изолированную интеллектуальную функцию. Надо очень много наблюдать и запоминать, очень много анализировать и синтезировать, весьма и весьма внимательно отделять существенное от несущественного, чтобы получить в конце концов хоть какое-нибудь элементарное научное обобщение. Наука в этом смысле чрезвычайно хлопотлива и полна суеты. В хаосе и неразберихе эмпирически спутанных, текучих вещей надо уловить

                                            7.    

идеально-числовую, математическую закономерность, которая хотя и управляет этим хаосом, но сама-то не есть хаос, а идеальный, логический строй и порядок (иначе уже первое прикосновение к эмпирическому хаосу было бы равносильно созданию науки математического естествознания). И вот, несмотря на всю абстрактную логичность науки, почти все наивно убеждены, что мифология и первобытная наука – одно и то же. Как бороться с этими застарелыми предрассудками? Миф всегда чрезвычайно практичен, насущен, всегда эмоционален, аффективен, жизненен. И тем не менее думают, что это – начало науки. Никто не станет утверждать, что мифология (та или иная, индийская, египетская, греческая) есть наука вообще, т. е. современная наука (если иметь в виду всю сложность ее выкладок, инструментария и аппаратуры). Но если развитая мифология не есть развитая наука, то как же развитая или неразвитая мифология может быть неразвитой наукой? Если два организма совершенно несходны в своем развитом и законченном виде, то как же могут не быть принципиально различными их зародыши? Из того, что научную потребность мы берем здесь в малом виде, отнюдь не вытекает того, что она уже не есть научная потребность. Первобытная наука, как бы она ни была первобытна, есть все же как-то наука, иначе она совершенно не войдет в общий контекст истории науки и, следовательно, нельзя ее будет считать и первобытнойнаукой. Или первобытная наука есть именно наука, – тогда она ни в каком случае не есть мифология; или первобытная наука есть мифология, – тогда, не будучи наукой вообще, как она может быть первобытнойнаукой? В первобытной науке, несмотря на всю ее первобытность, есть некоторая сумма вполне определенных устремлений сознания, которые активно не хотят быть мифологией, которые существенно и принципиально дополняют мифологию и мало отвечают реальным потребностям последней. Миф насыщен эмоциями и реальными жизненными переживаниями; он, например, олицетворяет, обоготворяет, чтит или ненавидит, злобствует. Может ли быть наука таковой? Первобытная наука, конечно, тоже эмоциональна, наивно-непосредственна и в этом смысле вполне мифологична. Но это-то как раз и показывает, что если бы мифологичность принадлежала к ее сущности, то наука не получила бы никакого самостоятельного исторического развития и история ее была бы историей мифологии. Значит, в первобытной науке мифологичность является не «субстанцией», но «акциденцией»; и эта

referat911.ru

Реферат - Душа. Миф или реальность?

Данный реферат – размышление на тему внутренней природы разума в свете двух полярных взглядов на данный вопрос со стороны науки и религии, а также попытка анализа слабых мест процесса формирования наших взглядов, по тем или иным неоднозначным вопросам.

По средствам чего формируется наше мировоззрение? В ответе на этот вопрос можно выделить несколько основных групп факторов:

• на основе информации полученной из вне в процессе взросления и жизни.

• посредством генетически заложенных в нас инструментов анализа этой информации.

• в зависимости от сложившихся условий для ее полноценной обработки.

В случаях с последними двумя группами с натяжкой можно говорить об относительной стабильности. Для группы «а» вариационный ряд – огромен из-за множества таких случайных факторов, как условия рождения и жизни, мировоззрение и знания родителей, учителей, друзей, уровень культуры и доступа к информации, тенденции бытующие в обществе, случайно попавшие в руки книги, просмотренные телепередачи и многое другое. В результате всего перечисленного, похожий конечный результат скорее исключение, чем правило, более того, обычное дело — полная противоположность во взглядах на те или иные факты, оценках своих действий, стратегических целей и методах их достижения.

Человек в оценке того или иного события может поступать несколькими путями: а) взвешивая и анализируя имеющуюся по вопросу информацию б) руководствоваться интуицией, эмоциями, в) ничего не анализируя, просто принимая на веру. Как бы человек не поступил, в дальнейшем он в подавляющем большинстве случаев стремиться выработать для себя определенный стереотип, который далее принимается за аксиому, правило, согласно которому человек оценивает происходящее вокруг и совершает какие-либо действия. Таким образом, постепенно формируется целая система различных стереотипов. С одной стороны, она имеет безусловную пользу облегчая и ускоряя коммуникацию и деятельность, поскольку неопределенность, сомнения всегда отнимают много времени и сил, что чревато потерей контроля над происходящим вокруг. С другой же стороны появляется существенный недостаток. Так стереотипы, превратившись во внутреннее правило, как правило — не склонны пересматриваться даже в случаях, когда объемы информации свидетельствующей об их ошибочности, начинают заметно преобладать над информацией их подтверждающей. Более того, информация не укладывающаяся в рамки установившихся стереотипов зачастую просто не воспринимается, то есть мгновенно отвергается и забывается без какого либо анализа.

Кроме описанной выше «неприятности», давно замечена склонность людей чаще оперировать понятиями «да» и «нет» («существует» и «не существует»). Понятие же «может быть», которое по справедливости должно иметь равные права с двумя предыдущими — как правило опускается. Если для религии это не только оправдано, но и крайне необходимо, поскольку соответствует внутренней сути заложенных в нее механизмов и является гарантом стабильности, то для науки такое консервативно-дуалистическое мышление, с выработкой жестких, почти нерушимых стереотипов часто превращается в тяжелую гирю, заметно тормозящей ее движение вперед.

Таким образом, внутри человеческого сознания постепенно создается виртуальный, не склонный к преобразованию мир, который может заметно отличаться от истинного положения вещей, а значит приводить к ошибочным оценкам – заблуждениям, влекущим за собой различные по степени деструктивности последствия, как для индивида, так и для окружающего его общества.

Большинство из подобных, больших и малых виртуальных заблуждений – не оказывают существенно негативного влияния на общество. Как, например вопрос о небесной механике. В течение тысячелетий, миллионы людей кардинально ошибались в данном вопросе, а пострадала за это лишь небольшая группа самоотверженных ученых и философов доказывавших обратное. Но к сожалению есть вопросы, ошибочная позиция в которых, в кратчайшие сроки способна уничтожить миллионы жизней, а оставшимся в живых на порядок усложнить существование. К таковым следует отнести вопросы морали и мировоззрения, и в последнее время — их соотношение с уровнем достигнутого научно-технического прогресса.

Наибольшая вероятность ошибок в оценке тех, или иных фактов и явлений проявляется в сложных, не очевидных с первого взгляда вопросах, сущность которых или нельзя, или чрезвычайно сложно проверить или доказать каким-либо простым, повторно воспроизводимым способом. Мнения по таким вопросам формируются в большинстве случаев субъективно, а дальнейшее отношение к ним происходит по рассмотренной схеме создания стойкого стереотипа, игнорирующего все, что ему не соответствует. Именно к таким вопросам относится вопрос о материальности человеческого разума. Мнения разделилось на два противоположных лагеря, представленных наукой и религией. Взгляды науки известны: что не поймано, не зафиксировано, 100 раз не повторено – того для науки нет; и если факты не укладываются в теорию – тем хуже для фактов. Что до конкретно рассматриваемой темы то научные объяснения пока колеблются в пределах версий о первобытных страхах и затаенных комплексах, аргументируемыми фразами типа: «Гагарин слетал в космос и ничего там не увидел». «Аргументы» религии тоже всем известны: «душа есть, есть, и еще раз есть»; обжалованию не подлежит, кто засомневался тот отступник, атеист заблудший, и в лучшем случае достоин жалости.

Не долго думая, можно эмоционально принять мнение одной из сторон данного конфликта, но поспешность не способствует правильности, к тому же есть несколько обстоятельств на которые хотелось бы обратить внимание читателей, прежде чем ими будет сделан какой либо вывод.

Дело в том, что результаты деятельности, как науки, так и религии, свидетельствуют об их компетентности, точнее говоря – эффективности. В результатах эффективной деятельности науки никто не сомневается, они видны невооруженным взглядом. Что до религии то здесь необходим экскурс в историю с небольшим сравнительным анализом того, что было до, с тем — что получилось после. Ярким примером этого могут служить результаты распространения Христианства в Европе, которое активно способствовало изменению общественной морали, распространению письменности, открытию школ, созданию библиотек, книгопечатанью. Известно, что первая типография на Украине была организованна силами и на территории Киево-Печерской Лавры. Стоит вспомнить также об исследованиях известного немецкого социолога Макса Вебера, который сравнивая культурный и технологический уровень различных народов установил его существенную зависимость от распространенной на данной территории религии. Более того, на примере Христианства удалось проследить довольно четкую взаимосвязь уровня ВВП на душу населения, с преобладающей в рассматриваемом регионе ветвью Христианства (Протестанты 26-35тыс. долл., Католики ~22тыс. долл., Православные ~10тыс. долл.). Заканчивая об эффективности религии хотелось бы привести данные уровня образованности на территории в прошлом христианской, а теперь на 90 % исламской Иордании, где грамотность среди христианского населения в 15 раз выше относительно мусульманского. И это в среде одного народа.

Очевидно, что не возможно бы было добиться столь существенных результатов, имея в первоосновах полностью ошибочные предпосылки. А утверждение о наличии души, другими словами нематериального разума, как раз и относится к первоосновам большинства мировых религий.

В сложившейся ситуации обоюдной компетенции с большой долей вероятности можно предположить, что истина в вопросе о душе находиться не на одном из полюсов данного конфликта, а скорее где-то ближе к середине. Помимо вышеизложенного для такого предположения есть множество оснований, не доказывающих что либо абсолютно, но в своей совокупности подталкивающих к более внимательному анализу данного вопроса. Вот лишь некоторые из них:

· Не одно десятилетие наука изучает человеческий мозг. В последнюю четверть 20-го века, сотни хорошо оснащенных лабораторий сконцентрировали свои усилия на этом направлении. Довольно хорошо изучена структура отдельных нейронов, имеются данные об организации внутренних и внешних связей между некоторыми структурными образованьями мозга. Накоплена большая научная база касающаяся электрохимических процессов происходящих между отдельными элементами. Однако, практически все, что касается разума как интегральной функции всей системы — до сих пор остается загадкой. Пока не понятно, как мозгу удается получить столь впечатляющее сочетание надежности и быстродействия. Попытки объяснить это, все еще не вылились в достойную серьезного рассмотрения теорию, и это несмотря на колоссальные объемы поставленных экспериментов и достигнутый на теперешний момент наукой технологический уровень. Еще одна проблема в исследованиях мозга — человеческая память. Ее механизм, как один из важнейших компонентов высшей нервной и психической деятельности, до сих пор однозначно не установлен. Не найдено места ее локализации в мозге, более того наблюдаются эффекты голлографичности ее расположения. Обнаружилось также, что нейроны и объединяющие их синапсические связи, с электрохимической точки зрения являются весьма медленнодействующими элементами, со временем реакции в нескольких миллисекунд и сетевой скоростью прохождения сигнала около 75 метров в секунду. Все эти обстоятельства ставят под сомнение большинство из культивирующихся на данном этапе сугубо материальных теорий работы мозга. Возможно в пору задать вопрос: «Там ли ищем»?

· Не будем подробно останавливаться на множестве аномальных и паро-нормальных явлений, видениях пост клинической смерти, шамаизского опыта, психокинеза и т. д. Главным образом по причине того, что информация об этих явлениях, будучи широко распространена и не раз обговариваема, слишком сильно позиционировала отношение различных людей к ней. В сложившейся ситуации трудно рассчитывать на интеллектуально честный, непредвзятый, анализ. Безусловно, у человека избыточно богатое воображение и подавляющее большинство таких «фактов» скорее всего не имеют ничего общего с действительностью. Но с другой стороны, не разумно бы было брать на себя ответственность и утверждать, не имея абсолютных на то доказательств, что ни одна, из тысяч подобных историй, не имеет под собой какой либо реальной основы.

· Ненужно доказывать, что годы не идут на пользу физическому состоянию человека. Начиная с детского возраста, постепенно, падает скорость химических реакций, медленно, но верно начинает ухудшаться качество воспроизводства новых клеток, все функции организма постепенно снижаются. Эти процессы приводят к тому, что во всем касающемся физической биологии человек в 50 лет, очевидно не может соперничать с таковым в 25. Особо следует подчеркнуть – никогда.

Что до способностей относящихся к сфере разума – ситуация скорее обратная. Было бы неверно утверждать что всегда и у всех. Широко известны случаи деградации посредством алкоголя или функциональные ухудшения памяти, болезнь Айцгеймера и др. Но наряду с этим, весьма часто, наблюдаются ситуации когда человек с возрастом заметно умнеет, особенно в период с 20 до 60, что входит в явное противоречие с год от года ухудшающимся качеством его внутренних тканей и общим физическим состоянием. Это, конечно не отрицает связь разума с мозгом, а скорее свидетельствует о неправильности прямого отождествления одного с другим.

· Интересным, и к сожалению пока мало исследованным является факт подозрительной схожести моделей мышления верующих в пределах какой-нибудь отдельно взятой религии. Это сразу бросается в глаза, после даже непродолжительного общения и наблюдения за несколькими из них. Не будучи знакомы с друг другом они думают, говорят и поступают парадоксально похожим образом. На лицо то, чего в принципе быть не может, если смотреть с позиций утверждающих что психика и мировоззрение человека формируется посредством медленного налаживания нейронно-сетевых связей, под влиянием родительских наставлений и жизненного опыта. Поскольку условия у всех были разные, то и конечный результат должен быть различный.

Также следует упомянуть о массовых фактах, когда люди ранее ничего общего с религией не имевшие, но в какой-то момент в ее среду вовлеченные, за несколько недель, а иногда и меньше – полностью меняют свои годами устоявшиеся привычки, начинают думать и поступать совершенно несвойственным им ранее образом. При этом подвергается кардинальному изменению не только система внешнего мировоззрения, но и внутреннее ощущение собственного «я», по сути – ядра сознания.

Факт парадоксального сходства мыслительных процессов, оценок ситуации и мировоззрения верующих людей в пределах одной религии весьма затруднительно объяснить с позиций материализма. Сами верующие на вопрос что же с ними случилось отвечают как правило совершенно бредовой с точки зрения наукообразного атеиста фразой типа: «Это дух святой ». Возможно, все же в этой фразе заложен определенный смысл. При попытке расшифровать ее более понятным языком, вырисовывается интересная картина. Похоже, что речь идет о некой единой программе мышления, другими словами — эталонной программе, которая словно вирус передается от одного верующего к другому или копируется из некого единого центра, с которым верующие отождествляют историческую личность Иисуса Христа. Далее, происходит, как бы процесс замещения части мыслительных программ индивида на привнесенные из вне, влекущий за собой глобальную перестройку мировоззрения и образа мысли.

Такая версия событий и вправду объяснила бы «мыслительную» схожесть верующих, однако в основе своей она требует факта не материальности разума, в противном случае все перечисленные метаморфозы были бы весьма маловероятны.

Это лишь несколько, из множества различных обстоятельств, на которые хотелось бы обратить внимание читателя, прежде чем он сформирует для себя окончательный вывод по данной проблеме.

В заключении хотелось бы отметить, что сравнивая объемы знаний, говоря о людях живших 1000 лет назад, мы нескромно можем проконстатировать: «Они, практически ничего еще не знали» и потому, оценивая сегодня тот или иной факт, нужно всегда помнить, что через тысячу лет — о нас, с большой вероятностью, скажут почти тоже самое. Понимание этого обстоятельства, не позволит нам ошибиться в оценке уровня истинности и охвата собственных знаний, и этим, безусловно поспособствует поискам ответов на многие актуальные вопросы.

www.ronl.ru

Реферат - Восприятие России на Западе: мифы и реальность

Шаповалов Виктор Федорович — доктор философских наук, профессор Московского государственного университета им.М.В. Ломоносова.

«Для западного культурного человечества Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством. Даже Толстой и Достоевский привлекают западного культурного человека, как экзотическая пища, непривычно для него острая», — писал Н. Бердяев [1, с. 9]. Приведенные слова относятся к 1915 году. Думается, однако, что они ярко характеризуют одну из устойчивых тенденций западного восприятия России. В них можно усмотреть также указание на то, что на Западе сложился некоторый особый образ, функция которого — преломлять российские реалии. Образ России в глазах Запада (как и всякий образ вообще) может не обладать портретным сходством с оригиналом или такое сходство может быть весьма отдаленным. В большинстве случаев образ подчиняется собственным закономерностям возникновения, функционирования и развития. Но именно это свойство делает его особенно ценным как для понимания оригинала, так и в более широком культурно-мировоззренческом и практическом смысле. То, как Россия воспринимается людьми других культурных регионов, в частности людьми Запада, позволяет взглянуть на нее со стороны, под новым, порой неожиданным углом зрения. Знание особенностей того, что думают о нас другие, важно для практических целей: без такого знания невозможно полноценное общение и сотрудничество.

