Реферат Культурная морфология О. Шпенглера о Ликах России. Культурная морфология о шпенглера реферат

Морфология культуры Освальда Шпенглера

Морфология культуры Освальда Шпенглера

Предисловие к работе Шпенглера «Закат Европы». М. 1988 г. С 8-24.

«Закат Европы» был опубликован О. Шпенглером в Мюнхене в 1918-1922гг. и сразу же привлек к себе пристальное внимание выдаю­щихся умов не только Европы, но и России. Книга имела сенсационный успех. В течение двух лет, с 1918 по 1920 годы, вышло свыше тридцати изданий первого тома. На русском языке издание первого тома («Образ и дей­ствительность») было впервые осуществлено в 1923 г. Л. Д. Френкелем (Москва-Петроград) в переводе Н. Ф. Гарелина.

«Закат Европы» представляет собой одно из самых значительных явлений европейской философской литерату­ры XX в. Содержание этой книги во многом заставляет переосмыслить общепринятые взгляды как на историю вообще, так и на отдельные исторические события. Шпенглер, блестяще владея не только словом, но и богатейшим материалом, заимствованным из сферы истории науки, философии, искусства, религии, экономики, политики, со­здает сравнительное образное учение — морфологию всемирной истории. Первый том своего труда он написал в разгаре первой мировой войны, что свидетельствовало не только о влиянии катастрофи­ческих событий, сотрясавших европейское общество на выводы Шпенглера, но и о его колоссальной творческой силе. Во втором томе, который представляет собой углуб­ленный комментарий и дополнение к первому, непреодо­лимое стремление к раскрытию тайны культуры побуж­дает автора исследовать ее метафизические основы. Од­нако задуманный метафизический труд так и не появил­ся, его вытеснили замыслы «Истории человека, со време­ни его происхождения», которая представлена лишь не­сколькими разрозненными отрывками.

Книга Шпенглера явилась сигналом величайшей тре­воги, ведь речь шла о неизбежной гибели европейской куль­туры, в поступательное развитие которой прежде верили всецело. Ее упадок осмысливается как трагедия мирового масштаба, поскольку данная культура признается един­ственно существующей сейчас и проходит период завер­шения. Однако столь сенсационные выводы не были слу­чайными для европейской философской мысли того вре­мени. Тема падения великой европейской культуры легко вписывается в общую картину изменений, происходящих в сфере гуманитарного знания со второй половины XIX в. Именно в это время в европейской науке, философии, ис­кусстве происходят перемены, способствующие переосмыс­лению предшествующих ценностей и традиций. Рациона­лизм, господствующий в духовной жизни нового времени, отступает на задний план, все больше уступая место иррационалистическим концепциям. Устои классической фи­лософии, утверждавшей безграничную веру в теоретичес­кое знание, в наличие объективных, общезначимых истин, убежденной в разумности всего происходящего, в принци­пиальной познаваемости, прозрачности бытия, сильно по­шатнулись. В западной философии того времени происхо­дит «переоценка ценностей», которая заключалась в пово­роте от рационалистического мировоззрения к иррациона­лизму и пессимистическим настроениям. С другой стороны, повышенным спросом начинают пользоваться идеи позити­визма, опирающиеся на бурное развитие естествознания.

Кризис классического рационализма распространился не только на онтологические вопросы философии, но и за­тронул вопросы истории. Отрицаются спекулятивные кон­структы, высказывается протест против оптимистической интерпретации исторического процесса, против гегельян­ской трактовки истории как воплощения разума. Весь ход развития европейского общества опровергал рационалис­тический взгляд на мир. Вера в то, что в истории действу­ет разум, встретила глубокую критику. В Германии уже в течение десятилетий с 1830 по 1850 гг., наполненных рево­люционными потрясениями, эта вера подверглась серьез­ному испытанию. И, в конце концов, она сломилась под собственной тяжестью, ее элементы, мастерски соединен­ные в систему Гегелем, распались. Обещанное просветите­лями «Царство разума» разбилось о неразумность исто­рии, обернувшись социальными катаклизмами, формаль­ным равенством перед законом, растерянностью перед лицом общественных катастроф, революционных потрясе­ний, ослаблением традиционных связей, упадком тради­ционных ценностей. Такое резкое несоответствие резуль­татов целям опровергло убеждение в том, что миром пра­вит разум.

