ТОП 10:
Язык как инструмент власти
Некоторые примеры и пояснения понятия власти
Первый пример. Несколько друзей пьют в компании. На столе бутылка. Ровно половина ее содержимого выпита. Практически одновременно Джон и Питер замечают:
Питер. Бутылка наполовину пустая.
Джон. Бутылка наполовину полная.
Оба правы, или, выражаясь иначе, логически, если прав один, то должен быть прав и другой. Внешне эти выражения синонимичны. Слушающий получит информацию об «одном и том же состоянии» вне зависимости от того, сообщит ли ее Джон или Питер. Однако имеются серьезные основания считать, что эти два выражения могут совершенно по-разному воздействовать на ситуацию. Это становится более очевидным, если их немного распространить:
Питер. Бутылка уженаполовину пустая.
Джон. Бутылка все ещенаполовину полная.
Питер с его выбором выражений мог бы привести в уныние самую веселую компанию, тогда как выбор слов, произведенный Джоном, мог бы оживить празднество, даже если бы оно близилось к концу.
Второй пример. Два журналиста, А и В, командированы с целью освещать войну во Вьетнаме. Возьмем следующие отрывки из их репортажей: А пишет об «американском участии в делах Вьетнама», а В — об «американской агрессии во Вьетнаме». Соответственно, А пишет «Вьетконг», а В — «Народная Освободительная Армия».
Очевидно, что у читателей, т. е. получателей информации в данном коммуникативном акте, сформируется совершенно разное понимание событий во Вьетнаме, в зависимости от того, чей репортаж они прочитают. Выражение «американское участие в делах Вьетнама» создает совсем иное впечатление о США и их деятельности во Вьетнаме, чем выражение «американская агрессия во Вьетнаме». Аналогично конкурирующие наименования «Вьетконг» и «Народная Освободительная Армия» подразумевают совершенно разную характеристику.
Здесь следует добавить, что данная коммуникативная ситуация, очевидно, гораздо сложнее предыдущей. В основном это объясняется тем, что гораздо труднее решить, к чемуотносятся разные выражения. В примере с количеством содержимого бутылки «увидеть» то, о чем идет речь, было намного проще. Соответственно, рассматривать языковые выражения и судить, к примеру, истинны они или ложны, было намного легче.
На этих примерах из области повседневной коммуникации видно, что выбор выражений, осуществляемый отправителем сообщения, воздействует на понимание получателя. Даже если отправитель старается «выражаться объективно», видно, что осуществляемый им выбор выражений структурирует и обусловливает представление, получаемое реципиентом. Эта присущая языку и пользующемуся языком человеку способность к структурированию и воздействию и есть как раз то, что мы имеем в виду, утверждая, что «язык есть инструмент социальной власти» (socialpower). Мы намеренно воспользовались понятиемвласти,чтобы подчеркнуть тот аспект коммуникации и использования языка, который часто оставляют без внимания. Очевидно, что возможность структурировать и обусловливать опыт другого лица вне зависимости от того, осуществляется ли это посредством языка или как-то иначе, есть фактически осуществление (социальной) власти над этими лицами. Здесь это понятие используется в обыденном, достаточно широком значении, подразумевающем, что каждый, кто оказывается в состоянии воздействия на кого-либо, осуществляет власть. Властьможетосуществляться и через язык. Существует мнение, что некоторые люди обладают «даром красноречия». Это обычно относится к тем, кто умно и убедительно выступает в споре или дискуссии. Ранее указывалось, как манипулятивные возможности языка эксплуатируются в рекламном деле (ср.Hansen, 1965) и в политической пропаганде (идеологии) (см.Marcuse, 1968, 1969). Поэты и писатели также всегда знали о власти слов, которая лежит в основе их способности воздействия (ср.Carling, 1970).
Однако мысль о том, что наше с вами обычное повседневное использование языка, наш нейтральный неформальный разговор предполагает осуществление власти, т. е. воздействие на восприятие и структурирование мира другим человеком, эта мысль может показаться одновременно удивительной и дерзкой. Одна из причин этого может заключаться в том, что область, доступная для нашего языкового воздействия, довольно ограничена. Другие пользующиеся языком: на радио, на телевидении, в печати, в рекламе и т. п., имеют совершенно иную сферу действия (позицию власти),так что результат использования ими языка(инструмента власти}гораздо значительнее (Blakar, 1972). И все-таки, как можно было убедиться на двух предыдущих примерах (и как мы надеемся более детально показать далее), представляется, что всякое использование языка предполагает такой структурирующий и воздействующий эффект. Иными словами, выразиться «нейтрально» оказывается невозможно. Даже кажущиеся синонимичными выражения, такие как «Она наполовину полная» и «Она наполовину пустая»,могутвоздействовать на получателя совершенно по-разному. Произнеся одно-единственное слово, человек, как кажется, вынужден занять «позицию» и «осуществлять воздействие». Мы не касаемся здесь вопроса о том, осуществляет ли он при том воздействие преднамеренно, мы лишь продемонстрируем, что происходит именно это. Таким образом,социальное воздействиеиспользующего языкопределяетсяздесь поего результатам или последствиям, совершенно независимо от того, является ли результат преднамеренным или нет (Blakar, 1973).
Ситуация коммуникации — это такая ситуация, в которой отправитель имеет «нечто» (сообщение), что он хочет (намерение) передать получателю. Такая передача может осуществляться многими разными способами и с помощью многих разных средств (Hockett, 1963). Однако для людей наиболее обычным средством является язык. Когда у отправителя имеется мысль или сообщение, которое он хочет передать, то эта мысль (сообщение) может быть закодирована многими альтернативными, но функционально эквивалентными кодами, т. е. одно и то же значение или сообщение может быть передано с помощью нескольких различных выражений. Содержание «X опоздал» может быть передано и с помощью выражения «X пришел поздно» и с помощью выражения «X не пришел вовремя». Аналогичным образом все три утверждения «не хватает», «недостаточно» и «слишком мало» способны передавать идею недостатка чего-либо. Именно для этой цели существуют словари синонимов — словари, где можно отыскать разные слова и выражения дляодной и той жемысли или смыслового содержания.
Каждый раз, когда мы хотим «нечто» выразить, мы должны выбрать между несколькими альтернативно возможными способами, которыми это «нечто» может быть выражено. С аналогичной проблемой сталкивается получатель. Он слышит звуки (или читает буквы), которые издает отправитель, он декодирует (извлекает, понимает) содержание, или значение, которое было передано. Однако многие (может быть, даже все?) звучания или письменные последовательности могут передавать несколько различающихся смыслов. Наиболее яркими примерами этого являются омонимия в устной речи и омография в письменной. Слово ballможет иметь два совершенно не связанных между собой значения: мяч, по которому можно ударить, и бал, на котором танцуют. А когда мы слышим вне контекста высказываниеPeterbeatJohn«Питер побил Джона», невозможно понять, то ли Питер выиграл забег, в котором они оба участвовали, то ли он ударил Джона палкой.