За правило следует принять неторопливость в оценке чужого мнения. Важно научиться чутко вслушиваться в голоса других — даже в том случае, если это голоса недоброжелателей. К сожалению, не вслушивание и не внимательное изучение, а торопливая оценка стала нашей традицией в отношении к мнениям иностранцев о России. Эта традиция укрепилась и пышно расцвела в советское время, когда нетерпеливо и резко отвергались мнения западных авторов о России, идущие вразрез с официальной советской идеологией. Но и многие нынешние «демократы» воспринимают всякую мысль с Запада, в том числе мысль о России, не раздумывая — не иначе как истину в последней инстанции.

Добиться того, чтобы образ России в глазах Запада стал по преимуществу положительным, невозможно только лишь прямым опровержением мнений, представляющихся нам ложными. Тем более нельзя постоянно прибегать к резким «отповедям»; выражению негодования, хотя, по-видимому, без этого полностью не обойтись. Не следует, с другой стороны, полагать, что положительный образ России в глазах Запада и всего мира сформируется автоматически, «сам собой», по мере движения псгпути демократии, рынка и т.д. Конечно, надо надеяться, что успешное развитие Росси будет способствовать росту позитивных тенденций в западном.воспрятии страны. Однако уповать на автоматизм этого процесса не приходится, прежде всего потому что образ, о котором идет речь, отнюдь не простое прямолинейное отражение российских реалий: на его характер оказывают влияние разнообразные, в том числе самые неожиданные, факторы. Чем определяются особенности западного восприятия России? Какова динамика изменения образа России в глазах Запада? Каковы устойчивые параметры этого образа? Насколько мы в состоянии способствовать формированию собственного положительного образа, не поступаясь национальным достоинством, национальными интересами и безопасностью? Таков круг вопросов, которые подлежат краткому рассмотрению в настоящей статье.

1. Общая характеристика западного восприятия России

Не будет большим преувеличением утверждать, что к своему «открытию России» Европа шла длинным путем. Резкий рост интереса европейцев ко всем сторонам жизни восточного соседа можно датировать лишь периодом, следующим за наполеоновскими войнами, — 20—30-ми годами XIX столетия. Конечно, Россия всегда привлекала к себе ииимппис Европы. Об атом, и частности, свидетельствуют записки многочисленных западных путешественников периода Московского царства, петровского и екатерининского времен. Наиболее известными стали произведения о России таких авторов, как С. Герберштейн («Записки о Московии», 1517), А. Кампенезе («Письмо к Папе Клименту VII о делах Московии», 1528), Г. Штаден («Страна и правление московитов», 1576), Ш. Массой («Секретные записки о России времен царствования Екатерины II и Павла I»), баронесса Ж. де Сталь («Записки о России», 1812) и др. В большинстве случаев отчеты иностранных путешественников и наблюдателей отличаются неподдельным интересом к России, ее народу, обычаям и традициям. Трудно отказать авторам в наблюдательности, в умении подметить разнообразные детали, в том числе важные и существенные. В этом смысле записки названных авторов и ряда их современников в определенной мере не утратили своего значения и до сих пор. Однако российские наблюдения западных писателей вплоть до 20-30-х годов XIX века в общем и целом укладываются в рамки этнографических зарисовок, разбавленных хроникой происшествий, светских интриг, размышлениями автора. Эти произведения ничем принципиально не отличаются от множества этнографических этюдов, оставленных западными путешественниками периода великих географических открытий и посвященных ранее неизвестным Западу народам Америки, Африки, Востока.

С 20-30-х годов XIX века существенно изменяется отношение к России несомненных западноевропейских авторитетов того времени Г. Гегеля и А. Токвиля. Токвиль, в частности, писал в 1835 году: «В настоящее время существуют на Земле два великих народа, которые, начав с разных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские, и англо-американцы. Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал об их появлении и их величии.

Все другие народы, по-видимому, почти достигли пределов, предназначенных им природой; их задача только сохранять приобретенное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились или подвигаются только с большими усилиями; лишь они одни идут легко и скоро по пути, которому глаз еще не может видеть конца» (цит. по [2, с. 156]).

Не менее показательны слова Гегеля: «Остальные современные государства, как может показаться, уже более или менее достигли цели своего развития; быть может, у многих кульминационная точка уже оставлена позади и положение их стало статическим. Россия же уже теперь, может быть, сильнейшая держава среди всех прочих в лоне своем скрывает небывалые возможности развития своей интенсивной природы» [3, т. 2, с. 407].

Очевидно, что «новое открытие» России Западом связано со значительностью ее роли в разгроме Наполеона и последующим активным участием в европейских делах, ростом военного и экономического могущества, значительной территориальной экспансией в сторону Европы, в частности с приобретением Финляндии и части Польши. Ранее популярные в Европе язвительные слова Д. Дидро о том, что «русские сгнили прежде, чем созрели», стали не актуальны. Кроме того, европейцы поняли, что Россию уже невозможно рассматривать отстранение, так, словно это далекая страна, не имеющая или почти не имеющая отношения к жизни Европы и могущая служить только лишь предметом этнографической любознательности. Активная европейская и международная роль России требовала выработки более обстоятельного и осмысленного взгляда, включающего в себя определенное отношение к ней — положительное или отрицательное. Став значительным фактором европейской жизни, Россия неизбежно должна была стать и предметом оценивающего, т.е. заинтересованного взгляда европейцев.

Начиная с 20-30-х годов XIX века именно такой пристально-оценивающий взгляд характерен для западноевропейских авторов, посвятивших свои труды изучению России. Российская тема теперь все больше занимает не только путешественников и писателей, но и политиковЛоциологов. философов. В той или иной мере не сходит она и со страниц периодической печати Запада. В 30—40-с годы XIX века окончательно оформляются основы того западного мифа о России, который с некоторыми модификациями остается в силе и до наших дней, определяя собой отношение к России среднего человека Запада.

Я употребляю слово «миф» не как синоним ложного знания или ошибочного представления, а в широком философском смысле — как совокупность стереотипов сознания, основанных по преимуществу на вере и не подверженных осознанной рефлексии при обычном («нормальном») течении жизни. Миф играет важную роль в жизнедеятельности человека, так или иначе определяя (хотя и не целиком) все стороны человеческого бытия. Наибольший интерес представляют коллективные мифы, выражающие некоторые идеализированные представления данной общности людей о ее особенностях, ее месте в мире и об отношении к другим общностям. Именно такой коллективный миф о России, характерный для среднего западного человека, и будет нас интересовать в первую очередь. О коллективном мифе можно судить, конечно. лишь по высказываниям отдельных людей, но предметом нашего специального интереса останется некоторая общая картина, складывающаяся из разнообразных высказываний многих лиц.

Забегая вперед, отмечу, что западный миф о России никогда не сводился к прсд-стаплениям примитивного типа, к грубой и всецело негативной схеме. Даже и самые мрачные времена наибольшего охлаждения отношений, такие как период холодной войны между Западом и Советским Союзом, представления западного человека о России носили сложный, многообразный и неоднозначный характер. В них причудливо сочетались противоположные оценки, эмоции, мнения: высокомерная снисходительность и уважение, страх и восхищение, подчеркивание слабостей и признание силы, отношение к России как к культурной периферии и осознание всемирного значения ее культурных достижений и т.п. Конечно, надо полностью отдавать себе отчет, что содержательное ядро этого мифа составили представления о России как оплоте деспотизма и агрессивности. Однако было бы ошибочным сводить все его содержание к западным пропагандистским клише времен холодной войны или к известному тезису администрации президента Р. Рейгана об СССР как «империи зла», так или иначе оказавшемуся адресованным не столько Советскому Союзу, сколько непосредственно России. Несомненно, что тоталитарный период российской истории наложил существенный отпечаток на представления западного человека. Характеристики тоталитаризма нередко автоматически переносились на Россию — они оказались в ассоциативной связке.

Тем не менее надо учитывать, что коллективный миф целиком не определяется политикой и не зависит от нее настолько, чтобы непосредственно следовать за колебаниями политической конъюнктуры. Миф обладает относительной независимостью от переменчивости политического климата, поскольку является феноменом многосторонним и многообразным. Его характерной чертой следует считать относительную устойчивость на протяжении весьма длительного исторического времени.

Ядро западного мифа о России составляют, несомненно, представления о ней как стране внутреннего деспотизма и внешней агрессивности. Американский автор М. Ма-лиа отмечает: «На Западе российская традиция, будь то при царях или при Советах, обычно вызывала чисто павловский рефлекс: «деспотизм» и «шовинизм» дома вели к «экспансионизму» и «империализму» за границей. Столь же рефлекторным было суждение, что эти характеристики иечны и неизменны» [4, с. 417]. Надо с сожалением заметить, что происшедшее и РОССИИ крушение тоталитаризма и демократические преобразования в общем и целом не привели к радикальной перемене западного взгляда на Россию. Тот же автор пишет: «После крушения коммунизма часть представителей западного общественного мнения отказывается уверовать, что московский медведь и в самом деле сменил шкуру и полагает, что он скоро может вернуться в обличии русского «фашизма»» [4, с. 418]. Думается, что эти опасения в немалой степени преувеличены. Однако они лишний раз свидетельствуют об устойчивости и исключительной живучести сложившихся представлений, об их известной независимости от общественно-политических процессов, актуально протекающих в России, и оттого, как представляются эти процессы самим россиянам.

Запад обнаружил, что Россия — это особый мир. Соприкасаясь с российскими реалиями, западный человек, как правило, легко убеждается, что различия между Россией и Западом гораздо значительней, чем между отдельными странами Западной Европы. Очевидно, что Россия не укладывается в рамки западной цивилизации. Столь же очевидным для людей Запада является факт, что Россия не может быть отнесена и к Востоку, хотя в ряде случаев подчеркивается восточное происхождение черт российской культуры. По меньшей мере с XIX века Россия все больше представала перед Западом как особая вселенная, во многом загадочная и непонятная, исключительно своеобразная и разнообразная, с особым образом жизни и мысли, культурой и традициями. Со второй половины XIX века на Западе появляются серьезные обобщающие труды, посиящснпые всестороннему изучению России. Среди тех, кто внес особый вклад в изучение России, нельзя не упомянуть таких авторов, как А. Леруа-Болье («Империя царей и русский народ», в 3-х т., 1881-1889), С. Грэхэм («Неизвестная Россия», 1912; «Меняющаяся Россия», 1913; «Россия и мир», 1915; и др.), М. Бэринг («С русскими в Манджурии», 1905; «Один год в России», 1907; «Русский народ», 1911; «Главные истоки России», 1914), Б. Пэре («Россия», 1915), Р. Райт («Русский народ», 1917) и др.

2. Динамика западного восприятия России

При всей своей устойчивости и относительной неизменности образ России, оформившийся на Западе, конечно, не остается неподвижным настолько, чтобы совершенно не реагировать на исторические изменения. Сохраняя устойчивое ядро, этот образ подвержен известной динамике, обусловленной как изменениями, происходящими на Западе, так и масштабными сдвигами в самой России. В этой связи можно отметить, что в общем и целом к началу XX века в западном сознании происходили перемены, благоприятные для образа России. Взгляд западного человека на Россию становился все более избавленным от узости, от того, чтобы видеть в ней исключительно страну деспотизма и агрессивности. Это было обусловлено не только политическими реформами 60-70-х годов XIX века и демократическими преобразованиями 1905-1917 годов, но и целым комплексом других причин. В частности, западные авторы постепенно научились видеть за фасадом политического деспотизма живой образ России. Обнаружилось, что и в рамках политической несвободы может существовать духовная свобода, могут существовать своеобразная культура и творчество.

Перемену во взглядах на Россию легко обнаружить, если сопоставить знаменитые записки А. де Кюстина «Россия в 1839 году» с любым из названных выше произведений, относящихся к концу XIX — началу XX столетия. Если у Кюстнна едва ли можно найти положительное высказывание о России, сделанное без сводящих его на нет оговорок, то в работах более поздних авторов очень многое в российской жизни оценивается положительно. Резко негативное содержание записок французского маркиза следует объяснить не только исключительной предвзятостью или возможным политическим заказом, направленным против России — что вполне вероятно (см. [5, с. 12-14]). Более важным представляется то, что избранный им способ рассмотрения России — с точки зрения общественно-политического устройства — не мог породить иных выводов и оценок. Действительно, что можно было увидеть положительного в николаевской России, если смотреть на нее только и исключительно с позиций наличия или отсутствия политической свободы? Кюстин же поступает именно так, и всюду он обнаруживает политическую несвободу и ее последствия.

Между тем в России XIX века (в отличие от тоталитарных режимов XX века) в относительной независимости от политической системы существовали обширные пласты жизни, не охваченные политическим деспотизмом. Обнаружить и исследовать эти пласты удалось авторам не столь политизированным, как Кюстин. Они, в частности, обратили внимание на то, что при отсутствии политической демократии может существовать достаточно развитая бытовая демократия, возникают образцы высокой и своеобразной духовности, культуры, литературы и искусства. Положительные черты в западном образе России были связаны с достижениями русской культуры конца XIX -начала XX века, с получавшим все большую известность творчеством Л. Толстого. Ф. Достоевского, П. Чайковского и др., с Серебряным веком русской культуры, такими событиями культурной жизни, как дягилевские сезоны в Париже и т.п.

Новая эпоха в эволюции образа России на Западе начинается после 1917 года. Особенности западного восприятия России советской заслуживают отдельного разговора. В общем плане следует отметить, что всецело негативный образ русского коммунизма сформировался на Западе далеко не сразу. Длительное время западное общественное мнение колебалось в своей оценке коммунистической системы. Наглядным примером могут служить записки о Советском Союзе таких авторов, как Л. Фейхтвангер и А. Жид, побывавших в стране в 30-е годы практически одновременно. В картине первого преобладают положительные краски, в то время как второй подверг советскую жизнь беспощадной критике. Тотальное отрицание российского коммунизма, хорошо известное нам по 70-80-м и последующим годам, — явление сравнительно позднее, пришедшее на смену надеждам и ожиданиям, возлагавшимся немалой частью западной интеллигенции на возможности общественного строя, установившегося в России.

Таким образом, можно констатировать, что западное восприятие России, претерпевая историческую эволюцию, в отдельные периоды в большей или меньшей степени склонялось к положительной оценке культурно-исторической сущности России. Однако при всех условиях Россия воспринималась как нечто отличное от Запада, как особый мир, обладающий собственными неповторимыми характеристиками, образом жизни, ментальностью и культурой. Устойчиво сохранялось и представление о России как стране деспотизма во внутренней и агрессии во инешней политике. Так, и 1914 году, т.е. п период, когда западный мир склонялся к относительно положительному восприятию России, именно ссылками на «монголо-византийскую» опасность, которую Россия якобы представляла для Европы, аргументировали немецкие социал-демократы свое решение голосовать за военные кредиты. И это при том, что дружественные западной социал-демократии в России того времени партии были весьма влиятельны, о чем было широко известно.

3. Способен ли Запад понять Россию?

Сложность и противоречивость взаимоотношений России и Запада, наличие неоспоримых фактов взаимного отчуждения и непонимания порождают ряд проблем, без решения которых невозможно объяснить фундаментальные черты порожденного Западом образа России. В частности, возникает предположение о том, что Запад органически не способен понять Россию. Речь идет о понимании в герменевтическом смысле, который, вкладывается в термин «понимание» философией жизни, т.е. в смысле «вживания»,"«вчувствования», постижения духа иной культуры. Конечно, в отношении Запада к России, как и к любой другой стране, присутствуют соображения политического и экономического расчета. Вследствие этого образ России может подвергаться намеренным искажениям. Но в свете нашей темы первоочередной интерес представляют не-они, а те модели восприятия, которые рождаются спонтанно и обусловлены коренными свойствами ментальности и культуры. Мысль о том, что Запад органически не способен понять Россию, распространена достаточно широко.

И. Ильин, например, выдвигает три основные причины этого. Первая связана с языковыми трудностями. Русский язык не принадлежит к романо-германской группе и ктому же вытеснен из основной части Европы, не распространен в ней: «русский язык стал чужд и «труден» западным европейцам. А без языка народ народу нем («немец»)» [6, с. 58]. Вторая причина состоит в том, что Западу чужда русская (православная) религиозность. Европой искони владел Рим, — сначала языческий, потом католический, «воспринявший основные традиции первого». В русской же истории была воспринята не римская, а греческая традиция. Римская и греческая традиции и соответственно западная и русская во многом противоположны друг другу. Третья причина связана с особенностями мировосприятия и психологической структуры: «Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живет прежде всего сердцем и воображением и лишь потом волею и умом» [б, с. 58]. Наконец, обобщает аргументы Ильина мысль о том, что западной культуре не свойствен дар вчувст-вования и перевоплощения, без которого постижение иной культуры невозможно. Европейцы «понимают только то, что на них похоже, но и то искажая все на свой лад. Для них русское инородно, беспокойно, чуждо, странно, непривлекательно… Они горделиво смотрят на нас сверху вниз и считают нашу культуру или ничтожною, или каким-то большим и загадочным «недоразумением»...» [6, с. 59].

В общем и целом соображения Ильина можно, видимо, истолковать как указание на существование реальных трудностей, стоящих на пути взаимопонимания существенно отличающихся друг от друга культур. Однако главный вопрос состоит в том, преодолимы ли эти трудности. Согласно мнению русского мыслителя, названные трудности непреодолимы в силу отсутствия у западной культуры «дара вчувствования и перевоплощения» [6, с. 59].

Представляется, что в этом пункте Ильин коренным образом не прав. Конечно, невозможно закрыть глаза, например, на тот общеизвестный факт, что исторически между западной и православной ветвями христианства существовали отношения взаимного недоверия, подозрительности и соперничества и католическому большинству, объединенному под властью Папы римского, привычно относиться к православным как к «схизматикам», т.е. раскольникам. Но речь в данном случае идет не о преодолении различий, а о понимании при сохранении различий. И хотя мысль русского философа почти дословно совпадает с признанием К. Ясперса о том, что «самоуверенность европейцев приводит к тому, что все чуждое воспринимается ими как курьез» [2, с. 90], вряд ли следует категорически отрицать за западной культурой способность к постижению духа иных культур.

Об этой способности культуры Запада свидетельствует, в частности, опыт западного общения с народами Востока, а также факт широкого развития на Западе философско- герменевтической проблематики, являющейся плодом поисков путей постижения духа иной культуры. Думается, что человек Запада действительно не склонен «перевоплощаться» в том смысле, что всегда сохраняет сознание своей особости, своей непохожести на других. В то же время в процессе общения, например с народами Востока, он отчетливо продемонстрировал умение постичь уникальность восточной культуры. В частности, западные авторы, обратившиеся к изучению Востока, нс остановились на том, чтобы констатировать «курьезность» культур Индии, Китая, Япония и т.д., а пришли к выводу о присущем Востоку особом типе рациональности, отличном от западного, но не менее оправданном, имеющем свою внутреннюю логику (см., например, [7]). История взаимоотношений западных стран и России также насчитывает немало примеров того, как люди Запада демонстрировали свое умение глубоко вникнуть в российскую жизнь, постичь дух нашей страны.

Таким образом, признание реальных трудностей взаимопонимания, в том числе связанных с различием в языке, с отличием православия от западного христианства, с особенностями западного и российского мировосприятия и др., отнюдь не равнозначно признанию принципиальной невозможности взаимного понимания. При наличии доброй воли человеку Запада вполне доступна российская специфика. Для нас же более пристальное внимание к тому, как воспринимается Россия человеком Запада, открывает не только возможность нового взгляда на Россию, но и путь к более глубокому постижению западной культуры. В этой связи представляет особой интерес то, какие аргументы выдвигаются западными авторами для подкрепления центрального западного тезиса о России — «как о стране внутреннего деспотизма и внешней агрессивности».

Автор знаменитой «Истории цивилизации в Англии» Г. Бокль объяснял представлявшуюся ему очевидной воинственную агрессивность России следующим образом: «Дурные нравы не более распространены в России, чем во Франции или Англии… Поэтому ясно, что Россия страна воинственная не потому, что ее население безнравственно, а потому, что оно необразованно. Беда в голове, а не в сердце» [8, vol. 1, р. 177]. Таким образом, по Боклю, население России по своей природе не воинственно. Склонность к агрессивности возникает вследствие недостатка просвещения. Кюстин придерживался несколько иной точки зрения. Он выводил российскую склонность к агрессии из политического деспотизма. По его мнению, постоянное пребывание в условиях жесткой политической стесненности рождает стремление реализовать свой потенциал в агрессивной форме на международной арене: «Тому, кто имел несчастье родиться в этой стране, остается искать утешение п горделивых мечтах и надеждах на мировое господство… Россия живет и мыслит, как солдат армии завоевателей. А настоящий солдат любой страны не гражданин, но пожизненный узник, обреченный сторожить своих товарищей по несчастью, таких же узников, как и он» [5, с. 513, 514]. Такой серьезный современный исследователь России, как Р. Пайпс. связывает несомненную для него милитаристскую сущность страны с необходимостью постоянной колонизации, которая в свою очередь обусловлена, по его мнению. природно-климатическими условиями: «военная организация делалась просто необходимой, ибо без нее нельзя было проводить столь жизненно важную для народнохозяйственного благополучия России колонизацию» [9, с. 35].

Устойчивость западного представления о России как стране агрессивности и экспансионизма проявилась, в частности, в том. что внешняя политика Сонетского Союза рассматривалась нередко в качестве продолжения внешней политики царей. экспансионизм которой сомнению не подвергался.

Очевидно, что сегодня у Запада нет реальных оснований ожидать от России проявлений агрессивности. Однако с учетом инерции мышления нельзя быть уверенным и том, что он полностью избавился от подозрений подобного рода. Утрата образа внешнего агрессора деформирует самоидентификацию Запада как благодетеля человечества. А. Тойнби, в частности, отмечал, что если западный человек сумеет «хотя бы на несколько минут покинуть «свою кочку» и посмотреть на столкновение между Западом и остальным миром глазами огромного незападного большинства человечества», то он обнаружит непривычную для него картину: «Как бы ни различались между собой народы мира по цвету кожи, языку, религии и степени цивилизованности. на вопрос западного исследователя об их отношении к Западу все — русские и мусульмане, индусы и китайцы, японцы и все остальные — ответят одинаково. Запад, скажут они, — это архиагрессор современной эпохи, и у каждого найдется свой пример западной агрессии. Русские напомнят, как их земли были оккупированы западными армиями п 1941, 1915, 1812, 1709 и 1610 годах; народы Африки и Азии нспомнят о.том, как начиная с XV века западные миссионеры, торговцы и солдаты осаждали их земли с моря. Азиаты могут еще напомнить, что в тот же период Запад захватил львиную долю свободных территорий в обеих Америках, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африке и Восточной Африке. А африканцы — о том, как их обращали в рабство и перевозили через Атлантику… Потомки коренного населения Северной Америки скажут, как их предки были сметены со своих мест...» [10, с. 156]. Особо примечательно и свете нашей темы, однако, то, что «у большинства западных людей эти обвинения вызовут удивление, шок и печаль и даже, вероятно, возмущение. Голландцы скажут, что они же ушли из Индонезии, а британцы — что они оставили Индию, Пакистан, Бирму и Цейлон… У британцев на совести не лежит никакой новой агрессии со времен войны в Южной Африке в 1899-1902-х годах, а у американцев — с испанско-американской войны 1898 года» [10, с. 156, 157].

Слова Тойнби, несомненно, ярко свидетельствуют о значительном различии в восприятии событий мировой истории Западом и остальным миром. Для нашей темы важно, однако, не то, что западный человек склонен не замечать собственной агрессивности, а то, что он обостренно воспринимает проявления агрессивности со стороны других. Даже незначительные агрессивные действия со стороны России или Китая вызывают исключительный страх и возмущение Запада. Что же касается собственных проявлений агрессивности, то они давно осознаны и подвергнуты осуждению в рамках самокритики западной цивилизации. Эта самокритика широко представлена в трудах западных мыслителей, от О. Шпенглера, А. Тойнби, Э. Фромма и многих других до современных авторов, и в той или иной мере стала достоянием массовой культуры. Для нас гораздо важнее принять во внимание факт болезненно-обостренного восприятия Западом агрессивности со стороны незападного мира, в том числе России. Склонность Запада видеть агрессивный замысел там, где, по мнению российской стороны, его нет, приходится принять как реальность, которую не следует игнорировать. Во всяком случае, если мы хотим создать положительный образ России в глазах западного мира и установить в отношениях с последним стабильность и взаимопонимание, нам неизбежно придется считаться с особенностями, западного мировосприятия, но возможности предупреждая подозрения в агрессивных устремлениях.

4. Западный миф о России и его структура

Напомню, что под мифом понимается устойчивая система стереотипов, основанных по преимуществу на вере и не подверженных осознанной рефлексии при обычном («нормальном») течении жизни. Речь идет в первую очередь о коллективном мифе, выражающем устойчивые представления данной общности людей о ее особенностях, месте в мире и об отношении к другим общностям. Миф следует отличать от изолированных культурных стереотипов, которые могут и не сложиться в целостную систему. Так, внутри западного мира существуют определенные «семейные» стереотипы относительно особенностей национального характера: «все англичане высокомерны», «французы жадны», «итальянцы разговорчивы и многодетными т.п. Однако во всестороннюю и взаимосвязанную мифологическую систему они не складываются. Этому препятствует как географическая, так и культурная близость народов Запада. Миф предполагает определенную дистанцированность от мифологизируемой реальности. Тем самым само существование мифа свидетельствует о факте известной отчужденности объекта мифологизации по отношению к тем, кто является носителем мифа.

Изучение западного мифа о России, как и в целом образа России, бытующего на Западе, находится сегодня в начальной стадии. На это есть свои причины. На общем фоне невнимания к особенностям западного мифотворчества относительно России резко выделяется работа В. Елистратова „Россия как миф (к вопросу о структурно-мифологических типах восприятия России Западом)“, опубликованная в первом номере ежегодника „Россия и Запад: диалог культур“1 .

Бытовой миф

Автор выделяет несколько структурных типов западного мифа о России. Первый из них условно назван бытовым. „Как правило, он выстраивается по этнографически-природоведческому сценарию, в него входят мифологемы, связанные с климатом и национальной психологией мифологизируемой страны. Сюда же могут входить эмблемы материальной культуры (водка, тройка, балалайка, самовар, матрешка и т.п.)“ [11, с. 9]. Бытовой миф зарождается в рамках литературы о путешествиях. При кажущейся простоте задачи описания бытовой стороны жизни в действительности она исключительно сложна. «Дело в том, — отмечает Елистратов, — что понимание бытового уровня культуры требует вживания в себя. А поскольку организация быта в России с точки зрения цивилизации Запада стоит на достаточно низком уровне, то цивилизованный человек, как правило, не идет на бытовое снижение. Он предпочитает оставаться в искусственно созданных для него условиях (отели и т.д.) и занимает позицию пассивного наблюдения. Со стороны же многие явления бытовой культуры остаются неясными, а объяснения их в рамках привычных „цивилизованных“ представлений еще больше их искажают» [11, с. 9].

Справедливости ради следует отметить, что внимательные западные исследователи России не ограничивались позицией стороннего наблюдателя, туриста. Некоторые из них провели здесь по несколько лет, разделяя с россиянами все неудобства и трудности повседневной жизни. Однако не их труды легли в основу бытопого мифа о России. Серьезные и обстоятельные исследования не в состоянии изменить миф, поскольку он постоянно подкрепляется поверхностными впечатлениями туристов, дежурным набором достопримечательностей, рекламой, воспроизводится записками путешественников и т.д.

Литературный миф

Еще один структурный тип мифа — литературный. Он вырастает из западной интерпретации русской классической литературы. В основе литературного мифа лежит отождествление художественного мира русской классической литературы и российской реальности как таковой. Молчаливо предполагается, что по литературным образам можно с достоверностью судить о жизненных реалиях: литература равна жизни. При этом во внимание принимаются произведения, получившие признание на Западе, наиболее понятные и доступные западному менталитету. Это произведения таких авторов, как Ф. Достоевский, А. Чехов, И. Тургенев, А. Герцен, Н. Гоголь, Л. Толстой и др., но не, к примеру, С. Максимов, Н. Лесков, П. Мельников-Печерский и т.п.

Данный тип мифологического восприятия России распространен не только на Западе, но и среди части российской интеллигенции, которая его породила. В то же время многие русские мыслители писали о неправомерности прямого переноса образов художественной литературы на реальность. Уместно привести слова И. Солоневича, выдержанные п остро полемическом тоне: „Психология народа не может быть понята по его литературе, — писал он. — Литература отражает только отдельные клочки национального быта — и, кроме того, клочки резко окрашенные в цвет лорнета наблюдателя. Так, Лев Толстой, разочарованный крепостник, с одной стороны, рисовал быт русской знати, окрашенный в цвета розовой идеализации этого быта, и с другой — отражал чувство обреченности родного писателю слоя. Ф. Достоевский — быт деклассированного и озлобленного разночинца, окрашенный в тон писательской эпилепсии. А. Чехов — быт мелкой интеллигенции, туберкулезного происхождения. М. Горький — социал-демократического босяка. Л. Андреев — просто свои алкогольные кошмары. Алкогольные кошмары Эдгара По никто не принимает за выражение северо-американского духа, как никто не принимает байроновский пессимизм за выражение великобританской идеи. Безуховы и Болконские могли быть. Каратаевых и Свидригайловых быть не могло. Плюшкины могли быть, как могли быть и Обло-мовы, но ни один из этих героев никак не характеризует национальной психологии русского народа“ [12, с. 22].

Солоневич пишет также и о том, что немцы накануне войны с Советским Союзом тщательно изучали русский национальный характер по произведениям Толстого, Чехова, Гоголя, Достоевского. Каково же было их удивление, когда вместо кающихся интеллигентов, Маниловых, Обломовых и т.п. их встретили крепкие мужики, непримиримо настроенные по отношению к оккупантам. Заметим, что фельдмаршал Паулюс, находясь в плену, признавался, что составил свое представление о России и народном характере на основе произведений Достоевского, герои которого воспринимались им как неуравновешенные, неврастенические личности, лишенные воли и не способные к решительному действию. По признанию Паулюса, он совсем по-иному отнесся бы к войне с Россией, если бы имел более точное представление об этой стране и ее людях.

Думается, что Солоневич впадает в противоположную крайность, утверждая, что художественная литература ни в коей мере не является свидетельством реальной жизни. Художественная литература может быть рассмотрена как исторический источник наряду с другими порождениями культуры своей эпохи. Но этот источник весьма и весьма своеобразен --и с этой точки зрения предостережения Солоневича вполне справедливы. В отличие от чиновника или ученого художник имеет право на вымысел, на выражение субъективного взгляда и, более того, именно этот субъективный взгляд автора интересен читателю. Поэтому беллетристика гораздо „гуще“ окрашена „в цвет лорнета наблюдателя“, по сравнению с другими документами и свидетельствами. Относиться к художественной литературе как к источнику знаний о реальности следует весьма осторожно и уж во всяком случае нельзя допускать прямого отождествления литературы с жизнью, рассматривать ее как непосредственное отражение национальной жизни.

К сожалению, взгляд на русскую классическую литературу как на прямой и непосредственный источник информации о российской реальности был закреплен официальной идеологией советского периода. С этих позиций изучалась (и продолжает изучаться сегодня) литература в школе, он широко распространен в стране и за рубежом. Думается, его причины заключены не в западнической ориентации части российской интеллигенции. Тем более — нс в злом умысле какой-либо группы лиц, стремящихся опорочить Россию путем интерпретации едва ли не всей русской литературы в качестве злой сатиры на российское общество. Причины его лежат глубже. Они связаны, в частности, с явлением, получившим наименование сакрализации литературы.

Дело в том, что в XIX веке отмечалась сакрализация2 культуры, прежде всего художественной литературы. Произведения литературы ценили за то, что они учили правильно жить, отвечали на актуальные вопросы. Литература заняла то место, которое раньше занимала религия. Вот как об этом пишет известный современный исследователь В. Страда: „В период конца XVIII — начала XIX века в России тоже начинается процесс сакрализации литературы, отмеченный в таких западноевропейских странах как Франция и Германия, являющийся своеобразной реакцией на потерю религией своего центрального места в социуме и на то, что можно назвать преобразованием религиозной энергии. С той лишь разницей, что в России этот процесс носил особый общественный характер, шел особенно интенсивно и длился значительно дольше. С такой сакрализацией, принявшей уродливые государственные формы в советский период, покончено только сейчас“ [4, с. 30].