Когда получатель что-то слышит или читает, он должен в процессе декодирования выбратьодно из нескольких возможных значений. В этом ему помогает контекст: сама ситуация, то, что было сказано ранее, а также то, что было сказано после. Если считать, что акту коммуникации действительно свойственны эти характеристики, тогда в самом деле можно засомневаться, в состоянии ли вообще получатель «вытянуть» из языкового высказывания именно те мысли и чувства, которые намеревался сообщить отправитель. Как мы видели, коммуникация вполне может оказаться неудачной как в процессе кодирования, если отправитель выбирает языковые выражения, которые неадекватно отражают то, что он хочет передать, так и в том случае, когда получатель декодирует нечто, отличное от того, что имел в виду отправитель.
Однако как раз в этих выборах,которые и отправитель и получательобязаны,осуществить (и в особенности это касается выбора отправителя), мы видим основание для утверждения, что «использование языка предполагает осуществление власти». Как мы видели в приведенных выше примерах, даже так называемые синонимичные выражения могут вести себя совершенно по-разному: они могут подчеркивать или выделять различные аспекты ситуации, а также передавать или обозначать разные действия или разное отношение к тому, о чем идет речь. Здесь важно помнить, что за некоторый отрезок времени мы можем передать только одно выражение или элемент. Мы не можем передать целую мысль или смысловое содержаниенепосредственноиз сознания одного человека в сознание другого, мы обязаны распределить нашу мысль и смысловое содержание во времени в виде звучащей речи (Lashley1951;Rommetveit, 1968, 1971). Точно так же мы не можем употребить одновременно два или более объясняющих друг друга высказывания. Мы обязаны выбирать и «ставить все на одну лошадь».
Мать Дэвида обнаружила, что в банке меньше печенья, чем следовало бы. Подозрение немедленно падает на Дэвида. Свое подозрение она может выразить различными способами, например:
/) Это ты взял печенье, Дэвид?
2) Это ты стибрил печенье, Дэвид?
3) Это ты свистнул печенье, Дэвид?
4) Это ты стянул печенье, Дэвид?
5) Это ты стащил печенье, Дэвид?
6) Это ты украл печенье, Дэвид?
Используя эти шесть разных выражений, мать Дэвида обозначает с их помощью самое разное отношение к Дэвиду и его «криминальному поведению». Возможно, мать Дэвида испытывает целый комплекс чувств по отношению к Дэвиду и его поведению. Таким образом, несмотря на то что каждое из шести высказываний содержит долю истины, ни одно из них в отдельности не является полностью адекватным для обозначения всего внутреннего состояния матери Дэвида в целом. Чтобы обратиться к «грешнику», она должна выбрать одно выражение из множества возможных. Своим выбором она подчеркивает определенный аспект своего внутреннего состояния и, возможно, делает некоторый намек на то, какое наказание может ожидать Дэвида. Настоящий анализ был ограничен только языковым выражением. Однако в реальной ситуации языковое высказывание будет частью общей коммуникативной ситуации с неязыковыми намеками, выражением лица и т. п.
Аналогично можно ожидать, что эмоциональная реакция слушающих новости будет существенно различаться в зависимости от того, услышат ли они: 1) Американцы наращивают мощь своих военно-воздушных сил во Вьетнаме, 2) Американцы расширяют воздушную войну во Вьетнаме, 3)Американцы усиливают бомбардировки Вьетнама.В то время как пример 1, вероятно, наводит на мысль о сильном противнике, наличие которого делает необходимой такую «интенсификацию», а пример 2 может ассоциироваться с воздушными боями, которые обе стороны ведут с переменным успехом, пример 3, скорее всего, вызывает образы бомбардировок мирных деревень и убийства детей и стариков.
Сложность взаимоотношений между языком и действительностью — одна из причин того, что выбор, осуществляемый отправителем в процессе кодирования, играет столь существенную роль в структурировании средствами языка. Покажем, каким образом отчасти именно сложность этого отношения придает выбору отправителя в фазе кодирования такой сильный структурирующий и воздействующий эффект. Для многих языковых утверждений легко ответить на вопросы типа: «Правда ли это?», «Правильно ли это?», «Соответствует ли это действительности?» и т. п. Если вернуться к примеру с бутылкой, то достаточно легко выявить, соответствует ли факту утверждение: «Бутылка наполовину полная (наполовину пустая)». Если ответ утвердительный, то можно быть уверенным, что такие утверждения, как «Бутылка пустая» или «Бутылка полная» не соответствуют действительности. В случае других утверждений ответить на вопросы такого типа в принципе иногда возможно, хотя практически сделать это нельзя. Возьмем, например, такое утверждение: «В Сахаре 7753538421 песчинка».
Однако для очень многих утверждений, которые окружают нас и создают основу нашего понимания и постижения действительности, невозможно ответить на вопросы так, как это было сделано выше. Например, какое из следующих утверждений соответствует фактам: 1) «Дэвид взял печенье», 2) «Дэвид стибрил печенье», 3) «Дэвид украл печенье»? Эти утверждения могут быть лишь частично верифицированы как истинное или ложное относительно «критерия реальности». Можно проверить, был ли тот, кто «взял/стибрил/украл» печенье, Дэвид, Джон или кто-либо еще, если вообще правда, что какое-то печенье пропало. Но не существует такого критерия, который позволил бы проверить, было ли печенье «взято», «стибрено» или «украдено». Тем не менее для Дэвида и его матери небезразлично, какое из этих выражений выбрано. Так же обстоит дело с большей частью утверждений, появляющихся в печати, звучащих по радио и т. п. (ср. примеры о Вьетнаме).
studfiles.net
С античных времён до настоящего времени язык власти привлекал всеобщее внимание и был предметом обсуждения и систематического исследования. Древние греки с их созерцательным типом мышления были восхищены многообразием способов использования языка, который они рассматривали как инструмент истины, изобразительно-выразительное средство и как орудие убеждения. Безусловно, величайшее влияние на последующее развитие научной мысли в этом направлении оказали идеи Аристотеля [Rhetorica and De Poetica 1924]. Тем не менее, самая непосредственная связь между теорией языка и властью была установлена благодаря многочисленным трактатам об ораторском искусстве, расцвет которых пришёлся на античную эпоху. В Афинах, где действия коллектива так часто зависели от исхода полемики, софисты разработали практические правила успешной речи. Рим продолжил греческую традицию, что особенно отражено в трактате Цицерона «Об ораторе» (1942). Известно, что Плиний написал достаточно объёмный учебник под названием The Student («Изучающий») [Lynn Thorndike 1929: 45].
В период Средневековья огромная роль устной коммуникации в практической жизни нашла своё отражение в существовании ряда трактатов, посвящённых проповедям. Поскольку проповеди часто были нацелены на то, чтобы выйти за непосредственные рамки обряда или религиозного наставления, нельзя сказать, что ораторское искусство священнослужителей не имеет никакого отношения к исследованию политической деятельности. У нас есть достаточные основания полагать, что многие проповедники обладали способностью глубокого проникновения в контекст ситуации проповеди. Григорий Великий посвятил целую главу описанию различных типов публики, с которой приходится иметь дело проповеднику, он насчитал не менее ста двадцати различных категорий слушателей. Показателем высокого уровня самоанализа являются пометки, обнаруженные на сохранившемся рукописном тексте проповеди, которую в 1500 году читал Оливье Майяр: «Сядь — встань — сделай гримасу — Гм! Гм! — а теперь кричи что есть мочи» [Harry Caplan 1925, Etienne Gilson 1932: 93-154; Th. M. Charland, 1936].