Сакрализация означала установление такого отношения к художественному тексту, которое характерно для отношения к текстам священным. Следовательно, художественный текст неправомерно лишался права на множественность равноправных интерпретаций, допускалась единственная, которая претендовала на каноничность. Именно такой поход к русской классической литературе был реализован отечественной критикой XIX века и закреплен в XX веке официальной советской идеологией. Он и лег в основу западного литературного мифа о России. Поэтому прав Елистратов, утверждая, что творцами западного мифа о России »… могут выступать (и чаще всего выступают) сами русские-интерпретаторы. Западная позиция здесь в известном смысле пассивна: избирается лишь понятное и укладывающееся в намеченную ранее доминанту. Далее процесс мифотворчества практически прекращается: просто под данную схему подгоняется все новый и новый материал" [11, с. 11).

Западный миф активно эксплуатирует, например, творчество Гоголя. На примере трактовок его текстов можно выявить особенности той интерпретации русской литературы, которая является предпосылкой литературного мифа о России. Обратившись к краткому анализу устоявшейся интерпретации творчества Гоголя, можно выявить характерные черты того, что является предпосылкой мифа, и одновременно наметить основы альтернативного подхода.

Данный литературный миф опирается на заложенную еще В. Белинским интерпретацию Гоголя исключительно как реалиста и социального сатирика. Однако в свете иного подхода, возникшего в конце XIX — начале XX века. такая интерпретация представляется односторонней. Бердяев, в частности, писал: «Странное и загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к разряду общественной сатиры, изобличающей временные и преходящие пороки дореформенного русского общества… Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещенностью» [13, с. 54, 55]. Отмечу, что для другого мыслителя -В. Розанова — творчество Гоголя оставалось мучительной загадкой, терзавшей его до последних дней. Однако именно Розанову принадлежит приоритет в пересмотре привычного взгляда на творчество Гоголя. Он, в частности, предпринял попытку проникновения в творческую лабораторию писателя с целью проанализировать процесс создания Гоголем тех жалких или откровенно уродливых персонажей — «ужасных харь и рож», которыми полны его произведения. По Розанову, гоголевский дар состоял в необычайной способности повсюду обнаруживать зло, которое под пером писателя приобретало самые гротескные формы [14]. Тот факт, что Гоголь именно создавал, конструировал своих персонажей, а не списывал их с натуры, подтверждается и его собственным признанием: «Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты тех, которые считают себя лучшими других… Тут, кроме моих собственных, есть даже черты моих приятелей… Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей, которых я знал, все пошлое к гадкое, которое они захватили нечаянно» [15, с. 129].

Трактуя Гоголя как художника метафизического зла, читатель не вправе, конечно. заключать, что если, к примеру, в произведении писателя городничий наделен такими-то отрицательными чертами, то все или большинство городничих того времени были наделены описанными чертами. Тем более на основе творчества Гоголя он не вправе составить себе образ России едва ли не сплошь заселенной Хлестаковыми. Плюшкиными, Ноздревыми, Собакевичами и т.д. Метафизичность зла означает, что оно изображено в нарочито концентрированном виде, рассмотрено через увеличительное стекло писательского метода. Метафизическое зло не обязательно находится во внутренней связи с той или иной социальной ролью, с общественным устройством, с национальными особенностями. Оно может проявляться в самых разнообразных условиях, в любых социальных, временных и пространственно-географических границах. Если же Гоголь — не более чем обличитель самодержавия и связанных с ним порядков,

ID как ооъяснить тот факт, что пьеса «Ревизор» была в числе тех, которые Николай II смотрел весьма охотно и часто? [16, с. 24).

Интерпретация Гоголя исключительно как социального сатирика и реалиста, на которой основывается литературный миф о России, так или иначе суживает значение его творчества, ограничивая последнее специально российскими рамками. Как художник зла метафизического, зла не только надвременного, но и надпространственного, Гоголь может быть интересен и китайцу, и англичанину. В этом универсализм его творчества, как и творчества других русских писателей-классиков. Культурный универсализм предполагает не простое воспроизведение своей «родной», хорошо известной действительности, а умение увидеть в ней то, что имеет универсальное, общечеловеческое значение. Тогда художник обращается к глубинам души человека, где бы, в каких бы социальных условиях он ни жил, к какой бы нации ни принадлежал. Творчество универсально потому, что формирует открытость всему иному, а свое, близкое дает возможность рассматривать как бы с дистанции, не впадая в соблазн примитивного любования им только потому, что оно свое, «родное», но и не выражая рабского согласия признавать за ним все мыслимые и немыслимые пороки.

Но что же остается в Гоголе характерно российским, характерно русским — за исключением материала, от которого он, естественно, принужден был отталкиваться? Может быть, к нему относится исключительная острота взгляда, чуткое неприятие зла и несправедливости, отличающие гоголевские произведения, сострадание к маленькому человеку при одновременном ощущении возможной агрессивности с его стороны, т.е. все, что придает гоголевским творениям поэтическую трагичность и противоречивость? Отчетливо выражено во всей русской классической литературе отторжение того, что рассматривается в качестве отрицательного и неприемлемого. При этом ей чуждо низведение высших проявлений духа к низшим, унижающее достоинство личности и подрывающее веру в человека.

Политический миф

Еще одной структурной составляющей западного мифа о России является политический миф. Как уже отмечалось, его ядро состоит из представления о России как стране внутреннего деспотизма и внешней агрессивности.

Устойчивые представления о России как стране политического деспотизма часто связываются с якобы присущей российскому населению склонностью и даже любовью к несвободе, к рабству. Кюстин писал, что «за границей не удивляются уже любви русского народа к своему рабству» и что «весь русский народ, от мала до велика, опьянен своим рабством до потери сознания» [5, с. 429, 430]. Характерно, что западный миф о «естественной склонности» России к деспотизму целиком относит причины этой склонности к внутрироссийским факторам, не придавая значения и даже не задумываясь над возможностью внешнеполитических причин российского деспотизма. И уж конечно, в сознание западного человека с трудом«укладывается мысль, что Запад сам приложил руку к торжеству столь непривлекательного в его глазах политического строя. Поэтому признания, подобные сделанному в свое время Тойнби, сравнительно редки: „Давление Запада на Россию не только оттолкнуло ее от Запада; оно оказалось одним из тех тяжелых факторов, что побудили Россию подчиниться <...> игу коренной власти в Москве, ценой самодержавного правления навязавшей российским землям единство, без которого они не смогли бы выжить. Не случайно, что это новое правление возникло именно в Москве, ибо Москва была форпостом на пути возможной очередной западной агрессии… Вероятно, эта русско-московская традиция была столь же неприятна самим русским, как и их соседям, однако <...> русские научились терпеть ее <...> оттого, без всякого сомнения, что считали ее меньшим злом, нежели перспективу быть покоренными агрессивными соседями“ [10, с. 157, 158].

Резкие суждения, характерные как для западных авторов, так и для многих отечественных, о якобы неискоренимой тяге России к деспотической организации обусловлены, в частности, романтическим представлением о том, что метафизическая сущность Запада, и только его, состоит в стремлении к свободе. Начиная с первой трети XIX века „различия между Россией и Западом чаще всего обобщенно определялись по Гегелю и Ранке, заявлявшим, что “история романо-германской Европы была историей свобод». «Такая точка зрения оставляла на долю России прозябание в ее азиатских степях», — отмечает американский исследователь Малиа [4, с. 421]. С появлением и укреплением идущего от Гегеля и ряда других авторов представления о романо-германском мире как единственном бастионе свободы убеждение в российской любви к состоянию несвободы нашло теоретическую основу и со временем приобрело силу неоспоримого стереотипа. С его позиций Россия, как и другие страны незападного мира, представлялись заведомо неспособными породить самостоятельный, не привнесенный, а внутренний импульс к свободе: движение к свободе стало мыслиться не иначе, как движение по западному пути. В какой мере справедлив этот стереотип, нелегко судить и сегодня. Во всяком случае, современной России еще только предстоит по-настоящему подтвердить, насколько важен для нее самостоятельный, т.е. не пришедший извне, а собственный-импульс к свободе, а значит, решить, в состоянии ли она развиваться по демократическому пути без того, чтобы быть постоянно стимулируемой к этому со стороны Запада.

Отмечу, что западный миф о России как целое, т.е. взятый в единстве его бытовой, литературной и политической составляющих, расцвечен множеством деталей российской истории, вырванных из ее контекста… Так, любой западный студент знает, что Петр Первый любил рвать зубы своим подданным, Иван Грозный убил своего сына (к тому же за неимением более адекватного термина в английском языке «грозный» звучит скорее как «ужасный»), у Екатерины Второй было множество любовников и т.д. Перемешанные с представлениями о российском климате, морозной и снежной зиме, неаккуратностью и необустроенностью российского быта, с представлениями литературного и политического характера о деспотизме, рабстве и т.д., с непонятными для западного человека идеями и образами русского православия эти детали способны выстроиться в картину, которую никак не назовешь привлекательной. Она ярко запечатлена в одном из стихотворений И. Бродского. Вслед за Елистратовым приведу это стихотворение, заметив вместе с тем, что в нем выражен лишь один из полюсов мифа, о котором идет речь. Есть и другой, противоположный полюс, о чем я скажу ниже.

Холуй трясется, раб хохочет,

Палач свою секиру точит.

Тиран кромсает каплуна,

Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра,

На лежаке — Солдат и Дура.

Старуха чешет мертвый бок,

Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит,

Борис у Глеба в морду просит.

¦ " Кружатся пары на балу,

В прихожей — куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча,

Под ней, как мозг отдельный, туча…

Пускай художник, паразит,

Другой пейзаж изобразит [11, с. 18].

Будучи относительно целостной системой, всякий миф в то же время противоречив. Он нередко включает в себя противоположные представления, которые в явном виде не вступают в противоречия друг с другом потому, что разнесены по различным частям общей картины, непосредственно не сталкиваются между собой. В западном мифе о России можно выделить комплекс представлений, вызывающих не отрицательные, а положительные эмоции и даже выражающие восторг западного человека перед российским образом жизни. Они, в.частности, выражают тоску человека западного мира по романтике бытия, по карнавальности, необычности, экзотичности.

Российская жизнь разительно отличается от благоустроенной, размеренной, требующей расчета и рациональности жизни на Западе. Чтобы вырваться из плена повседневной размеренности, западные люди издавна устраивают карнавалы. Живущий в России в специально устраиваемых карнавалах не нуждается: карнавальна сама жизнь, способная в любой момент принести самые неожиданные сюрпризы. Наблюдая российскую жизнь издалека или во время кратких поездок, западный человек не может не поражаться ее наполненное™, странности, разнообразию и непредсказуемости по сравнению с воспринимаемой им как рутина жизнью собственной. Это способно вызвать нечто, похожее на зависть с известной долей восторга, ярко выраженную и словах литературного героя английского писателя: «Ах эти русские, как увлекательна их жизнь!».

5. Нужно ли прислушиваться к западным критикам России?

Один из крупнейших западных специалистов по России, посвятивший свои труды ее изучению в предреволюционный период, англичанин М. Бэринг, отмечал, что придирчивый взгляд обнаружит в российской реальности много недостатков. Указание на недостатки, однако, не умаляет достоинств. Бэринг сравнивает того, кто берет на себя миссию придирчивого и въедливого критика, с «адвокатом дьявола» — так называется в католической церкви лицо, которому поручено перечислять недостатки канонизируемого святого. Благожелательность по отношению к России побуждает Бэриига в одном из разделов своей книги мысленно стать на позицию такого «адвоката дьявола». Думается, что весьма полезно и сегодня познакомиться с тем, как видятся недостатки России тем западным авторам, которые, не довольствуясь коллективным мифом, посвятили немало времени изучению России и не скрывают своего в целом благожелательного к ней отношения.

«Россия — страна с неприятным климатом — сухое лето, дающее ненадежный урожай, иногда ведущий к голоду, невыносимо долгая зима, сырая нездоровая весна и еще более нездоровая осень; страна <...> где почти нет хороших дорог, провинциальные города — разросшиеся деревни, грязные, приземистые, скучные, лишенные естественной красоты и не украшенные искусством; страна, в которой внутренние пути сообщения вне больших железнодорожных линий сложны и плохи;… где издержки на жизнь велики и нс пропорциональны качеству доставляемых продуктов; где работа -дорогая, плохая и медленная; где гигиенические условия жизни очень плохи;… где бедные люди — отсталые и невежественные, а средний класс — беспечный и неряшливый;… где все формы деловой жизни громоздки и обременены канцелярскою волокитою: где взятка — необходимый прием в деловой и административной жизни: страна, отягощенная множеством чиновников, которые в общем ленивы, подкупны и некомпетентны;… страна плохого управления; страна, где есть всякое попустительство и нет закона: где всякий действует, не принимая во внимание соседа;… страна крайностей, нравственной распущенности и экстравагантного потворства самому себе; народ без держания себя в руках и самодисциплины; народ, все порицающий, все критикующий и никогда не действующий; народ, ревнивый ко всему и ко всем, кто выходит из строя и поднимается выше среднего уровня; смотрящий с подозрением на всякую индивидуальную оригинальность и отличие;… народ, имеющий все недостатки Востока и не имеющий ни одной из его суровых добродетелей, его достоинства и внутренней дисциплины; нация ни к чему не годных бунтовщиков под руководством подлиз-чиновников; страна, где стоящие у власти живут в постоянном страхе;… страна неограниченных возможностей...» (цит. по [17, с. 79, 80]).

Конечно, каждому тезису приведенного высказывания можно противопоставить контртезис или найти опровергающий пример. Именно так и поступает цитируемый автор, признающийся в своей любви к России и в уважительном отношении к ее народу. Он говорит о красоте русской природы, о трогательности и задушевности русской песни и поэзии, искренности и простоте общения и многом другом, что привлекает и покоряет. Однако очевидно, что мы не должны оставить без внимания и подмеченные недостатки, о которых с горечью и болью говорят серьезные зарубежные авторы, поскольку знание слабостей позволяет целенаправленно работать над их устранением. Тому, кто верит в собственные силы, «адвокат дьявола» не страшен. Напротив, его критическая въедливость только помогает движению вперед.

Нельзя не признать, что многие из критических замечаний Бэринга не утратили своего значения и до сих пор. Это лишний раз свидетельствует о том, что отнюдь не все в особенностях бытия той или иной страны определяется общественно-политической системой. Об этом же свидетельствует и тот факт, что нередко люди. разделенные между собой столетиями и наблюдавшие Россию при резко различных общественно-политических порядках, подмечают в российской жизни одни и те же недостатки. Устойчивость ряда характерных пороков российской жизни не следует использовать для их оправдания. Их сохранность на протяжении большого исторического времени объясняется факторами длительного действия.

Условия относительной изоляции России, неисчерпаемость (на том этапе) природных и людских ресурсов и ряд других факторов долгое время позволяли России существовать и даже одерживать верх над соперниками. Сегодня действие этих факторов следует считать исчерпанным. Поэтому для того, чтобы в современных условиях если не одержать верх, то хотя бы выжить, необходимы новые подходы, существенно отличные от тех, что казались естественными еще вчера. В частности, нельзя смиряться с пороками только потому, что их история уходит в глубь веков. Обратим внимание на некоторые из тех недостатков, которые отмечены в работах иностранных авторов. Замечу, что отнюдь не всегда критику со стороны зарубежных авторов следует принимать буквально и всерьез; но и оставлять ее без внимания было бы неверным.

Известно, что западный человек ориентирован на индивидуальность, оригинальность, самостоятельность. Таково вообще ставшее широко известным свойство западной культуры, одна из ее специфических черт. Человек.«воспитанный в ее традициях. привык высоко оценивать проявления самостоятельности и творчества. Напротив, его неприятно поражают проявления несамостоятельности, неоригинальностп, подражательства. Именно подражательство является одной из черт, с удивительным постоянством отмечаемой западными наблюдателями России в качестве отрицательной. Так, голландский путешественник Ф. Гагерн на заявление русского генерала о том. что народу России присущ „гений подражания“, с удивлением и иронией замечает про себя, что это некий неизвестный, „новый совсем род гениальности!“ (5. с. 686). Еще более определенно высказывается Кюстин, на протяжении своего повествования обращающийся к теме подражательства неоднократно. „Я не осуждаю русских за то. каковы они, — пишет он, — но я порицаю их за притязание казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми. если бы они не были поглощены желанием по-обезьяньи подражать другим нациям, осмеивая в то же время, как обезьяны, тех, кому они подражают“ [5, с. 449, 450).

Возмущение иностранцев вызывают не переимчивость, не умение учиться у других. а слепое копирование, заимствование внешних форм, бездумное и неосмысленное подражание. По мнению Кюстина, подражательство Западу скрывает неприязнь к нему: „Я убедился, что русские относятся к нам иронически и неприязненно. Они нас ненавидят, как всякий подражатель того, кого он копирует“ [5, с. 557]. Очевидно, что в XVIII-XIX веках подражательство Западу захватило немалую часть высшего дворянского общества. В этом смысле мнения западных наблюдателей совпадают с наблюдениями отечественных авторов той эпохи. Так, один из героев комедии Д. Фонвизина „Бригадир“ заявляет: „Тело мое принадлежит России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской“. А. Хомяков, критикуя часть отечественного дворянства за его пристрастие к внешним формам западной жизни, называл такое пристрастие „европейничанием“.

Если в прошлом болезнь поверхностного подражательства захватывала лишь высшие классы российского общества, то сегодня она поистине не знает социально-классовых барьеров, получив всеобщее распространение. Излишне доказывать, что поверхностная подражательность препятствует подлинному усвоению западной культуры, ибо подражатель не видит в западном образе жизни ничего, кроме „сникерсов“, раз-нязнисти, гангстеризма и т.п. Тот факт, что комфортность западной жизни обеспечена высочайшей техникой мышления, длительным и преемственным развитием богатейшей культуры, для него остается скрытым и непонятным. Не случайно подражатель (в отличие от вдумчивого ученика), как правило, превосходит отрицательные черты того, кому подражает, доводя его недостатки до самого предела, до самых крайних форм.

Любопытное наблюдение сделал в апреле 1917 года Д. Бьюкенен: „Неспособность русских к дружной совместной работе даже тогда, когда на карте стоит судьба их родины, достигает степени почти национального дефекта. Как сказал мне однажды один из русских государственных деятелей; когда дюжина русских собирается за столом для обсуждения какого-нибудь важного вопроса, то они будут говорить целыми часами, а в заключение рассорятся друг с другом...“ [18, с. 142].

Вообще говоря, индивидуализм западного мировоззрения каким-то удивительным образом сочетается с коллективизмом действия. У нас же дело нередко обстоит строго наоборот: декларации о единстве, „соборности“, коллективизме и т.п. остаются декларациями, в то время как способность к совместному действию крайне низка, если, конечно, речь идет о действии добровольном, а не принудительном, не по указанию „сверху“. Неумение действовать продуманно и совместно — не только интеллигентская черта. Г. Успенский привел замечательный пример из современной ему народной жизни. В очерке „Общий взгляд на крестьянскую жизнь“ на вопрос о том, почему бы крестьянам сообща всей деревней не засыпать небольшое болото, крайне мешавшее вывозу сена, крестьянин Ермолаич ответил автору: „Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь?“ (цит. по [17, с. 52]). Не нужно специально доказывать, что и в современной России „присогласить“ кого-либо к сплоченной работе очень непросто.

Не секрет, что постсоветская Россия явила мировому сообществу поистине обескураживающее зрелище. Надежды доброжелательных по отношению к России представителей западного общественного мнения на то, что, сбросив тоталитарные оковы, страна ускоренно пойдет по пути духовного и культурного возрождения, не оправдались. Многие западные авторы видят причину сложившегося положения в том, что у власти фактически осталась та же номенклатура, лишь поменявшая лозунги с коммунистических на „демократические“, но в своей основе оставшаяся такой же черствой, бескультурной и эгоистичной, какой была всегда. Эту точку зрения в обстоятельной книге с показательным названием „Обманутая Россия: провалившаяся демократия Ельцина“ отстаивает, например, немецкий журналист Д. Загер [19]. Особую ответственность за неудачи реформ автор возлагает на руководство России. Думается, что в номенклатурном происхождении нынешних российских руководителей состоит только один аспект проблемы. В связи с современной российской ситуацией можно, в частности, вспомнить соображение, высказанное в свое время X. Ортегой-и-Гассетом.

Испанский мыслитель писал, что при всех различиях Испанию и Россию „сближает то, что обе страны оказались населены расой-народом, иначе говоря, они всегда испытывали недостаток в выдающихся личностях. Славяне — могучее народное тело, над которым едва подрагивает крошечная детская головка. Разумеется, некое избранное меньшинство имело положительное влияние на жизнь русских, но по малочисленности ему так и не удалось справиться с необъятной народной плазмой. Вот откуда аморфность, расплывчатость, закоренелый примитивизм русских людей“ [20, с. 80]. Слова известного испанского автора можно истолковать в том смысле, что высокие гуманистические идеалы русской культуры и прежде всего великой русской литературы не проникли в души значительной массы населения, не затронули, не преобразили их. В этом смысле наглядной иллюстрацией к высказыванию Ортеги-и-Гассета может служить запись Розанова о его беседе с крестьянином в 1918 году. Весьма „положительный“, серьезный на вид и немолодой крестьянин поразил Розанова своими предложениями относительно методов, какими следовало расправляться с противниками: по его мнению, нужно с живых сдирать с них кожу и выделывать из нее ремни. Записывая этот эпизод, Розанов с горькой иронией восклицает: „Вот тебе и Толстой, вот тебе и Достоевский!..“ [21, с. 469].

Сегодня, наблюдая за тем, как люди, называющие себя „демократами“, ради сохранения своей власти и привилегий, готовы пустить по миру огромные массы людей, лишив их элементарных средств к существованию, как так называемые „новые русские“ (в которых нет ничего „нового“ и ничего „русского“, ибо алчность и стремление к наживе — вечные пороки человечества) вцепляются друг другу в глотку, чтобы захватить кусок пожирней, с какой циничной легкостью принимаются решения, стоящие жизни тысячам людей, и как никто не несет за это ответственности, не говоря уже об угрызениях совести, — подобно Розанову хочется с горечью воскликнуть: «Вот тебе и Толстой, вот тебе и Достоевский, вот тебе и „слезинка ребенка“!..».

Невозможно смириться с тем, что нынешняя неприглядность России станет ее окончательным образом. Думается, однако,.что у российского общества найдется достаточно культурных сил, чтобы избавиться от поголовного увлечения поверхностным подражательством, научиться в нужных случаях действовать совместно и сплоченно, оставляя в стороне различия и разногласия, относиться к жизни и достоинству человека как к высочайшей ценности — как взывают к тому великие образцы отечественной культуры.

Список литературы

1. Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990.. •

2. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991.

3. Гегель Г. Работы разных лет. В 2-х т. М., 1976. Т. 2.

4. В раздумьях о России. XIX век. М., 1996.

5. Россия первой половины XIX века глазами иностранцев. М., 1990.

6. Ильин И. Наши задачи. М., 1992.

7. Мамонова М.А. Запад и Восток: традиции и новации рациональности мышления. М., 1991.

8. Buckle H. History of Civilization in England. London, 1858.

9. ПайпсР. Россияпристаромрежиме. М., 1993.

10. Тойнби А. Цивилизация перед судом истории. М., 1995.

11. Елистратов B.C. Россия как миф (к вопросу о структурно-мифологических типах восприятия России Западом) // Россия и Запад: диалог культур. Вып. 1. М., 1992.

12. Солоневич И. Народная монархия. М„ 1991.

13. Бердяев H. Дух русской революции // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1991.

14. Розанов В.В. Сочинения. М., 1990.

15. Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992.

16. Ферро М. Николай И. М., 1991.

17. Лосский Н.О. Характер русского народа. М., 1990. Кн. 2.

18. Российская провинция. 1995. № 6.

19. Загер Д. Обманутая Россия: провалившаяся демократия Ельцина (б.м.). 1997.

20. Ортега-и-Гассет X. Этюды об Испании. Киев, 1994.

21. Розанов В. Апокалипсис нашего времени // Сочинения. Л., 1990.

www.ronl.ru

Доклад - Восприятие России на Западе: мифы и реальность

Шаповалов Виктор Федорович — доктор философских наук, профессор Московского государственного университета им.М.В. Ломоносова.

«Для западного культурного человечества Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством. Даже Толстой и Достоевский привлекают западного культурного человека, как экзотическая пища, непривычно для него острая», — писал Н. Бердяев [1, с. 9]. Приведенные слова относятся к 1915 году. Думается, однако, что они ярко характеризуют одну из устойчивых тенденций западного восприятия России. В них можно усмотреть также указание на то, что на Западе сложился некоторый особый образ, функция которого — преломлять российские реалии. Образ России в глазах Запада (как и всякий образ вообще) может не обладать портретным сходством с оригиналом или такое сходство может быть весьма отдаленным. В большинстве случаев образ подчиняется собственным закономерностям возникновения, функционирования и развития. Но именно это свойство делает его особенно ценным как для понимания оригинала, так и в более широком культурно-мировоззренческом и практическом смысле. То, как Россия воспринимается людьми других культурных регионов, в частности людьми Запада, позволяет взглянуть на нее со стороны, под новым, порой неожиданным углом зрения. Знание особенностей того, что думают о нас другие, важно для практических целей: без такого знания невозможно полноценное общение и сотрудничество.

За правило следует принять неторопливость в оценке чужого мнения. Важно научиться чутко вслушиваться в голоса других — даже в том случае, если это голоса недоброжелателей. К сожалению, не вслушивание и не внимательное изучение, а торопливая оценка стала нашей традицией в отношении к мнениям иностранцев о России. Эта традиция укрепилась и пышно расцвела в советское время, когда нетерпеливо и резко отвергались мнения западных авторов о России, идущие вразрез с официальной советской идеологией. Но и многие нынешние «демократы» воспринимают всякую мысль с Запада, в том числе мысль о России, не раздумывая — не иначе как истину в последней инстанции.

Добиться того, чтобы образ России в глазах Запада стал по преимуществу положительным, невозможно только лишь прямым опровержением мнений, представляющихся нам ложными. Тем более нельзя постоянно прибегать к резким «отповедям»; выражению негодования, хотя, по-видимому, без этого полностью не обойтись. Не следует, с другой стороны, полагать, что положительный образ России в глазах Запада и всего мира сформируется автоматически, «сам собой», по мере движения псгпути демократии, рынка и т.д. Конечно, надо надеяться, что успешное развитие Росси будет способствовать росту позитивных тенденций в западном.воспрятии страны. Однако уповать на автоматизм этого процесса не приходится, прежде всего потому что образ, о котором идет речь, отнюдь не простое прямолинейное отражение российских реалий: на его характер оказывают влияние разнообразные, в том числе самые неожиданные, факторы. Чем определяются особенности западного восприятия России? Какова динамика изменения образа России в глазах Запада? Каковы устойчивые параметры этого образа? Насколько мы в состоянии способствовать формированию собственного положительного образа, не поступаясь национальным достоинством, национальными интересами и безопасностью? Таков круг вопросов, которые подлежат краткому рассмотрению в настоящей статье.

1. Общая характеристика западного восприятия России

Не будет большим преувеличением утверждать, что к своему «открытию России» Европа шла длинным путем. Резкий рост интереса европейцев ко всем сторонам жизни восточного соседа можно датировать лишь периодом, следующим за наполеоновскими войнами, — 20—30-ми годами XIX столетия. Конечно, Россия всегда привлекала к себе ииимппис Европы. Об атом, и частности, свидетельствуют записки многочисленных западных путешественников периода Московского царства, петровского и екатерининского времен. Наиболее известными стали произведения о России таких авторов, как С. Герберштейн («Записки о Московии», 1517), А. Кампенезе («Письмо к Папе Клименту VII о делах Московии», 1528), Г. Штаден («Страна и правление московитов», 1576), Ш. Массой («Секретные записки о России времен царствования Екатерины II и Павла I»), баронесса Ж. де Сталь («Записки о России», 1812) и др. В большинстве случаев отчеты иностранных путешественников и наблюдателей отличаются неподдельным интересом к России, ее народу, обычаям и традициям. Трудно отказать авторам в наблюдательности, в умении подметить разнообразные детали, в том числе важные и существенные. В этом смысле записки названных авторов и ряда их современников в определенной мере не утратили своего значения и до сих пор. Однако российские наблюдения западных писателей вплоть до 20-30-х годов XIX века в общем и целом укладываются в рамки этнографических зарисовок, разбавленных хроникой происшествий, светских интриг, размышлениями автора. Эти произведения ничем принципиально не отличаются от множества этнографических этюдов, оставленных западными путешественниками периода великих географических открытий и посвященных ранее неизвестным Западу народам Америки, Африки, Востока.

С 20-30-х годов XIX века существенно изменяется отношение к России несомненных западноевропейских авторитетов того времени Г. Гегеля и А. Токвиля. Токвиль, в частности, писал в 1835 году: «В настоящее время существуют на Земле два великих народа, которые, начав с разных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские, и англо-американцы. Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал об их появлении и их величии.

Все другие народы, по-видимому, почти достигли пределов, предназначенных им природой; их задача только сохранять приобретенное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились или подвигаются только с большими усилиями; лишь они одни идут легко и скоро по пути, которому глаз еще не может видеть конца» (цит. по [2, с. 156]).

Не менее показательны слова Гегеля: «Остальные современные государства, как может показаться, уже более или менее достигли цели своего развития; быть может, у многих кульминационная точка уже оставлена позади и положение их стало статическим. Россия же уже теперь, может быть, сильнейшая держава среди всех прочих в лоне своем скрывает небывалые возможности развития своей интенсивной природы» [3, т. 2, с. 407].

Очевидно, что «новое открытие» России Западом связано со значительностью ее роли в разгроме Наполеона и последующим активным участием в европейских делах, ростом военного и экономического могущества, значительной территориальной экспансией в сторону Европы, в частности с приобретением Финляндии и части Польши. Ранее популярные в Европе язвительные слова Д. Дидро о том, что «русские сгнили прежде, чем созрели», стали не актуальны. Кроме того, европейцы поняли, что Россию уже невозможно рассматривать отстранение, так, словно это далекая страна, не имеющая или почти не имеющая отношения к жизни Европы и могущая служить только лишь предметом этнографической любознательности. Активная европейская и международная роль России требовала выработки более обстоятельного и осмысленного взгляда, включающего в себя определенное отношение к ней — положительное или отрицательное. Став значительным фактором европейской жизни, Россия неизбежно должна была стать и предметом оценивающего, т.е. заинтересованного взгляда европейцев.

Начиная с 20-30-х годов XIX века именно такой пристально-оценивающий взгляд характерен для западноевропейских авторов, посвятивших свои труды изучению России. Российская тема теперь все больше занимает не только путешественников и писателей, но и политиковЛоциологов. философов. В той или иной мере не сходит она и со страниц периодической печати Запада. В 30—40-с годы XIX века окончательно оформляются основы того западного мифа о России, который с некоторыми модификациями остается в силе и до наших дней, определяя собой отношение к России среднего человека Запада.

Я употребляю слово «миф» не как синоним ложного знания или ошибочного представления, а в широком философском смысле — как совокупность стереотипов сознания, основанных по преимуществу на вере и не подверженных осознанной рефлексии при обычном («нормальном») течении жизни. Миф играет важную роль в жизнедеятельности человека, так или иначе определяя (хотя и не целиком) все стороны человеческого бытия. Наибольший интерес представляют коллективные мифы, выражающие некоторые идеализированные представления данной общности людей о ее особенностях, ее месте в мире и об отношении к другим общностям. Именно такой коллективный миф о России, характерный для среднего западного человека, и будет нас интересовать в первую очередь. О коллективном мифе можно судить, конечно. лишь по высказываниям отдельных людей, но предметом нашего специального интереса останется некоторая общая картина, складывающаяся из разнообразных высказываний многих лиц.

Забегая вперед, отмечу, что западный миф о России никогда не сводился к прсд-стаплениям примитивного типа, к грубой и всецело негативной схеме. Даже и самые мрачные времена наибольшего охлаждения отношений, такие как период холодной войны между Западом и Советским Союзом, представления западного человека о России носили сложный, многообразный и неоднозначный характер. В них причудливо сочетались противоположные оценки, эмоции, мнения: высокомерная снисходительность и уважение, страх и восхищение, подчеркивание слабостей и признание силы, отношение к России как к культурной периферии и осознание всемирного значения ее культурных достижений и т.п. Конечно, надо полностью отдавать себе отчет, что содержательное ядро этого мифа составили представления о России как оплоте деспотизма и агрессивности. Однако было бы ошибочным сводить все его содержание к западным пропагандистским клише времен холодной войны или к известному тезису администрации президента Р. Рейгана об СССР как «империи зла», так или иначе оказавшемуся адресованным не столько Советскому Союзу, сколько непосредственно России. Несомненно, что тоталитарный период российской истории наложил существенный отпечаток на представления западного человека. Характеристики тоталитаризма нередко автоматически переносились на Россию — они оказались в ассоциативной связке.