После изобретения в Европе печатного станка в XVI веке литература по ораторскому искусству постепенно стала тесно связываться с использованием печатных изданий. В XX веке, благодаря двум изобретениям — кино и радио — голос и жестикуляция говорящего вновь обрели прежнее значение. Что касается современности, рост частных предприятий впервые стал причиной появления огромного количества литературы об искусстве привлечения покупателей. Ещё одной характерной чертой нашей цивилизации с её высокой степенью нестабильности вследствие быстро меняющейся и непредсказуемой жизни, является существование литературы по проблемам политической пропаганды. В целом, с ростом населения и профессиональной специализации люди начинают всё больше стремиться урегулировать свою деятельность. Издаются справочники для коммерческих директоров, регулирующие их взаимоотношения с акционерами, покупателями, рабочими, представителями власти и другими группами. Свои «руководства к действию» имеют государственные служащие, профсоюзы, торгово-промышленные ассоциации и политические партии. В позднем Средневековье существовали книги об искусстве умирать; сегодня мы можем найти справочники о том, как организовать похороны [Sister Mary Catherine O’Connor 1942].
С тех пор как человек осознал действенную силу слова — будь то власть, прибыль или возможность сохранять присутствие духа — он всегда сопротивлялся возможности объективно оценить значение языка. В этой связи достаточно вспомнить тот отрицательный оттенок, который так долго связывался со словом «софист», несмотря на то, что греческие софисты были выдающимися учителями риторики. Даже само слово «риторика» в дополнении к положительному смыслу приобрело отрицательную коннотацию. Уильям Батлер Иетс в своей книге очерков «Идеи добра и зла» называл это явление, характерное для не слишком проницательных людей, «желанием, стремящимся завершить работу воображения». Этим можно объяснить употребление резких определений в повседневной разговорной речи: считается, что увлекаться риторикой — значит быть фальшивым, напыщенным и неискренним.
Не трудно понять, почему существует так много факторов, обусловливающих враждебность, с которой люди относятся к изучению практического воздействия языка. Обычный человек далёк от того, чтобы применять к языку тот же беспристрастный подход, с которым он пользуется выключателем электрического освещения — слова тесно связаны с нашей изначальной психологической установкой. Слова и мимика во многом и напрямую определяют наше самочувствие. Если обычные слова приветствия сказаны неучтиво, нам становится неприятно; и они должны быть произнесены в точности с соответствующей интонацией. Нам трудно было бы подробно передать малейшие словесные претензии, которые мы предъявляем своим соседям, или которые они предъявляют нам, однако мы знаем, что нам нравится или, по крайней мере, что нам не нравится в каждой конкретной ситуации. Одним словом, статус нашей личности в целом включён в поток вербальной информации, в котором выражено почтительное отношение к нам окружающих. И если мы принадлежим к тем несчастным и все ещё многочисленным группам людей до некоторой степени неуверенных в себе, мы склонны уделять излишнее, чрезмерное внимание деталям повседневного дискурса. Мы становимся сверхчувствительны к всевозможным проявлениям неуважения, независимо от того, является ли это реальностью или плодом нашего воображения. Мы заново переживаем каждый контакт, спрашивая себя, что означала эта полуулыбка — дружелюбие или скрытую насмешку, и недоумеваем, был ли отрывистый тон собеседника следствием его спешки либо он просто был слегка обижен, или же мы слишком далеко зашли, обращаясь к шефу просто по имени.
Показателем того, что слова могут производить определённый эффект, является использование их для защиты от словесных нападений. Фредерик Дуглас (оратор): «Джентльмен не будет оскорблять меня, и ни одному человеку, не являющемуся джентльменом, я не позволю оскорбить себя». «Клятвы — всего лишь слова, а слова — всего лишь ветер» (Сэмюэль Батлер, «Гудибрас»). Много лет назад Сенека заметил: «Уметь спокойно переносить недоброжелательное отношение окружающих — это первое, чему должны научиться те, кто стремится быть у власти».
Благодаря изучению бесконечных внутренних монологов у больных с невротическими расстройствами, наконец, удалось доказать, что с самого рождения язык имеет огромное значение для осознания собственного «я». Ни один ребёнок не может полностью адаптироваться в человеческом обществе, до тех пор, пока он не начнёт успешно прокладывать свой путь сквозь лабиринт языка. Ни одно из достижений ребёнка не становилось предметом столь бурного обсуждения, по крайней мере, в нашей цивилизации, как его первые произнесённые слова и последующее приобретение языковых навыков. С самых первых дней жизни, наша речевая способность служит не только удовлетворению элементарных практических потребностей в еде и защите. Это своего рода измерительный прибор, с помощью которого мы постоянно оцениваем нашу личность как целое. Как правило, способность к речи всегда несёт с собой целый поток снисходительности со стороны членов ближайшего окружения и за его пределами, когда первые неудачи травмируют «я» ребёнка.
Дальнейшее усложнение нашего отношения к языку выражается в чувстве обиды, испытанном нами в детстве в ответ на произвольность и непонятность речи взрослых. Её быстрота, за которой нам порой трудно успеть, и использование слов, гораздо длиннее тех, что мы можем усвоить, оказывается для нас своего рода псевдорекламой того, какую роль будет играть для нас общение в будущем. Неудивительно, что ребёнок придаёт огромную значимость языку и его способности содержать в себе скрытую информацию. and to secrecy. Отсюда становится ясно, почему так много усилий нередко предпринимается для создания тайных языков. Комичной эту ситуацию отчасти делает то, что сами взрослые нередко выступают противниками своей же собственной языковой монополии [Pierre Bovet 1923].
Теперь, когда мы рассмотрели мощные факторы, обусловливающие раннее развитие личности, мы можем понять, какую огромную роль играет магия и магические слова в политической истории человечества. Задачей общества было внести некую корректировку в мир детских иллюзий путём постепенного приведения их в соответствие с реальной действительностью. Некоторые культуры сделали всего лишь несколько нерешительных шагов в этом направлении, и взрослые суждения обладают меньшей ценностью, в связи с чем в определённые периоды даже наиболее образованные члены сообщества вновь обращаются к примитивным формам мышления.
Согласно магическому отношению к жизни, символы и знаки обладают необъяснимой силой. Чародеи, предсказатели и знахари высоко ценились при дворах древних правителей, а также среди простого народа. И даже если магический обряд состоял из определённых действий над материальными предметами, его неотъемлемым элементом обязательно являлись заклинания и магические формулы. Когда речь идёт об оккультном знании, считается, что именно нужные слова смогут приоткрыть завесу таинственности. Для того чтобы вспомнить примеры магического отношения к жизни, достаточно лишь открыть труд Плиния Старшего «Естественная история». В Древнем Риме кометы нередко считались символами несчастья. Один из ранних императоров, опасаясь астрологов, изгнал всех, за исключением тех, кто находился при дворе, за пределы Рима и Италии из-за их слишком вольных предсказаний относительно его смерти. Считалось также, что некоторые камни якобы оберегают публичных ораторов или дают право находиться в присутствии королевского окружения, а кровь Василиска помогает богам услышать людские молитвы, а тем, кто у власти — удовлетворить адресованные к ним прошения [Lynn Thorndike 1929: 70].