Тем не менее надо учитывать, что коллективный миф целиком не определяется политикой и не зависит от нее настолько, чтобы непосредственно следовать за колебаниями политической конъюнктуры. Миф обладает относительной независимостью от переменчивости политического климата, поскольку является феноменом многосторонним и многообразным. Его характерной чертой следует считать относительную устойчивость на протяжении весьма длительного исторического времени.

Ядро западного мифа о России составляют, несомненно, представления о ней как стране внутреннего деспотизма и внешней агрессивности. Американский автор М. Ма-лиа отмечает: «На Западе российская традиция, будь то при царях или при Советах, обычно вызывала чисто павловский рефлекс: «деспотизм» и «шовинизм» дома вели к «экспансионизму» и «империализму» за границей. Столь же рефлекторным было суждение, что эти характеристики иечны и неизменны» [4, с. 417]. Надо с сожалением заметить, что происшедшее и РОССИИ крушение тоталитаризма и демократические преобразования в общем и целом не привели к радикальной перемене западного взгляда на Россию. Тот же автор пишет: «После крушения коммунизма часть представителей западного общественного мнения отказывается уверовать, что московский медведь и в самом деле сменил шкуру и полагает, что он скоро может вернуться в обличии русского «фашизма»» [4, с. 418]. Думается, что эти опасения в немалой степени преувеличены. Однако они лишний раз свидетельствуют об устойчивости и исключительной живучести сложившихся представлений, об их известной независимости от общественно-политических процессов, актуально протекающих в России, и оттого, как представляются эти процессы самим россиянам.

Запад обнаружил, что Россия — это особый мир. Соприкасаясь с российскими реалиями, западный человек, как правило, легко убеждается, что различия между Россией и Западом гораздо значительней, чем между отдельными странами Западной Европы. Очевидно, что Россия не укладывается в рамки западной цивилизации. Столь же очевидным для людей Запада является факт, что Россия не может быть отнесена и к Востоку, хотя в ряде случаев подчеркивается восточное происхождение черт российской культуры. По меньшей мере с XIX века Россия все больше представала перед Западом как особая вселенная, во многом загадочная и непонятная, исключительно своеобразная и разнообразная, с особым образом жизни и мысли, культурой и традициями. Со второй половины XIX века на Западе появляются серьезные обобщающие труды, посиящснпые всестороннему изучению России. Среди тех, кто внес особый вклад в изучение России, нельзя не упомянуть таких авторов, как А. Леруа-Болье («Империя царей и русский народ», в 3-х т., 1881-1889), С. Грэхэм («Неизвестная Россия», 1912; «Меняющаяся Россия», 1913; «Россия и мир», 1915; и др.), М. Бэринг («С русскими в Манджурии», 1905; «Один год в России», 1907; «Русский народ», 1911; «Главные истоки России», 1914), Б. Пэре («Россия», 1915), Р. Райт («Русский народ», 1917) и др.

2. Динамика западного восприятия России

При всей своей устойчивости и относительной неизменности образ России, оформившийся на Западе, конечно, не остается неподвижным настолько, чтобы совершенно не реагировать на исторические изменения. Сохраняя устойчивое ядро, этот образ подвержен известной динамике, обусловленной как изменениями, происходящими на Западе, так и масштабными сдвигами в самой России. В этой связи можно отметить, что в общем и целом к началу XX века в западном сознании происходили перемены, благоприятные для образа России. Взгляд западного человека на Россию становился все более избавленным от узости, от того, чтобы видеть в ней исключительно страну деспотизма и агрессивности. Это было обусловлено не только политическими реформами 60-70-х годов XIX века и демократическими преобразованиями 1905-1917 годов, но и целым комплексом других причин. В частности, западные авторы постепенно научились видеть за фасадом политического деспотизма живой образ России. Обнаружилось, что и в рамках политической несвободы может существовать духовная свобода, могут существовать своеобразная культура и творчество.

Перемену во взглядах на Россию легко обнаружить, если сопоставить знаменитые записки А. де Кюстина «Россия в 1839 году» с любым из названных выше произведений, относящихся к концу XIX — началу XX столетия. Если у Кюстнна едва ли можно найти положительное высказывание о России, сделанное без сводящих его на нет оговорок, то в работах более поздних авторов очень многое в российской жизни оценивается положительно. Резко негативное содержание записок французского маркиза следует объяснить не только исключительной предвзятостью или возможным политическим заказом, направленным против России — что вполне вероятно (см. [5, с. 12-14]). Более важным представляется то, что избранный им способ рассмотрения России — с точки зрения общественно-политического устройства — не мог породить иных выводов и оценок. Действительно, что можно было увидеть положительного в николаевской России, если смотреть на нее только и исключительно с позиций наличия или отсутствия политической свободы? Кюстин же поступает именно так, и всюду он обнаруживает политическую несвободу и ее последствия.

Между тем в России XIX века (в отличие от тоталитарных режимов XX века) в относительной независимости от политической системы существовали обширные пласты жизни, не охваченные политическим деспотизмом. Обнаружить и исследовать эти пласты удалось авторам не столь политизированным, как Кюстин. Они, в частности, обратили внимание на то, что при отсутствии политической демократии может существовать достаточно развитая бытовая демократия, возникают образцы высокой и своеобразной духовности, культуры, литературы и искусства. Положительные черты в западном образе России были связаны с достижениями русской культуры конца XIX -начала XX века, с получавшим все большую известность творчеством Л. Толстого. Ф. Достоевского, П. Чайковского и др., с Серебряным веком русской культуры, такими событиями культурной жизни, как дягилевские сезоны в Париже и т.п.

Новая эпоха в эволюции образа России на Западе начинается после 1917 года. Особенности западного восприятия России советской заслуживают отдельного разговора. В общем плане следует отметить, что всецело негативный образ русского коммунизма сформировался на Западе далеко не сразу. Длительное время западное общественное мнение колебалось в своей оценке коммунистической системы. Наглядным примером могут служить записки о Советском Союзе таких авторов, как Л. Фейхтвангер и А. Жид, побывавших в стране в 30-е годы практически одновременно. В картине первого преобладают положительные краски, в то время как второй подверг советскую жизнь беспощадной критике. Тотальное отрицание российского коммунизма, хорошо известное нам по 70-80-м и последующим годам, — явление сравнительно позднее, пришедшее на смену надеждам и ожиданиям, возлагавшимся немалой частью западной интеллигенции на возможности общественного строя, установившегося в России.

Таким образом, можно констатировать, что западное восприятие России, претерпевая историческую эволюцию, в отдельные периоды в большей или меньшей степени склонялось к положительной оценке культурно-исторической сущности России. Однако при всех условиях Россия воспринималась как нечто отличное от Запада, как особый мир, обладающий собственными неповторимыми характеристиками, образом жизни, ментальностью и культурой. Устойчиво сохранялось и представление о России как стране деспотизма во внутренней и агрессии во инешней политике. Так, и 1914 году, т.е. п период, когда западный мир склонялся к относительно положительному восприятию России, именно ссылками на «монголо-византийскую» опасность, которую Россия якобы представляла для Европы, аргументировали немецкие социал-демократы свое решение голосовать за военные кредиты. И это при том, что дружественные западной социал-демократии в России того времени партии были весьма влиятельны, о чем было широко известно.

3. Способен ли Запад понять Россию?

Сложность и противоречивость взаимоотношений России и Запада, наличие неоспоримых фактов взаимного отчуждения и непонимания порождают ряд проблем, без решения которых невозможно объяснить фундаментальные черты порожденного Западом образа России. В частности, возникает предположение о том, что Запад органически не способен понять Россию. Речь идет о понимании в герменевтическом смысле, который, вкладывается в термин «понимание» философией жизни, т.е. в смысле «вживания»,"«вчувствования», постижения духа иной культуры. Конечно, в отношении Запада к России, как и к любой другой стране, присутствуют соображения политического и экономического расчета. Вследствие этого образ России может подвергаться намеренным искажениям. Но в свете нашей темы первоочередной интерес представляют не-они, а те модели восприятия, которые рождаются спонтанно и обусловлены коренными свойствами ментальности и культуры. Мысль о том, что Запад органически не способен понять Россию, распространена достаточно широко.

И. Ильин, например, выдвигает три основные причины этого. Первая связана с языковыми трудностями. Русский язык не принадлежит к романо-германской группе и ктому же вытеснен из основной части Европы, не распространен в ней: «русский язык стал чужд и «труден» западным европейцам. А без языка народ народу нем («немец»)» [6, с. 58]. Вторая причина состоит в том, что Западу чужда русская (православная) религиозность. Европой искони владел Рим, — сначала языческий, потом католический, «воспринявший основные традиции первого». В русской же истории была воспринята не римская, а греческая традиция. Римская и греческая традиции и соответственно западная и русская во многом противоположны друг другу. Третья причина связана с особенностями мировосприятия и психологической структуры: «Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живет прежде всего сердцем и воображением и лишь потом волею и умом» [б, с. 58]. Наконец, обобщает аргументы Ильина мысль о том, что западной культуре не свойствен дар вчувст-вования и перевоплощения, без которого постижение иной культуры невозможно. Европейцы «понимают только то, что на них похоже, но и то искажая все на свой лад. Для них русское инородно, беспокойно, чуждо, странно, непривлекательно… Они горделиво смотрят на нас сверху вниз и считают нашу культуру или ничтожною, или каким-то большим и загадочным «недоразумением»...» [6, с. 59].

В общем и целом соображения Ильина можно, видимо, истолковать как указание на существование реальных трудностей, стоящих на пути взаимопонимания существенно отличающихся друг от друга культур. Однако главный вопрос состоит в том, преодолимы ли эти трудности. Согласно мнению русского мыслителя, названные трудности непреодолимы в силу отсутствия у западной культуры «дара вчувствования и перевоплощения» [6, с. 59].

Представляется, что в этом пункте Ильин коренным образом не прав. Конечно, невозможно закрыть глаза, например, на тот общеизвестный факт, что исторически между западной и православной ветвями христианства существовали отношения взаимного недоверия, подозрительности и соперничества и католическому большинству, объединенному под властью Папы римского, привычно относиться к православным как к «схизматикам», т.е. раскольникам. Но речь в данном случае идет не о преодолении различий, а о понимании при сохранении различий. И хотя мысль русского философа почти дословно совпадает с признанием К. Ясперса о том, что «самоуверенность европейцев приводит к тому, что все чуждое воспринимается ими как курьез» [2, с. 90], вряд ли следует категорически отрицать за западной культурой способность к постижению духа иных культур.

Об этой способности культуры Запада свидетельствует, в частности, опыт западного общения с народами Востока, а также факт широкого развития на Западе философско- герменевтической проблематики, являющейся плодом поисков путей постижения духа иной культуры. Думается, что человек Запада действительно не склонен «перевоплощаться» в том смысле, что всегда сохраняет сознание своей особости, своей непохожести на других. В то же время в процессе общения, например с народами Востока, он отчетливо продемонстрировал умение постичь уникальность восточной культуры. В частности, западные авторы, обратившиеся к изучению Востока, нс остановились на том, чтобы констатировать «курьезность» культур Индии, Китая, Япония и т.д., а пришли к выводу о присущем Востоку особом типе рациональности, отличном от западного, но не менее оправданном, имеющем свою внутреннюю логику (см., например, [7]). История взаимоотношений западных стран и России также насчитывает немало примеров того, как люди Запада демонстрировали свое умение глубоко вникнуть в российскую жизнь, постичь дух нашей страны.

Таким образом, признание реальных трудностей взаимопонимания, в том числе связанных с различием в языке, с отличием православия от западного христианства, с особенностями западного и российского мировосприятия и др., отнюдь не равнозначно признанию принципиальной невозможности взаимного понимания. При наличии доброй воли человеку Запада вполне доступна российская специфика. Для нас же более пристальное внимание к тому, как воспринимается Россия человеком Запада, открывает не только возможность нового взгляда на Россию, но и путь к более глубокому постижению западной культуры. В этой связи представляет особой интерес то, какие аргументы выдвигаются западными авторами для подкрепления центрального западного тезиса о России — «как о стране внутреннего деспотизма и внешней агрессивности».

Автор знаменитой «Истории цивилизации в Англии» Г. Бокль объяснял представлявшуюся ему очевидной воинственную агрессивность России следующим образом: «Дурные нравы не более распространены в России, чем во Франции или Англии… Поэтому ясно, что Россия страна воинственная не потому, что ее население безнравственно, а потому, что оно необразованно. Беда в голове, а не в сердце» [8, vol. 1, р. 177]. Таким образом, по Боклю, население России по своей природе не воинственно. Склонность к агрессивности возникает вследствие недостатка просвещения. Кюстин придерживался несколько иной точки зрения. Он выводил российскую склонность к агрессии из политического деспотизма. По его мнению, постоянное пребывание в условиях жесткой политической стесненности рождает стремление реализовать свой потенциал в агрессивной форме на международной арене: «Тому, кто имел несчастье родиться в этой стране, остается искать утешение п горделивых мечтах и надеждах на мировое господство… Россия живет и мыслит, как солдат армии завоевателей. А настоящий солдат любой страны не гражданин, но пожизненный узник, обреченный сторожить своих товарищей по несчастью, таких же узников, как и он» [5, с. 513, 514]. Такой серьезный современный исследователь России, как Р. Пайпс. связывает несомненную для него милитаристскую сущность страны с необходимостью постоянной колонизации, которая в свою очередь обусловлена, по его мнению. природно-климатическими условиями: «военная организация делалась просто необходимой, ибо без нее нельзя было проводить столь жизненно важную для народнохозяйственного благополучия России колонизацию» [9, с. 35].

Устойчивость западного представления о России как стране агрессивности и экспансионизма проявилась, в частности, в том. что внешняя политика Сонетского Союза рассматривалась нередко в качестве продолжения внешней политики царей. экспансионизм которой сомнению не подвергался.

Очевидно, что сегодня у Запада нет реальных оснований ожидать от России проявлений агрессивности. Однако с учетом инерции мышления нельзя быть уверенным и том, что он полностью избавился от подозрений подобного рода. Утрата образа внешнего агрессора деформирует самоидентификацию Запада как благодетеля человечества. А. Тойнби, в частности, отмечал, что если западный человек сумеет «хотя бы на несколько минут покинуть «свою кочку» и посмотреть на столкновение между Западом и остальным миром глазами огромного незападного большинства человечества», то он обнаружит непривычную для него картину: «Как бы ни различались между собой народы мира по цвету кожи, языку, религии и степени цивилизованности. на вопрос западного исследователя об их отношении к Западу все — русские и мусульмане, индусы и китайцы, японцы и все остальные — ответят одинаково. Запад, скажут они, — это архиагрессор современной эпохи, и у каждого найдется свой пример западной агрессии. Русские напомнят, как их земли были оккупированы западными армиями п 1941, 1915, 1812, 1709 и 1610 годах; народы Африки и Азии нспомнят о.том, как начиная с XV века западные миссионеры, торговцы и солдаты осаждали их земли с моря. Азиаты могут еще напомнить, что в тот же период Запад захватил львиную долю свободных территорий в обеих Америках, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африке и Восточной Африке. А африканцы — о том, как их обращали в рабство и перевозили через Атлантику… Потомки коренного населения Северной Америки скажут, как их предки были сметены со своих мест...» [10, с. 156]. Особо примечательно и свете нашей темы, однако, то, что «у большинства западных людей эти обвинения вызовут удивление, шок и печаль и даже, вероятно, возмущение. Голландцы скажут, что они же ушли из Индонезии, а британцы — что они оставили Индию, Пакистан, Бирму и Цейлон… У британцев на совести не лежит никакой новой агрессии со времен войны в Южной Африке в 1899-1902-х годах, а у американцев — с испанско-американской войны 1898 года» [10, с. 156, 157].

Слова Тойнби, несомненно, ярко свидетельствуют о значительном различии в восприятии событий мировой истории Западом и остальным миром. Для нашей темы важно, однако, не то, что западный человек склонен не замечать собственной агрессивности, а то, что он обостренно воспринимает проявления агрессивности со стороны других. Даже незначительные агрессивные действия со стороны России или Китая вызывают исключительный страх и возмущение Запада. Что же касается собственных проявлений агрессивности, то они давно осознаны и подвергнуты осуждению в рамках самокритики западной цивилизации. Эта самокритика широко представлена в трудах западных мыслителей, от О. Шпенглера, А. Тойнби, Э. Фромма и многих других до современных авторов, и в той или иной мере стала достоянием массовой культуры. Для нас гораздо важнее принять во внимание факт болезненно-обостренного восприятия Западом агрессивности со стороны незападного мира, в том числе России. Склонность Запада видеть агрессивный замысел там, где, по мнению российской стороны, его нет, приходится принять как реальность, которую не следует игнорировать. Во всяком случае, если мы хотим создать положительный образ России в глазах западного мира и установить в отношениях с последним стабильность и взаимопонимание, нам неизбежно придется считаться с особенностями, западного мировосприятия, но возможности предупреждая подозрения в агрессивных устремлениях.

4. Западный миф о России и его структура

Напомню, что под мифом понимается устойчивая система стереотипов, основанных по преимуществу на вере и не подверженных осознанной рефлексии при обычном («нормальном») течении жизни. Речь идет в первую очередь о коллективном мифе, выражающем устойчивые представления данной общности людей о ее особенностях, месте в мире и об отношении к другим общностям. Миф следует отличать от изолированных культурных стереотипов, которые могут и не сложиться в целостную систему. Так, внутри западного мира существуют определенные «семейные» стереотипы относительно особенностей национального характера: «все англичане высокомерны», «французы жадны», «итальянцы разговорчивы и многодетными т.п. Однако во всестороннюю и взаимосвязанную мифологическую систему они не складываются. Этому препятствует как географическая, так и культурная близость народов Запада. Миф предполагает определенную дистанцированность от мифологизируемой реальности. Тем самым само существование мифа свидетельствует о факте известной отчужденности объекта мифологизации по отношению к тем, кто является носителем мифа.

Изучение западного мифа о России, как и в целом образа России, бытующего на Западе, находится сегодня в начальной стадии. На это есть свои причины. На общем фоне невнимания к особенностям западного мифотворчества относительно России резко выделяется работа В. Елистратова „Россия как миф (к вопросу о структурно-мифологических типах восприятия России Западом)“, опубликованная в первом номере ежегодника „Россия и Запад: диалог культур“1 .

Бытовой миф

Автор выделяет несколько структурных типов западного мифа о России. Первый из них условно назван бытовым. „Как правило, он выстраивается по этнографически-природоведческому сценарию, в него входят мифологемы, связанные с климатом и национальной психологией мифологизируемой страны. Сюда же могут входить эмблемы материальной культуры (водка, тройка, балалайка, самовар, матрешка и т.п.)“ [11, с. 9]. Бытовой миф зарождается в рамках литературы о путешествиях. При кажущейся простоте задачи описания бытовой стороны жизни в действительности она исключительно сложна. «Дело в том, — отмечает Елистратов, — что понимание бытового уровня культуры требует вживания в себя. А поскольку организация быта в России с точки зрения цивилизации Запада стоит на достаточно низком уровне, то цивилизованный человек, как правило, не идет на бытовое снижение. Он предпочитает оставаться в искусственно созданных для него условиях (отели и т.д.) и занимает позицию пассивного наблюдения. Со стороны же многие явления бытовой культуры остаются неясными, а объяснения их в рамках привычных „цивилизованных“ представлений еще больше их искажают» [11, с. 9].

Справедливости ради следует отметить, что внимательные западные исследователи России не ограничивались позицией стороннего наблюдателя, туриста. Некоторые из них провели здесь по несколько лет, разделяя с россиянами все неудобства и трудности повседневной жизни. Однако не их труды легли в основу бытопого мифа о России. Серьезные и обстоятельные исследования не в состоянии изменить миф, поскольку он постоянно подкрепляется поверхностными впечатлениями туристов, дежурным набором достопримечательностей, рекламой, воспроизводится записками путешественников и т.д.

Литературный миф

Еще один структурный тип мифа — литературный. Он вырастает из западной интерпретации русской классической литературы. В основе литературного мифа лежит отождествление художественного мира русской классической литературы и российской реальности как таковой. Молчаливо предполагается, что по литературным образам можно с достоверностью судить о жизненных реалиях: литература равна жизни. При этом во внимание принимаются произведения, получившие признание на Западе, наиболее понятные и доступные западному менталитету. Это произведения таких авторов, как Ф. Достоевский, А. Чехов, И. Тургенев, А. Герцен, Н. Гоголь, Л. Толстой и др., но не, к примеру, С. Максимов, Н. Лесков, П. Мельников-Печерский и т.п.

Данный тип мифологического восприятия России распространен не только на Западе, но и среди части российской интеллигенции, которая его породила. В то же время многие русские мыслители писали о неправомерности прямого переноса образов художественной литературы на реальность. Уместно привести слова И. Солоневича, выдержанные п остро полемическом тоне: „Психология народа не может быть понята по его литературе, — писал он. — Литература отражает только отдельные клочки национального быта — и, кроме того, клочки резко окрашенные в цвет лорнета наблюдателя. Так, Лев Толстой, разочарованный крепостник, с одной стороны, рисовал быт русской знати, окрашенный в цвета розовой идеализации этого быта, и с другой — отражал чувство обреченности родного писателю слоя. Ф. Достоевский — быт деклассированного и озлобленного разночинца, окрашенный в тон писательской эпилепсии. А. Чехов — быт мелкой интеллигенции, туберкулезного происхождения. М. Горький — социал-демократического босяка. Л. Андреев — просто свои алкогольные кошмары. Алкогольные кошмары Эдгара По никто не принимает за выражение северо-американского духа, как никто не принимает байроновский пессимизм за выражение великобританской идеи. Безуховы и Болконские могли быть. Каратаевых и Свидригайловых быть не могло. Плюшкины могли быть, как могли быть и Обло-мовы, но ни один из этих героев никак не характеризует национальной психологии русского народа“ [12, с. 22].

Солоневич пишет также и о том, что немцы накануне войны с Советским Союзом тщательно изучали русский национальный характер по произведениям Толстого, Чехова, Гоголя, Достоевского. Каково же было их удивление, когда вместо кающихся интеллигентов, Маниловых, Обломовых и т.п. их встретили крепкие мужики, непримиримо настроенные по отношению к оккупантам. Заметим, что фельдмаршал Паулюс, находясь в плену, признавался, что составил свое представление о России и народном характере на основе произведений Достоевского, герои которого воспринимались им как неуравновешенные, неврастенические личности, лишенные воли и не способные к решительному действию. По признанию Паулюса, он совсем по-иному отнесся бы к войне с Россией, если бы имел более точное представление об этой стране и ее людях.

Думается, что Солоневич впадает в противоположную крайность, утверждая, что художественная литература ни в коей мере не является свидетельством реальной жизни. Художественная литература может быть рассмотрена как исторический источник наряду с другими порождениями культуры своей эпохи. Но этот источник весьма и весьма своеобразен --и с этой точки зрения предостережения Солоневича вполне справедливы. В отличие от чиновника или ученого художник имеет право на вымысел, на выражение субъективного взгляда и, более того, именно этот субъективный взгляд автора интересен читателю. Поэтому беллетристика гораздо „гуще“ окрашена „в цвет лорнета наблюдателя“, по сравнению с другими документами и свидетельствами. Относиться к художественной литературе как к источнику знаний о реальности следует весьма осторожно и уж во всяком случае нельзя допускать прямого отождествления литературы с жизнью, рассматривать ее как непосредственное отражение национальной жизни.

К сожалению, взгляд на русскую классическую литературу как на прямой и непосредственный источник информации о российской реальности был закреплен официальной идеологией советского периода. С этих позиций изучалась (и продолжает изучаться сегодня) литература в школе, он широко распространен в стране и за рубежом. Думается, его причины заключены не в западнической ориентации части российской интеллигенции. Тем более — нс в злом умысле какой-либо группы лиц, стремящихся опорочить Россию путем интерпретации едва ли не всей русской литературы в качестве злой сатиры на российское общество. Причины его лежат глубже. Они связаны, в частности, с явлением, получившим наименование сакрализации литературы.

Дело в том, что в XIX веке отмечалась сакрализация2 культуры, прежде всего художественной литературы. Произведения литературы ценили за то, что они учили правильно жить, отвечали на актуальные вопросы. Литература заняла то место, которое раньше занимала религия. Вот как об этом пишет известный современный исследователь В. Страда: „В период конца XVIII — начала XIX века в России тоже начинается процесс сакрализации литературы, отмеченный в таких западноевропейских странах как Франция и Германия, являющийся своеобразной реакцией на потерю религией своего центрального места в социуме и на то, что можно назвать преобразованием религиозной энергии. С той лишь разницей, что в России этот процесс носил особый общественный характер, шел особенно интенсивно и длился значительно дольше. С такой сакрализацией, принявшей уродливые государственные формы в советский период, покончено только сейчас“ [4, с. 30].

Сакрализация означала установление такого отношения к художественному тексту, которое характерно для отношения к текстам священным. Следовательно, художественный текст неправомерно лишался права на множественность равноправных интерпретаций, допускалась единственная, которая претендовала на каноничность. Именно такой поход к русской классической литературе был реализован отечественной критикой XIX века и закреплен в XX веке официальной советской идеологией. Он и лег в основу западного литературного мифа о России. Поэтому прав Елистратов, утверждая, что творцами западного мифа о России »… могут выступать (и чаще всего выступают) сами русские-интерпретаторы. Западная позиция здесь в известном смысле пассивна: избирается лишь понятное и укладывающееся в намеченную ранее доминанту. Далее процесс мифотворчества практически прекращается: просто под данную схему подгоняется все новый и новый материал" [11, с. 11).

Западный миф активно эксплуатирует, например, творчество Гоголя. На примере трактовок его текстов можно выявить особенности той интерпретации русской литературы, которая является предпосылкой литературного мифа о России. Обратившись к краткому анализу устоявшейся интерпретации творчества Гоголя, можно выявить характерные черты того, что является предпосылкой мифа, и одновременно наметить основы альтернативного подхода.

Данный литературный миф опирается на заложенную еще В. Белинским интерпретацию Гоголя исключительно как реалиста и социального сатирика. Однако в свете иного подхода, возникшего в конце XIX — начале XX века. такая интерпретация представляется односторонней. Бердяев, в частности, писал: «Странное и загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к разряду общественной сатиры, изобличающей временные и преходящие пороки дореформенного русского общества… Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещенностью» [13, с. 54, 55]. Отмечу, что для другого мыслителя -В. Розанова — творчество Гоголя оставалось мучительной загадкой, терзавшей его до последних дней. Однако именно Розанову принадлежит приоритет в пересмотре привычного взгляда на творчество Гоголя. Он, в частности, предпринял попытку проникновения в творческую лабораторию писателя с целью проанализировать процесс создания Гоголем тех жалких или откровенно уродливых персонажей — «ужасных харь и рож», которыми полны его произведения. По Розанову, гоголевский дар состоял в необычайной способности повсюду обнаруживать зло, которое под пером писателя приобретало самые гротескные формы [14]. Тот факт, что Гоголь именно создавал, конструировал своих персонажей, а не списывал их с натуры, подтверждается и его собственным признанием: «Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты тех, которые считают себя лучшими других… Тут, кроме моих собственных, есть даже черты моих приятелей… Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей, которых я знал, все пошлое к гадкое, которое они захватили нечаянно» [15, с. 129].

Трактуя Гоголя как художника метафизического зла, читатель не вправе, конечно. заключать, что если, к примеру, в произведении писателя городничий наделен такими-то отрицательными чертами, то все или большинство городничих того времени были наделены описанными чертами. Тем более на основе творчества Гоголя он не вправе составить себе образ России едва ли не сплошь заселенной Хлестаковыми. Плюшкиными, Ноздревыми, Собакевичами и т.д. Метафизичность зла означает, что оно изображено в нарочито концентрированном виде, рассмотрено через увеличительное стекло писательского метода. Метафизическое зло не обязательно находится во внутренней связи с той или иной социальной ролью, с общественным устройством, с национальными особенностями. Оно может проявляться в самых разнообразных условиях, в любых социальных, временных и пространственно-географических границах. Если же Гоголь — не более чем обличитель самодержавия и связанных с ним порядков,

ID как ооъяснить тот факт, что пьеса «Ревизор» была в числе тех, которые Николай II смотрел весьма охотно и часто? [16, с. 24).

Интерпретация Гоголя исключительно как социального сатирика и реалиста, на которой основывается литературный миф о России, так или иначе суживает значение его творчества, ограничивая последнее специально российскими рамками. Как художник зла метафизического, зла не только надвременного, но и надпространственного, Гоголь может быть интересен и китайцу, и англичанину. В этом универсализм его творчества, как и творчества других русских писателей-классиков. Культурный универсализм предполагает не простое воспроизведение своей «родной», хорошо известной действительности, а умение увидеть в ней то, что имеет универсальное, общечеловеческое значение. Тогда художник обращается к глубинам души человека, где бы, в каких бы социальных условиях он ни жил, к какой бы нации ни принадлежал. Творчество универсально потому, что формирует открытость всему иному, а свое, близкое дает возможность рассматривать как бы с дистанции, не впадая в соблазн примитивного любования им только потому, что оно свое, «родное», но и не выражая рабского согласия признавать за ним все мыслимые и немыслимые пороки.

Но что же остается в Гоголе характерно российским, характерно русским — за исключением материала, от которого он, естественно, принужден был отталкиваться? Может быть, к нему относится исключительная острота взгляда, чуткое неприятие зла и несправедливости, отличающие гоголевские произведения, сострадание к маленькому человеку при одновременном ощущении возможной агрессивности с его стороны, т.е. все, что придает гоголевским творениям поэтическую трагичность и противоречивость? Отчетливо выражено во всей русской классической литературе отторжение того, что рассматривается в качестве отрицательного и неприемлемого. При этом ей чуждо низведение высших проявлений духа к низшим, унижающее достоинство личности и подрывающее веру в человека.

Политический миф

Еще одной структурной составляющей западного мифа о России является политический миф. Как уже отмечалось, его ядро состоит из представления о России как стране внутреннего деспотизма и внешней агрессивности.

Устойчивые представления о России как стране политического деспотизма часто связываются с якобы присущей российскому населению склонностью и даже любовью к несвободе, к рабству. Кюстин писал, что «за границей не удивляются уже любви русского народа к своему рабству» и что «весь русский народ, от мала до велика, опьянен своим рабством до потери сознания» [5, с. 429, 430]. Характерно, что западный миф о «естественной склонности» России к деспотизму целиком относит причины этой склонности к внутрироссийским факторам, не придавая значения и даже не задумываясь над возможностью внешнеполитических причин российского деспотизма. И уж конечно, в сознание западного человека с трудом«укладывается мысль, что Запад сам приложил руку к торжеству столь непривлекательного в его глазах политического строя. Поэтому признания, подобные сделанному в свое время Тойнби, сравнительно редки: „Давление Запада на Россию не только оттолкнуло ее от Запада; оно оказалось одним из тех тяжелых факторов, что побудили Россию подчиниться <...> игу коренной власти в Москве, ценой самодержавного правления навязавшей российским землям единство, без которого они не смогли бы выжить. Не случайно, что это новое правление возникло именно в Москве, ибо Москва была форпостом на пути возможной очередной западной агрессии… Вероятно, эта русско-московская традиция была столь же неприятна самим русским, как и их соседям, однако <...> русские научились терпеть ее <...> оттого, без всякого сомнения, что считали ее меньшим злом, нежели перспективу быть покоренными агрессивными соседями“ [10, с. 157, 158].

Резкие суждения, характерные как для западных авторов, так и для многих отечественных, о якобы неискоренимой тяге России к деспотической организации обусловлены, в частности, романтическим представлением о том, что метафизическая сущность Запада, и только его, состоит в стремлении к свободе. Начиная с первой трети XIX века „различия между Россией и Западом чаще всего обобщенно определялись по Гегелю и Ранке, заявлявшим, что “история романо-германской Европы была историей свобод». «Такая точка зрения оставляла на долю России прозябание в ее азиатских степях», — отмечает американский исследователь Малиа [4, с. 421]. С появлением и укреплением идущего от Гегеля и ряда других авторов представления о романо-германском мире как единственном бастионе свободы убеждение в российской любви к состоянию несвободы нашло теоретическую основу и со временем приобрело силу неоспоримого стереотипа. С его позиций Россия, как и другие страны незападного мира, представлялись заведомо неспособными породить самостоятельный, не привнесенный, а внутренний импульс к свободе: движение к свободе стало мыслиться не иначе, как движение по западному пути. В какой мере справедлив этот стереотип, нелегко судить и сегодня. Во всяком случае, современной России еще только предстоит по-настоящему подтвердить, насколько важен для нее самостоятельный, т.е. не пришедший извне, а собственный-импульс к свободе, а значит, решить, в состоянии ли она развиваться по демократическому пути без того, чтобы быть постоянно стимулируемой к этому со стороны Запада.