В самом деле, политика и магия так тесно переплелись, что в сознании людей искусство политики порой неотделимо от магии. В сочинении Филона Александрийского «О снах», написанном в I веке н. э., Иосиф и его «Многоцветный плащ» — это своего рода сравнение с «пестрой паутиной политических интриг», где в каждом правдоподобном высказывании тесно переплетаются и ложь, и «малейшая частичка правды». Филон сравнивает политиков и государственных деятелей с прорицателями, чревовещателями и колдунами, «людьми, владеющими искусством магии, заклинаний и всевозможных фокусов, чьей вероломной хитрости очень трудно противостоять». Двенадцать веков спустя, Моисей Меймонид провёл подобные аналогии в своём сочинении «Путеводитель для Озадаченного». Считалось, что в некоторых людях преобладает способность к воображению, тогда как рациональная способность остаётся недостаточно развитой. «Так появились объединения политиков, законодателей, предсказателей, колдунов, провидцев… и фокусников, которые творят чудеса при помощи странного искусства и оккультных наук» [Lynn Thorndike 1929: 358-359].
Не смотря на некоторое сопротивление изучению некоторых аспектов языка, наука лингвистка в целом может гордиться долгой, богатой и успешной традицией. Как бы там ни было, на развитие научного подхода к языку глубокое влияние оказало изначальное магическое отношение к жизни. В Индии, благодаря влиянию брахманов, Веды считались наделёнными такой магической силой, что малейшая неточность в произношении, ударении или ритме сводили к нулю значение всей жертвенной формулы. Фонетика, грамматика, этимология и метрика возникли из стремления достичь должного понимания и чтения священных текстов. Музыка как наука произошла вследствие того, что жрецу нужно было исполнять священные песни. Точное измерение было необходимо для постройки алтарей, а астрология использовалась для того, чтобы вычислить подходящее время для жертвенного обряда. Начиная с восемнадцатого века, литература Индии стала оказывать непосредственное влияние на европейскую науку; изучение текстов Ригведы (одна из четырёх старейших частей Вед) способствовала развитию компаративной филологии (См. H. D. Griswold for a brief statement on «Brahmanism and Hinduism» in the Encyclopaedia of the Social Sciences).
Большинство законов научной лингвистики содержат в себе обобщение того, как составные части данной языковой структуры взаимодействуют с языком в целом, и как одна языковая структура влияет на другую. Поразительным примером предположений, которые выводятся из лингвистических законов, является работа Эдварда Сепира о атабаскских языках Северной Америки. Сравнивая базовый звуковой строй близких языков, он сделал предварительный вывод о существовании в языке хупа начального ky, несмотря на отсутствие данной комбинации в документах того периода. Тем не менее, летом 1927 года Сепир провёл ряд независимых исследований, изучая язык хупа, и обнаружил эту отсутствующую и выведенную им комбинацию. Существование подобных конструкций в других языках было также сначала предположено, а потом и доказано другими учёными, что явилось доказательством внутреннего сдвига в фонетическом строе языков. Данный тип лингвистических изменений необходимо включить в список их более явных разновидностей (изменения по аналогии, заимствования) [Edward Sapir 1931: 297-306].
На пути перехода от законов компаративной грамматики и фонетики к принципам практического использования языка для определённых целей ещё много белых пятен. Влияние человеческого фактора на развитие языка пока доступно пониманию лишь частично. Другие разнообразные функции языка, такие как, например, язык власти, также не были предметом подробного изучения.
Инициатором исследований в данной области стал Стенли С. Ньюмен в своей работе «Язык, культура и личность», Очерки памяти Эдварда Сепира, опубликованной в 1941 году. Одна из ранних попыток выделить «специальные языки» в отдельную область была предпринята Арнольдом ван Дженнепом в 1908 году. Он выделял «священный» и «светский» язык и также разделял предположение о том, что в состав «специальных языков» входят слова, являющиеся элементами: a) общего языка, или b) элементами, отсутствующими в нем. О современном состоянии лингвистического знания [см. Leonard Bloomfield 1933; H. Pedersen 1931. C. W. K. Gleerup 1941]; проникновение политического языка в другие функциональные области время от времени изучалось также [A. Harnack, Militia Cliristi 1905]. Политическая лексика и образы были предметом исследования во многих научных работах, разновидностях литературы и других СМИ. Примеры: James Emerson Phillips Jr. 1940; Robert Taylor 1941; Richard Lattimore, 1942.
Существуют различные функции языка, в зависимости от намерения говорящего и достигаемого эффекта. Когда речь идёт об оказании какого-либо воздействия на сферу власти, можно говорить о политической функции языка. В рамках данной концепции возможно два крайних варианта, первый — это непреднамеренное воздействие, оказываемое на сферу власти, а второй — полное отсутствие ожидаемого эффекта. Возможно, следует упомянуть, что политические намерения и воздействия иногда не лишены экономических и так далее — мотивов и последствий.
Когда мы говорим о политике как науке, мы имеем в виду науку о власти. Власть — это принятие решений. Решение — это санкционированный выбор, выбор, который влечёт за собой серьёзные последствия для того, кто осмелится ему противостоять.
Следовательно, язык политики — это язык власти. Это язык решений. Он регистрирует решения и вносит в них поправки. Это боевой клич, вердикт и приговор, закон, постановление и норма, должностная присяга, спорные вопросы, комментарии и прения.
Когда мы рассматриваем функции языка, мы исследуем бинарные отношения между функцией и языком. Наши главные вопросы при этом: каково влияние функции на язык и наоборот, языка на функцию? (по терминологии Чарльза В. Морриса, это прагматика коммуникации).
Когда мы изучаем влияние функции на язык, нас интересуют два аспекта языка, один из которых семантический, а другой синтаксический. (эти термины также используются в значении, предложенном Чарльзом В. Моррисом). Политическая семантика рассматривает ключевые понятия, слоганы и догматы с точки зрения их восприятия. Политический синтаксис, с другой стороны, имеет дело с логическими и грамматическими отношениями. Историки, которые описывают современный политический лексикон в данном государстве, предоставляют нам живой материал (сырье) для политической семантики. Часто теоретики политической доктрины указывают на существование необоснованных или несостоятельных доктрин и, в некотором роде, вносят свой вклад в развитие политического синтаксиса.
При анализе политической семантики, нас интересуют две проблемы: одна из них — смысл сказанного, другая — стиль изложения. По традиции в политической науке вопрос смысла изучается достаточно полно, однако вопросам стиля, т.е. сочетания элементов, используемых для формирования сообщения, уделяется очень мало внимания. Поэтому настоящая глава, в которой рассматриваются главным образом вопросы политического смысла, посвящена обзору ряда хорошо известных категорий, необходимых для анализа языка власти. Вторая глава, напротив, посвящена стилю, и призвана проложить новый путь в этом направлении.
Исследования языка учёными-политологами привели к возникновению ряда пограничных категорий, в частности политического мифа. «Вся совокупность верований, существующих в данную эпоху, в большинстве случаев может быть сведена к определённым фундаментальным допущениям, которые в данное время, независимо от того, являются ли они верными или ложными, воспринимаются массами как чистая правда, при этом присутствует такая уверенность, что их едва ли можно назвать допущениями» [Dicey 1924: 20]. Политический миф содержит в себе «фундаментальные допущения», касающиеся политических вопросов. Он состоит из символов, к которым прибегают не только с целью разъяснения, но и оправдания специфических практик власти.
Неверно полагать, что термин «миф» обязательно придаёт вымышленный, ложный или иррациональный оттенок входящим в его состав символам, хотя зачастую имеются основания для подобной интерпретации.
Данный концепт по своему значению стоит в одном ряду с такими значительными понятиями классической литературы, как платоновская «ложь во благо», марксистская «идеология», сорелевский «миф», «политическая формула» у Моски, «деривации» у Парето, «идеология» и «утопия» у Мангейма, и так далее.
В состав политической доктрины входят основные ожидаемые результаты и требования, касающиеся политических отношений и практик в данном обществе. В данном контексте Мерриам упоминает понятие «креденда» («догматы веры») — то, во что надо верить, разграничивая его с понятием «миранда» — то, что рассчитано на эмоциональное восприятие. «Креденда власти содержит в себе основания приятия индивидом данной власти. И это приятие во многом может определяться отношением к правительству в целом, к отдельным политикам или к системе власти популярной в данное время в отдельно взятой административной единице». Политическая доктрина изложена в официальных документах: конституциях (особенно в преамбулах), уставах, официальных декларациях и так далее.
Зачастую политическая теория служит главным образом для реализации принципов политической доктрины. Нет чёткого разграничения между гипотезами политической науки и требованиями и ожиданиями политической философии. Этот вопрос достаточно убедительно изложен Мерриамом, который считает, что теории государства «во многом служили оправданием или рационалистическим обоснованием действий людей, находящихся у власти или стремящихся к ней — защита расовых, религиозных, классовых интересов в силу своего особого положения» [Charles 1925: XIV]. Одним словом, теории государства часто являлись своего рода воплощением политической доктрины.
В то же время, правовые и экономические теории часто служили основанием для формулировки политической доктрины, не зависимо от их научного смысла. В самом деле, научные суждения в собственном смысле слова могут в то же время функционировать как политические символы, это особенно касается социальных наук. Как подчёркивал Луис Вирт, «Каждое утверждение «факта» о социальном мире затрагивает интересы какого-либо индивидуума или группы» [Karl Mannheim 1936: XVII]. Данный факт не ставит под сомнение объективность суждения, однако он не акцентирует его возможное функционирование ни в политическом ни в исследовательском процессе.
Другим важным компонентом политического мифа, заключающим в себе (по крайней мере, в его латентном содержании) множество элементов политической доктрины, являются различные разработки социальных норм, теории того, что принято, правильно, хорошо. Милл в своём труде «О свободе» заметил, что «всегда, когда существует доминирующий класс, моральные нормы страны во многом определяются интересами этого класса, а также его чувством классового превосходства». И дело не только в том, что это «исходит» от социальной структуры, но и в том, что здесь же коренятся фундаментальные оправдания существования подобной структуры. Подобная взаимосвязь между классовыми предпочтениями и социальной структурой подчёркивалась в работах Веблена и других исследователей.
Миранда — это символы, выражающие отношение и самоидентификацию в политическом мифе. Их функция заключается в том, чтобы вызвать восхищение и энтузиазм, укрепляющие веру и чувство лояльности индивида к власти. Они не только вызывают необходимые для существования данной социальной структуры эмоции, но способствуют осознанию необходимости разделить эти эмоции с другими людьми, тем самым, стимулируя всеобщую классовую идентификацию и создавая основу для солидарности. «Эмблема или знак социальной принадлежности», как говорил Гиддинг, «не только обращают внимание человека, который видит или воспринимает его, на предмет или факт, который они символизируют, но и пробуждают в нём определённые чувства; они также заставляют его прислушаться к этим чувствам и обратить внимание на поведение окружающих, вызванное данными символами. Благодаря такому осознанию поведения и эмоций других людей он сам тотчас попадает под их влияние, которое равноценно первоначальному эффекту от этой эмблемы или знака социальной принадлежности» [Franklin 1901: 138]. Флаги и гимны, церемонии и демонстрации, group народные герои и окружающие их легенды — все это примеры, иллюстрирующие важность миранды в политическом процессе.
Политическая формула это часть политического мифа, детально описывающая и определяющая рамки социальной структуры. Этот термин был заимствован у Моски, который, тем не менее, также использовал его для обобщения понятия политическая доктрина [Gaetano Mosca 1939]. Если политическая доктрина — это «философия государства и правительства», то политическая формула воплощает в себе основной общественный закон государства. Доктрина формирует, если можно так выразиться, постулаты формулы, следовательно, её основным источником являются преамбулы конституций, причём последние считаются важным источником формул. Политическая формула, другими словами, уточняет содержание политической доктрины для специфических и более или менее конкретных политических моделей. На пример, политическая доктрина божественного права короля может быть конкретизирована в политической формуле посредством системы королевских привилегий, правил наследования престола, модели поведения по отношению к дворянской аристократии и так далее.
Политическая формула носит одновременно прескриптивный и дескриптивный характер — её характерной чертой является двоякое толкование в соответствии с общепринятыми нормами («…если взять реальное значение той или иной формулировки закона, мы можем сказать, что оно двусмысленно; мы называем его нормативно двусмысленным, потому что здесь употребляется слово «закон», а «закон» — это слово, которое отсылает нас к нормам, даже если не ясно, касается ли норма, о которой идёт речь, только говорящего, является ли она общей для всех, или же, будучи всеобщей, данная норма не имеет никакого отношения к говорящему. Опыт повседневности служит доказательством огромной роли подобного рода нормативно двусмысленных утверждений в дискурсе, целью которого является толкование «закона», «морали» или «божественно воли». У нас возникает множество сомнений на предмет того, можно ли интерпретировать суждение «Это правильно (с точки зрения морали)» как утверждение, имеющее смысл «это закон, а фраза «это воля божья» является не менее двусмысленной. Употребляя подобные словесные цепочки, говорящий может намеренно скрывать свои предпочтения и мнения относительно спорных вопросов, а также привлекать большее внимание к тому, что он говорит, озвучивая нормы, принадлежащие чуждой говорящему ценностной системе» [Lasswell, McDougal 1943: 267]). Она прескриптивна т.к. предполагает соответствие определённой спецификации и содержит в себе символы, нацеленные на аргументированное оправдание или осуждение данных политических практик. Но её также можно назвать дескриптивной, поскольку, действительно, в определённой степени в ней присутствует соответствие предъявляемым требованиям, и, предположительно, в том, что данная формула принимается большинством людей как корректно описывающая модели и практики власти.
В любом современном государстве всегда есть специалисты по внедрению, разработке и применению политического мифа. Прерогативой политического философа является доктрина; законодатели трудятся над созданием политических формул; ритуалисты и люди творческих профессий шлифуют миранду. Политики пытаются постепенно применять доктрину и формулы дл решения текущих вопросов.
Безусловно, обычный человек проявляет лишь эпизодический интерес к тем тонкостям, которыми занимаются философы или законодатели и даже многие политические лидеры. Тем не менее, существует некий общий знаменатель между высказываниями обычного человека и мыслителя или политика. Все они используют ключевые символы.
Ключевой символ — это основной компонент политического мифа. В США ключевыми словами считаются «права», «свобода», «демократия», «равенство». Подобные термины можно встретить в сложных научных трудах, написанных профессорами, услышать на судебных заседаниях, в кулуарах Конгресса или просто на улице.