Отмечу, что западный миф о России как целое, т.е. взятый в единстве его бытовой, литературной и политической составляющих, расцвечен множеством деталей российской истории, вырванных из ее контекста… Так, любой западный студент знает, что Петр Первый любил рвать зубы своим подданным, Иван Грозный убил своего сына (к тому же за неимением более адекватного термина в английском языке «грозный» звучит скорее как «ужасный»), у Екатерины Второй было множество любовников и т.д. Перемешанные с представлениями о российском климате, морозной и снежной зиме, неаккуратностью и необустроенностью российского быта, с представлениями литературного и политического характера о деспотизме, рабстве и т.д., с непонятными для западного человека идеями и образами русского православия эти детали способны выстроиться в картину, которую никак не назовешь привлекательной. Она ярко запечатлена в одном из стихотворений И. Бродского. Вслед за Елистратовым приведу это стихотворение, заметив вместе с тем, что в нем выражен лишь один из полюсов мифа, о котором идет речь. Есть и другой, противоположный полюс, о чем я скажу ниже.

Холуй трясется, раб хохочет,

Палач свою секиру точит.

Тиран кромсает каплуна,

Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра,

На лежаке — Солдат и Дура.

Старуха чешет мертвый бок,

Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит,

Борис у Глеба в морду просит.

¦ " Кружатся пары на балу,

В прихожей — куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча,

Под ней, как мозг отдельный, туча…

Пускай художник, паразит,

Другой пейзаж изобразит [11, с. 18].

Будучи относительно целостной системой, всякий миф в то же время противоречив. Он нередко включает в себя противоположные представления, которые в явном виде не вступают в противоречия друг с другом потому, что разнесены по различным частям общей картины, непосредственно не сталкиваются между собой. В западном мифе о России можно выделить комплекс представлений, вызывающих не отрицательные, а положительные эмоции и даже выражающие восторг западного человека перед российским образом жизни. Они, в.частности, выражают тоску человека западного мира по романтике бытия, по карнавальности, необычности, экзотичности.

Российская жизнь разительно отличается от благоустроенной, размеренной, требующей расчета и рациональности жизни на Западе. Чтобы вырваться из плена повседневной размеренности, западные люди издавна устраивают карнавалы. Живущий в России в специально устраиваемых карнавалах не нуждается: карнавальна сама жизнь, способная в любой момент принести самые неожиданные сюрпризы. Наблюдая российскую жизнь издалека или во время кратких поездок, западный человек не может не поражаться ее наполненное™, странности, разнообразию и непредсказуемости по сравнению с воспринимаемой им как рутина жизнью собственной. Это способно вызвать нечто, похожее на зависть с известной долей восторга, ярко выраженную и словах литературного героя английского писателя: «Ах эти русские, как увлекательна их жизнь!».

5. Нужно ли прислушиваться к западным критикам России?

Один из крупнейших западных специалистов по России, посвятивший свои труды ее изучению в предреволюционный период, англичанин М. Бэринг, отмечал, что придирчивый взгляд обнаружит в российской реальности много недостатков. Указание на недостатки, однако, не умаляет достоинств. Бэринг сравнивает того, кто берет на себя миссию придирчивого и въедливого критика, с «адвокатом дьявола» — так называется в католической церкви лицо, которому поручено перечислять недостатки канонизируемого святого. Благожелательность по отношению к России побуждает Бэриига в одном из разделов своей книги мысленно стать на позицию такого «адвоката дьявола». Думается, что весьма полезно и сегодня познакомиться с тем, как видятся недостатки России тем западным авторам, которые, не довольствуясь коллективным мифом, посвятили немало времени изучению России и не скрывают своего в целом благожелательного к ней отношения.

«Россия — страна с неприятным климатом — сухое лето, дающее ненадежный урожай, иногда ведущий к голоду, невыносимо долгая зима, сырая нездоровая весна и еще более нездоровая осень; страна <...> где почти нет хороших дорог, провинциальные города — разросшиеся деревни, грязные, приземистые, скучные, лишенные естественной красоты и не украшенные искусством; страна, в которой внутренние пути сообщения вне больших железнодорожных линий сложны и плохи;… где издержки на жизнь велики и нс пропорциональны качеству доставляемых продуктов; где работа -дорогая, плохая и медленная; где гигиенические условия жизни очень плохи;… где бедные люди — отсталые и невежественные, а средний класс — беспечный и неряшливый;… где все формы деловой жизни громоздки и обременены канцелярскою волокитою: где взятка — необходимый прием в деловой и административной жизни: страна, отягощенная множеством чиновников, которые в общем ленивы, подкупны и некомпетентны;… страна плохого управления; страна, где есть всякое попустительство и нет закона: где всякий действует, не принимая во внимание соседа;… страна крайностей, нравственной распущенности и экстравагантного потворства самому себе; народ без держания себя в руках и самодисциплины; народ, все порицающий, все критикующий и никогда не действующий; народ, ревнивый ко всему и ко всем, кто выходит из строя и поднимается выше среднего уровня; смотрящий с подозрением на всякую индивидуальную оригинальность и отличие;… народ, имеющий все недостатки Востока и не имеющий ни одной из его суровых добродетелей, его достоинства и внутренней дисциплины; нация ни к чему не годных бунтовщиков под руководством подлиз-чиновников; страна, где стоящие у власти живут в постоянном страхе;… страна неограниченных возможностей...» (цит. по [17, с. 79, 80]).

Конечно, каждому тезису приведенного высказывания можно противопоставить контртезис или найти опровергающий пример. Именно так и поступает цитируемый автор, признающийся в своей любви к России и в уважительном отношении к ее народу. Он говорит о красоте русской природы, о трогательности и задушевности русской песни и поэзии, искренности и простоте общения и многом другом, что привлекает и покоряет. Однако очевидно, что мы не должны оставить без внимания и подмеченные недостатки, о которых с горечью и болью говорят серьезные зарубежные авторы, поскольку знание слабостей позволяет целенаправленно работать над их устранением. Тому, кто верит в собственные силы, «адвокат дьявола» не страшен. Напротив, его критическая въедливость только помогает движению вперед.

Нельзя не признать, что многие из критических замечаний Бэринга не утратили своего значения и до сих пор. Это лишний раз свидетельствует о том, что отнюдь не все в особенностях бытия той или иной страны определяется общественно-политической системой. Об этом же свидетельствует и тот факт, что нередко люди. разделенные между собой столетиями и наблюдавшие Россию при резко различных общественно-политических порядках, подмечают в российской жизни одни и те же недостатки. Устойчивость ряда характерных пороков российской жизни не следует использовать для их оправдания. Их сохранность на протяжении большого исторического времени объясняется факторами длительного действия.

Условия относительной изоляции России, неисчерпаемость (на том этапе) природных и людских ресурсов и ряд других факторов долгое время позволяли России существовать и даже одерживать верх над соперниками. Сегодня действие этих факторов следует считать исчерпанным. Поэтому для того, чтобы в современных условиях если не одержать верх, то хотя бы выжить, необходимы новые подходы, существенно отличные от тех, что казались естественными еще вчера. В частности, нельзя смиряться с пороками только потому, что их история уходит в глубь веков. Обратим внимание на некоторые из тех недостатков, которые отмечены в работах иностранных авторов. Замечу, что отнюдь не всегда критику со стороны зарубежных авторов следует принимать буквально и всерьез; но и оставлять ее без внимания было бы неверным.

Известно, что западный человек ориентирован на индивидуальность, оригинальность, самостоятельность. Таково вообще ставшее широко известным свойство западной культуры, одна из ее специфических черт. Человек.«воспитанный в ее традициях. привык высоко оценивать проявления самостоятельности и творчества. Напротив, его неприятно поражают проявления несамостоятельности, неоригинальностп, подражательства. Именно подражательство является одной из черт, с удивительным постоянством отмечаемой западными наблюдателями России в качестве отрицательной. Так, голландский путешественник Ф. Гагерн на заявление русского генерала о том. что народу России присущ „гений подражания“, с удивлением и иронией замечает про себя, что это некий неизвестный, „новый совсем род гениальности!“ (5. с. 686). Еще более определенно высказывается Кюстин, на протяжении своего повествования обращающийся к теме подражательства неоднократно. „Я не осуждаю русских за то. каковы они, — пишет он, — но я порицаю их за притязание казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми. если бы они не были поглощены желанием по-обезьяньи подражать другим нациям, осмеивая в то же время, как обезьяны, тех, кому они подражают“ [5, с. 449, 450).

Возмущение иностранцев вызывают не переимчивость, не умение учиться у других. а слепое копирование, заимствование внешних форм, бездумное и неосмысленное подражание. По мнению Кюстина, подражательство Западу скрывает неприязнь к нему: „Я убедился, что русские относятся к нам иронически и неприязненно. Они нас ненавидят, как всякий подражатель того, кого он копирует“ [5, с. 557]. Очевидно, что в XVIII-XIX веках подражательство Западу захватило немалую часть высшего дворянского общества. В этом смысле мнения западных наблюдателей совпадают с наблюдениями отечественных авторов той эпохи. Так, один из героев комедии Д. Фонвизина „Бригадир“ заявляет: „Тело мое принадлежит России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской“. А. Хомяков, критикуя часть отечественного дворянства за его пристрастие к внешним формам западной жизни, называл такое пристрастие „европейничанием“.

Если в прошлом болезнь поверхностного подражательства захватывала лишь высшие классы российского общества, то сегодня она поистине не знает социально-классовых барьеров, получив всеобщее распространение. Излишне доказывать, что поверхностная подражательность препятствует подлинному усвоению западной культуры, ибо подражатель не видит в западном образе жизни ничего, кроме „сникерсов“, раз-нязнисти, гангстеризма и т.п. Тот факт, что комфортность западной жизни обеспечена высочайшей техникой мышления, длительным и преемственным развитием богатейшей культуры, для него остается скрытым и непонятным. Не случайно подражатель (в отличие от вдумчивого ученика), как правило, превосходит отрицательные черты того, кому подражает, доводя его недостатки до самого предела, до самых крайних форм.

Любопытное наблюдение сделал в апреле 1917 года Д. Бьюкенен: „Неспособность русских к дружной совместной работе даже тогда, когда на карте стоит судьба их родины, достигает степени почти национального дефекта. Как сказал мне однажды один из русских государственных деятелей; когда дюжина русских собирается за столом для обсуждения какого-нибудь важного вопроса, то они будут говорить целыми часами, а в заключение рассорятся друг с другом...“ [18, с. 142].

Вообще говоря, индивидуализм западного мировоззрения каким-то удивительным образом сочетается с коллективизмом действия. У нас же дело нередко обстоит строго наоборот: декларации о единстве, „соборности“, коллективизме и т.п. остаются декларациями, в то время как способность к совместному действию крайне низка, если, конечно, речь идет о действии добровольном, а не принудительном, не по указанию „сверху“. Неумение действовать продуманно и совместно — не только интеллигентская черта. Г. Успенский привел замечательный пример из современной ему народной жизни. В очерке „Общий взгляд на крестьянскую жизнь“ на вопрос о том, почему бы крестьянам сообща всей деревней не засыпать небольшое болото, крайне мешавшее вывозу сена, крестьянин Ермолаич ответил автору: „Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь?“ (цит. по [17, с. 52]). Не нужно специально доказывать, что и в современной России „присогласить“ кого-либо к сплоченной работе очень непросто.

Не секрет, что постсоветская Россия явила мировому сообществу поистине обескураживающее зрелище. Надежды доброжелательных по отношению к России представителей западного общественного мнения на то, что, сбросив тоталитарные оковы, страна ускоренно пойдет по пути духовного и культурного возрождения, не оправдались. Многие западные авторы видят причину сложившегося положения в том, что у власти фактически осталась та же номенклатура, лишь поменявшая лозунги с коммунистических на „демократические“, но в своей основе оставшаяся такой же черствой, бескультурной и эгоистичной, какой была всегда. Эту точку зрения в обстоятельной книге с показательным названием „Обманутая Россия: провалившаяся демократия Ельцина“ отстаивает, например, немецкий журналист Д. Загер [19]. Особую ответственность за неудачи реформ автор возлагает на руководство России. Думается, что в номенклатурном происхождении нынешних российских руководителей состоит только один аспект проблемы. В связи с современной российской ситуацией можно, в частности, вспомнить соображение, высказанное в свое время X. Ортегой-и-Гассетом.

Испанский мыслитель писал, что при всех различиях Испанию и Россию „сближает то, что обе страны оказались населены расой-народом, иначе говоря, они всегда испытывали недостаток в выдающихся личностях. Славяне — могучее народное тело, над которым едва подрагивает крошечная детская головка. Разумеется, некое избранное меньшинство имело положительное влияние на жизнь русских, но по малочисленности ему так и не удалось справиться с необъятной народной плазмой. Вот откуда аморфность, расплывчатость, закоренелый примитивизм русских людей“ [20, с. 80]. Слова известного испанского автора можно истолковать в том смысле, что высокие гуманистические идеалы русской культуры и прежде всего великой русской литературы не проникли в души значительной массы населения, не затронули, не преобразили их. В этом смысле наглядной иллюстрацией к высказыванию Ортеги-и-Гассета может служить запись Розанова о его беседе с крестьянином в 1918 году. Весьма „положительный“, серьезный на вид и немолодой крестьянин поразил Розанова своими предложениями относительно методов, какими следовало расправляться с противниками: по его мнению, нужно с живых сдирать с них кожу и выделывать из нее ремни. Записывая этот эпизод, Розанов с горькой иронией восклицает: „Вот тебе и Толстой, вот тебе и Достоевский!..“ [21, с. 469].

Сегодня, наблюдая за тем, как люди, называющие себя „демократами“, ради сохранения своей власти и привилегий, готовы пустить по миру огромные массы людей, лишив их элементарных средств к существованию, как так называемые „новые русские“ (в которых нет ничего „нового“ и ничего „русского“, ибо алчность и стремление к наживе — вечные пороки человечества) вцепляются друг другу в глотку, чтобы захватить кусок пожирней, с какой циничной легкостью принимаются решения, стоящие жизни тысячам людей, и как никто не несет за это ответственности, не говоря уже об угрызениях совести, — подобно Розанову хочется с горечью воскликнуть: «Вот тебе и Толстой, вот тебе и Достоевский, вот тебе и „слезинка ребенка“!..».

Невозможно смириться с тем, что нынешняя неприглядность России станет ее окончательным образом. Думается, однако,.что у российского общества найдется достаточно культурных сил, чтобы избавиться от поголовного увлечения поверхностным подражательством, научиться в нужных случаях действовать совместно и сплоченно, оставляя в стороне различия и разногласия, относиться к жизни и достоинству человека как к высочайшей ценности — как взывают к тому великие образцы отечественной культуры.

Список литературы

1. Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990.. •

2. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991.

3. Гегель Г. Работы разных лет. В 2-х т. М., 1976. Т. 2.

4. В раздумьях о России. XIX век. М., 1996.

5. Россия первой половины XIX века глазами иностранцев. М., 1990.

6. Ильин И. Наши задачи. М., 1992.

7. Мамонова М.А. Запад и Восток: традиции и новации рациональности мышления. М., 1991.

8. Buckle H. History of Civilization in England. London, 1858.

9. ПайпсР. Россияпристаромрежиме. М., 1993.

10. Тойнби А. Цивилизация перед судом истории. М., 1995.

11. Елистратов B.C. Россия как миф (к вопросу о структурно-мифологических типах восприятия России Западом) // Россия и Запад: диалог культур. Вып. 1. М., 1992.

12. Солоневич И. Народная монархия. М„ 1991.

13. Бердяев H. Дух русской революции // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1991.

14. Розанов В.В. Сочинения. М., 1990.

15. Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992.

16. Ферро М. Николай И. М., 1991.

17. Лосский Н.О. Характер русского народа. М., 1990. Кн. 2.

18. Российская провинция. 1995. № 6.

19. Загер Д. Обманутая Россия: провалившаяся демократия Ельцина (б.м.). 1997.

20. Ортега-и-Гассет X. Этюды об Испании. Киев, 1994.

21. Розанов В. Апокалипсис нашего времени // Сочинения. Л., 1990.

www.ronl.ru

Смотрите также

• 
  Методы чистки зубов в стоматологии реферат
• 
  Машины для химической защиты растений реферат
• 
  Материальное единство мира в философии реферат
• 
  Лермонтов 2 ссылка на кавказ реферат
• 
  Кто развязал вторую мировую войну реферат
• 
  Концепция рациональной бюрократии м вебера реферат
• 
  Концепция ограниченной рациональности г саймона реферат
• 
  Контекстная реклама в интернет маркетинге реферат
• 
  Косметические гели реферат по химии кратко
• 
  Информация в биологии реферат по информатике
• 
  Информационные технологии в швейном производстве реферат