Одной из очевидных функций ключевого символа является функция формирования общественного опыта для каждого человека в государстве, от самого могущественного политического лидера до самого рядового обывателя или философа. В самом деле, одним из немногих обстоятельств, объединяющих людей независимо от расы, происхождения, профессии, принадлежности к партии или религии, является то, что на их сознание постоянно воздействует один и тот же набор ключевых слов. Данные термины способствуют развитию чувства лояльности к власти и тем самым обеспечивают единство населения страны.
В том же ряду, что и ключевые символы стоят и слоганы, которые занимают промежуточное положение между отдельным словом и полноценным предложением с философским или политическим смыслом. Характерным признаком слогана или максимы является наличие краткой цепочки слов, смысл которой становится ясен за счёт многократного повторения или в определённом контексте. Среди самых знаменитых афоризмов Английской конституции можно назвать «Король бессмертен» и «Король всегда прав». «Свобода слова», «Суд присяжных», «Билль о правах», — все это фразы, которые функционируют как слоганы.
Для более тщательного исследования удобнее классифицировать символы и утверждения в зависимости от типа отношений между автором суждений и заключённой в них информацией. Суждения, которые способствуют формированию у говорящего или пишущего определённых предпочтений или позиций, — это требования. В свою очередь, суждения, не являющиеся требованиями, могут подразделяться на те, которые определяют границы «я» их автора, и все остальные высказывания. Фраза «Я Американец» представляет собой идентификацию, т.к. она ставит в один ряд «Я» (эго-символ автора высказывания) и тех, кого называют «Американцы». Тотальное я каждого человека включает в себя всех тех, кто составляет его первичное «я». Как правило, речь идёт о семье и друзьях, соседях и сослуживцах, а также соотечественниках — представителях той же нации. Суждения, не являющиеся ни требованиями, ни идентификациями, — это ожидания. Они всего лишь помогают говорящему или пишущему правильно сориентироваться (ключевые символы, которые обычно функционируют в суждениях как идентификаторы или как указатели требований и так называемого положительного отношения к власти, могут быть названы символами идентификации, требования и ожидания) (Различия между ними описаны в книге [Lasswell 1935]. Иногда автором используется термин «положительно отношение» как синоним слову ожидания).
Тотальный миф любой общности людей всегда имеет один неизменный компонент: оправдание и высокое положение власти. Для характеристики этой части мифа принято использовать термин «идеология». В некоторых группах присутствует другой элемент, а именно, неприятие существующей идеологии. Часто порядок, установленный в государстве подвергается критике в каких-то аспектах, и предлагаются частичные реформы. В большинстве случаев, тем не менее, имеют место встречные течения, выражающиеся в целом спектре различных доктрин и конституционных поправок, которые носят хоть и революционный, но антиреформистский характер. Когда критикуется фундаментальные принципы власти, которыми руководствуется правительство, и вся система распределения благ в обществе. Мы наблюдаем столкновение «утопического» мифа и существующей идеологии.
Примеры революционных изменений мирового значения. Некоторые утопические мифы имеют отношение не только к какой-либо конкретной территории, но и к миру в целом. Доказательствами необходимости тотальной перестройки человеческого общества являются так называемые исторические мифы, повлекшие за собой коренные изменения мирового значения. Они провозглашают и провоцируют незамедлительные и резкие изменения социального строя. Когда подобный миф пропагандирует или предсказывает коренной переворот, его можно назвать не только мировой революцией, но и «радикальным» по своей природе. В 1939 году, накануне Второй Мировой Войны, в мире существовало несколько подобных мифов, в частности, коммунизм, фашизм и национал-социализм. Но либерализм постепенно приобрёл характер «умеренного», в силу того, что в мире больше не было того всплеска энергии, какой можно было наблюдать в 1789 году. А на Дальнем Востоке уже был на подходе новый культ с чрезвычайно местным колоритом (Джапанизм).
Одна из главных проблем политической науки — это изучение факторов, способствующих сокращению или распространению политических доктрин и формул. Безусловно, речь идёт об исследовании исторических и современных тенденций в пропаганде политических мифов и анализе сопутствующих и препятствующих ей факторов. Методы «контент-анализа», описанные и применённые в данной работе, были разработаны для систематизации тенденций и оценки наиболее важных факторов.
Несколько научных работ посвящены подробному изучению одного их крупнейших примеров революционных изменений мирового значения, произошедших в нашу историческую эпоху, — примера России (Данные труды являются частью исследовательской программы, которая в частности включает в себя работу [Лассуэлл, Блуменсток, 1939]). Нет сомнений в том, что переворот 1917 году в России было ни что иное, как решающая фаза расцвета мирового революционно-радикального движения. Движение приобретает «революционный» характер, когда оно приводит к быстрым трансформациям и доктрин и институтов власти; оно становится «революционным в мировом масштабе», когда подобные трансформации происходят в нескольких государствах в одну и ту же историческую эпоху; и наконец, его можно назвать «радикальным» когда используемые его участниками методы включают в себя насилие. Коммунисты были инициаторами движения, которое приобрело всемирный, «всеобщий» характер, оно не ограничивало себя рамками поставленной цели, и было революционным по своему размаху и радикальным по методам.
Если бы элита, захватившая власть в России, смогла бы достичь мировой революции, у нас был бы пример «тотального распространения», очагом которого являлся бы территориальный центр (который всё время следил бы за тем, чтобы ключевые символы и практики оставались одни и те же). Если бы коммунизм был ликвидирован контрреволюцией, тогда можно было бы говорить о «тотальном ограничении» их влияния. Однако пикантность изучения событий недавней мировой политики заключается как раз в том, что ни тот, ни другой процессы не смогли «в полной мере» одержать верх; в данном случае имело место «частичное распространение» и «частичное ограничение».
Всю неповторимость российской модели можно обнаружить, если проанализировать события первых нескольких лет после захвата власти большевиками. Ключевые символы, слоганы и доктрины отчётливо видны в текстах официальных постановлений, резолюций и устных выступлений; с целью определения относительной степени значимости каждого входящего в их состав слова или мысли можно провести сравнительное исследование по авторитетным источникам (О технических средствах проведения подобных сравнений [см. Лассуэлл 1945]).
Несмотря на то, что уловить распределение символов относительно легко, вывод о том, имеем ли мы дело в данном случае с ограничением или распространением, не всегда очевиден без дальнейшего исследования. Дело в том, что в обоих процессах присутствуют элементы взаимодействия, без которого данные явления можно было бы назвать просто «развитие» или «сокращение».
Рассмотрим с данной точки зрения термин «Социалист» в Немецком национальном социализме. Задолго до русской революции «Социализм» считался ключевым термином немецкой политики; несомненно, он стал предопределяющим фактором в фашистском выборе. Однако, кроме того, есть основания полагать, что на употребление данного символа оказала влияние Русская революция, так как нацистские лидеры сознательно стремились не допустить того, чтобы коммунисты присвоили себе их эксклюзивный термин.
Для оценки стабильности политического языка необходимо выбрать авторитетные источники. Одно из исследований, входящих в состав данной книги, посвящено обзору ежегодных первомайских лозунгов Российской коммунистической партии в период между 1918 и 1943 годом; другие исследования анализируют деятельность и материалы Третьего интернационала.
С чисто формальной точки зрения, любые изменения, происходящие в языке политики, удобней классифицировать как «добавления», «лакуны» и «вариации». Другой, более значимый способ классификации языковых изменений — их группировка по отношению к прошлому: является ли данная реалия «вновь возрождённым архаизмом» или «инновацией»? На первых порах, успешные революционные движения стремятся уничтожить всё, что может ассоциироваться со старым режимом; но с течением времени все старое вновь возрождается, по крайней мере, частично.
Как только вопрос о том, что перед нами — инновация или вновь возрождённое употребление — считается решённым, необходимо понять, носит ли данное изменение «прогрессивный» или «реакционный» характер. Прогрессивным мы называем то изменение, которое по своей природе не противоречит или способствует формированию свободного общества. Постольку поскольку Русская революция предлагала заменить царизм на более демократическую идеологию и более демократический набор социальных институтов, она носила прогрессивный характер. Однако её можно назвать реакционной в том смысле, что в ней можно увидеть множество антидемократических черт и последствий, дающих о себе знать в настоящее время.
Мимоходом следует отметить, что вновь вошедшие в обиход словоупотребления не обязательно относятся к недавнему прошлому, поскольку вполне возможно, предпосылкой возникновения прежнего режима были действия правительств, носившие более прогрессивный или более реакционный характер. Следующий важный момент, касающийся классификации, заключается в том, что описать ситуацию, в которой явление является прогрессивным лишь частично, чрезвычайно трудно. Например, режим, который является в значительной степени демократическим по форме, может использовать антидемократический средства для достижения поставленных целей (по сути, для достижения более совершенной свободы). Вопрос о том, можно ли считать прогрессивным проведение реакционной политики для разжигания протеста, является спорным.
Тот факт, что подобные утверждения часто основаны скорее на целесообразности пропаганды, нежели на правдоподобном исследовании, не может заставить нас закрыть глаза на то, что, возможно, они являются верными. Хотя поиск истины в подобных вопросах является одним из самых тонких проявлений политической оценки. Во многих случаях удобнее рассматривать политическую реалию не только в её отношении к прошлому, но и к теоретическим нормам; её также можно сопоставить с современными политическими доктринами и институтами. В результате мы констатируем «подобие» или «индивидуальное своеобразие»; а если речь идёт о взаимодействии, обнаруженные сходства являются следствием «полной или частичной ассимиляции» (или же «синхронизации»). Когда формирование индивидуального своеобразия происходит на фоне взаимодействия, предполагается «полное или частичное отторжение» (при отсутствии взаимного влияния, мы имеем дело с «дивергенцией»).
В истории нет примера полного распространения революционной модели по всему миру или, даже за недавний период, в пределах европейской территории. Море Французской революции вышло из берегов и затопило большую часть континента, однако только для того, чтобы потом отхлынуть; а русская волна уже была чем-то качественно иным. Когда во время Второй мировой войны поиск союзников проводился среди элиты, исповедующей различные доктрины, политическая разношерстность отнюдь не являлась преимуществом. Последняя более уместна тогда, когда больших результатов можно достичь, обратившись к населению различных национальностей, нежели осуществляя поиск компромиссов с иностранной элитой.
Однако, уделяя слишком пристальное внимание событиям в России, мы можем упустить из виду некоторые из важных предвестников будущих политических стратегий. И если верить истории прошлых революционных волн, революционные инициативы мирового масштаба не рождаются из кратера недавно извергавшегося вулкана. Противостояние фашистского «расизма» и коммунистического «материализма» началось за пределами России. Даже более значительные движения могли зародиться где угодно, в том числе среди тех, кто, вслед за Троцким, видел в сталинизме «реакционную измену» делу «пролетариата».
Изучение процессов ограничения и распространения требует обращения к общей теории языка и к языку как фактору, определяющему состояние власти и фиксирующему различные политические тенденции. Определённая часть реформ, осуществляемых властью, вызвана языковыми причинами, в связи с этим, одной из наших задач является установление соотношения между специальной теорией языка, политикой и общей теорией власти.
С помощью власти мы можем понять взаимоотношения между людьми, которые, в случае необходимости, делают свой выбор по принуждению. Слова и власть тесно связаны между собой, поскольку показатели власти во многом носят вербальный характер (приказание — выполнение приказа, предложение — одобрение, и так далее). Слова также имеют большое значение в переходные для власти периоды — во времена революционных волнений и конституционных инноваций.
Следовательно, нашу проблему можно сформулировать следующим образом: при каком условии слова оказывают влияние на действия власти? Если предположить, что «действия власти», в которых мы заинтересованы, соотносятся с буквой R, задача состоит в том, чтобы понять, какие слова из окружения тех, кто находится у власти, будут оказывать большее влияние на R, настраивая аудиторию определённым образом (при условии постоянства всех прочих факторов). От чего зависит тот факт, что революционный призыв может быть отвергнут или подхвачен массами? Что определяет реакцию на предложение о необходимости реформ, на побуждение к решительным или умеренным действиям?
Основной закон власти можно сформулировать достаточно просто: когда люди хотят достичь власти, они действуют в соответствии со своими представлениями о том, как добиться наибольшей власти. Поэтому, используемые ими символы (слова и образы) оказывают влияние на власть, поскольку воздействуют на представления о власти [См. Lasswell 1948].Для того чтобы проверить или применить на практике данные утверждения, необходимо знать определённую информацию о каждой конкретной аудитории. Какие символы, обозначающие власть и указывающие на изменения в иерархии власти, воспринимаются данной публикой? Какое средство массовой информации способно довести сообщение до их сознания, и какое отношение к данному каналу информации идеально подходит для восприятия цитируемых в нём символов? Какой стиль изложения оказывает влияние на позицию, занимаемую по отношению к содержанию транслируемой информации?
В том, что касается анализа политического смысла, мы вооружены целым набором категорий, которые достаточно хорошо изучены филологами. Иначе дело обстоит с изучением стиля изложения политической речи. Здесь пролегает граница ещё не исследованной области, которая не имела никакого научного интереса и значения. В следующей главе мы в целях размышления и научного исследования, в общих чертах обрисуем теорию стиля.
gtmarket.ru
ТОП 10:
Практически вне зависимости от того, какие именно проявления человеческой природы интересуют исследователя, рано или поздно он обнаружит, что исследует проблемы, связанные с «языком и коммуникацией». И это ничуть не удивительно, поскольку только через коммуникацию, и в основном языковую коммуникацию, мы можем заявить о себе (Mitteilung) и вступить в контакт с другими человеческими существами. Более того, именно через язык действительность постигается, осознается, а также «наследуется» от поколения к поколению. В значительной степени мы реально живем и действуем внутри«мира языка». Эрнст Кассирер удачно выразил это, обозначив человека как «знаковое существо».
Осознав это, перестаешь удивляться, что столь много людей занимались исследованием языка и его функционирования. Парадокс скорее в том, что традиционно сравнительно небольшое число академических дисциплин, в основном различные философские и лингвистические направления, почти монопольно занимались исследованием языка. Однако в последнее время другие науки, такие, как биология и математика, а особенно социальные науки и среди них в первую очередь психология включили язык в число полноправных объектов изучения. Эти нововведения находят отражение в таких названиях, как «психолингвистика» и «социолингвистика». Весьма убедительным свидетельством в пользу надежности позиций, уже завоеванных психологией, служит тот факт, что один из ведущих лингвистов нашего времени Н. Хомский считает лингвистику разделом когнитивной психологии.
Когда исследователь, работающий в области социальных наук обращается к языку, он, естественно, бывает настроен весьма критически по отношению к различным аспектам основных подходов. В частности, он будет настроен против господствующей стратегии исследования, в соответствии с которой язык изучается (а) в вакууме пли вне релевантных контекстов и (б) без принятия явно выраженной коммуникативной направленности. Более того, исследователь в области социальных наук начинает задавать вопросы, которые до этого полностью игнорировались. В первую очередь этот исследователь пытается изучать язык и функционирование языка включенными в социальную матрицу или контекст. В своей работе, как теоретической, так и практической, Р. Румметвейт и его коллеги пытались создать другое направление, в котором язык и его функционирование изучаются в перспективе коммуникации и как составная часть более обширного социального контекста.
Цель настоящей работы — исследовать язык как составную часть социальной рамки или матрицы. Фактически будет сделана попытка проанализировать язык и функционирование языка в составе социальной и политической деятельности или поведения, структурирующих нашу повседневную жизнь и управляющих ею. Для этого мы продемонстрируем и обсудим результаты ряда теоретико-эмпирпческих исследований, которые мы выполнили по теме «язык и использование языка как инструменты социальной власти».
НЕКОТОРЫЕ ПРИМЕРЫ II ПОЯСНЕНИЯ ПОНЯТИЯ ВЛАСТИ 5
Первый пример. Несколько друзей пьют в компании. На столе бутылка. Ровно половина ее содержимого выпита. Практически одновременно Джон и Питер замечают:
Питер. Бутылка наполовину пустая.
Джон. Бутылка наполовину полная.
Оба правы, или, выражаясь иначе, логически, если прав один, то должен быть прав и другой. Что касается внешней, экстенсиональной референции, то эти выражения синонимичны. Слушающий получит информацию об «одном и том же состоянии» вне зависимости от того, сообщит ли ее Джон пли Питер. Однако имеются серьезные основания считать, что эти два выражения могут совершенно по-разному воздействовать на ситуацию. Это становится более очевидным, если их немного распространить:
Питер. Бутылка уже наполовину пустая.
Джон. Бутылка все еще наполовину полная.
Питер с его выбором выражений мог бы привести в уныние самую веселую компанию, тогда как выбор слов, произведенный Джоном, мог бы оживить празднество, даже если бы оно близилось к концу. Второй пример. Два журналиста, А и В, командированы с целью освещать войну во Вьетнаме. Возьмем следующие отрывки из их репортажей: А пишет об «американском участии в делах Вьетнама», а В — об «американской агрессии во Вьетнаме». Соответственно, А пишет «Вьетконг» а В — «Народная Освободительная Армия».
Очевидно, что у читателей, т. е. получателей информации в данном коммуникативном акте, сформируется совершенно разное понимание событий во Вьетнаме, в зависимости от того, чей репортаж они прочитают. Выражение «американское участие в делах Вьетнама» создает совсем иное впечатление о США и их деятельности во Вьетнаме, чем выражение «американская агрессия во Вьетнаме». Аналогично конкурирующие наименования «Вьетконг» и «Народная Освободительная Армия» подразумевают совершенно разную характеристику.
Здесь следует добавить, что данная коммуникативная ситуация, очевидно, гораздо сложнее предыдущей. В основном это объясняется тем, что гораздо труднее решить, к чему относятся разные выражения. В примере с количеством содержимого бутылки «увидеть» то, о чем идет речь, было намного проще. Соответственно, рассматривать языковые выражения и судить, к примеру, истинны они или ложны, было намного легче.
На этих примерах из области повседневной коммуникации видно, что выбор выражений, осуществляемый отправителем сообщения, воздействует на понимание получателя. Даже если отправитель старается «выражаться объективно», видно, что осуществляемый им выбор выражений структурирует и обусловливает представление, получаемое реципиентом. Эта присущая языку и пользующемуся языком человеку способность к структурированию и воздействию и есть как раз то, что мы имеем в виду, утверждая, что «язык есть инструмент социальной власти» (social power). Мы намеренно воспользовались понятием власти, чтобы подчеркнуть тот аспект коммуникации и использования языка, который часто оставляют без внимания. Среди тех, кто занимается языком (особенно среди филологов), часто можно услышать споры но поводу того, какое выражение самое правильное с чисто лингвистической или стилистической точки зрения, но едва ли можно стать свидетелем дискуссии о том, чьи интересы или чья точка зрения лежат в основе определенного языкового выражения. Однако социологу и психологу трудно (или во всяком случае должно быть, трудно) обходиться без вопросов типа: «Какого рода интересы лежат в основе того или иного способа выражения?», «Какого рода действие, помимо чисто стилистического или лингвистического, оказывает одно выражение в отличие от другого?» и т. п. Тем самым должна быть предпринята попытка исследовать структурирующие и оформляющие функции языка и пользующегося языком, и понятие власти показалось для этого наиболее удачным. Очевидно, что возможность структурировать и обусловливать опыт другого лица вне зависимости от того, осуществляется ли это посредством языка или как-то иначе, есть фактически осуществление (социальной) власти над этими лицами. Понятие власти было выбрано, несмотря па то, что в социальных науках оно используется самыми разнообразными способами как терминологически, так и в обычном смысле. Здесь это понятие используется в обыденном, достаточно широком значении, подразумевающем, что каждый, кто оказывается в состоянии воздействия на кого-либо, осуществляет власть. Власть может осуществляться и через язык. Существует мнение, что некоторые люди обладают «даром красноречия». Это обычно относится к тем, кто умно и убедительно выступает в споре или дискуссии. Ранее указывалось, как манипулятивные возможности языка эксплуатируются в рекламном деле и в политической пропаганде (идеологии). Поэты и писатели также всегда знали о власти слов, которая лежит в основе их способности воздействия.
Однако мысль о том, что наше с вами обычное повседневное использование языка, наш нейтральный неформальный разговор предполагает осуществление власти, т. е. воздействие па восприятие и структурирование мира другим человеком, эта мысль может показаться одновременно удивительной и дерзкой. Одна из причин этого может заключаться в том, что область, доступная для нашего языкового воздействия, довольно ограничена. Другие пользующиеся языком: на радио, па телевидении, в печати, в резюме и т. п., имеют совершенно иную сферу действия (позицию власти), так что результат использования ими языка (инструмента власти) гораздо значительнее. И все-таки, как можно было убедиться па двух предыдущих примерах (и как мы надеемся более детально показать далее), представляется, что всякое использование языка предполагает такой структурирующий и воздействующий эффект. Иными словами, выразиться «нейтрально» оказывается невозможно. Даже кажущиеся синонимичными выражения, такие, как «Она наполовину полная» и «Она наполовину пустая», могут воздействовать на получателя совершенно по-разному. Произнеся одно-единственное слово, человек, как кажется, вынужден занять «позицию» и «осуществлять воздействие». Мы не касаемся здесь вопроса о том, осуществляет ли он при том воздействие преднамеренно, мы лишь продемонстрируем, что происходит именно это. Таким образом, социальное воздействие использующего язык определяется здесь по его результатам или последствиям, совершенно независимо от того, является ли результат преднамеренным или нет.
infopedia.su