Гегелевский взгляд на историю, оказавший большое влияние на развитие философской и исторической мысли Европы и России, во многом оказался несостоятельным. Его спекулятивный синтез, полностью подчиненный соб­ственной логике, упрощал реальное многообразие истории. Множество культур интерпретировалось лишь как кон­кретно-исторические ступени развития духа (Абсолютной идеи). Логической основой историзма Гегеля явился при­нцип свободы духа, а функционирование культуры пред­ставляло собой реализацию этого принципа. Весь процесс исторического развития оказался воплощенным в трех культурных типах, которые рассматриваются в качестве ступеней культуры по мере насыщенности духом: Восток, который, по словам Гегеля, знает только, что один свобо­ден, античность, которая уже знает, что некоторые сво­бодны, и германский мир, который знает, что свободны все. Таким образом, основание типологизации лежит ис­ключительно в сфере духа, а сами культурные типы поме­щены в строгую иерархическую систему, иллюстрирую­щую основной принцип гегелевской философии

Ограниченность спекулятивного синтеза, который ис­ключал самостоятельное развитие каждой отдельной ступе­ни культуры, рассматривая ее в качестве этапа прогрес­сивного движения мирового духа в истории, породила не­обходимость поиска новых критериев для понимания ис­торического процесса. В этой ситуации назревает необхо­димость перехода от традиционных ценностей Просвеще­ния и немецкой классической философии к новым, пост­классическим концепциям. Критически переосмысливая Гегеля, одни мыслители обратились к иррационалистическим направлениям, другие развивали позитивные идеи О. Конта, в которых был важен факт и систематика исто­рии (в традиции позитивизма, например, работал П. Соро­кин). «Переоценка ценностей» совершалась, с одной сторо­ны, путем преодоления классического рационализма и ут­верждения иррационализма и пессимизма, а с другой - преобладанием позитивного отношения к действительнос­ти, распространением методов и понятий естественных наук на область гуманитарного знания.

Поворотным пунктом от классической философии к постклассическим концепциям явилась философия А. Шопенгауэра. Именно с нее начинается обращение к идеям иррационализма, интуитивизма, пессимизма, ока­завших огромное влияние на течение западной философс­кой и культурологической мысли Влияние иррационализ­ма Шопенгауэра отразилось и в культурологической кон­цепции Ницше, и в философии культуры Шпенглера. Объ­являя гегелевский оптимизм не только абсурдным, но и жестоким образом мышления, Шопенгауэр предложил но­вое истолкование истории культуры, радикализм которого заключался в том, что данная трактовка оказывалась в крайней оппозиции ко всем постулатам философско-исторических концепций. Отвергая всеобщую веру в прогрес­сивность «человека разумного», философ усматривал генезис культуры в том, что человек беспомощен перед лицом окружающей действительности и, в отличие от пред­ставителей животного мира, не может приспособиться к ее специфике. Не обладая совершенным развитием орга­нов, человек сформировал своеобразную способность к за­мене своих собственных органов инструментами. В этом случае разум оказывается не особой духовной силой, при­сущей человеку, а результатом выключения базисных дан­ных, что Шопенгауэр назвал отрицанием воли к жизни. Созданный, человеком мир культуры — орудия труда, про­изведения искусств, языки, науки и т. д. — лишь сложный, запутанный путь сохранения человеческого рода

В этой концепции человеческая история представлена всего лишь как неизбежный процесс умирания биологи­чески неприспособленного вида. Если для Гегеля исто­рия — все. именно через нее лежит путь духа к самопо­знанию, то для Шопенгауэра история — лишь смена вся­ческой возни. Все явления и процессы происходящего, про­явления всегда одинаковой воли не имеют развития. В мире всегда существуют одни и те же несчастья, беды, страдания, все то же неудовольствие никогда не удовлетворяющейся воли. Отсюда вывод: нельзя прийти к фило­софскому познанию мира, если подходить к его сущности исторически, допускать в своем взгляде на мир какой-либо процесс становления или происхождение из становления, пребывание в состоянии становления. Философ выдвигает антиисторический принцип своего учения против истори­ческих принципов эпохи.

Так, закоснелая вера в прогресс, в оптимистическое истолкование истории, которая определила собой XIX в., была сильно подорвана Шопенгауэром. Отныне философ­ская и художественная мысль во многом будет опреде­ляться осознанием нависшей угрозы и опасности. Век бур­но развивающихся естественных наук и техники открыва­ет свою обратную сторону — боязнь перед угрожающей действительностью, предчувствие гибели. Раздаются все новые голоса — от Ранке до Буркхардта и Ницше до тех, кто возвещает катастрофу в XX в. В 1905 г. вышли в свет изданные в качестве части наследия «Размышления о все­мирной истории» Якоба Буркхардта, которые представля­ют собой не что иное, как глубокую теорию гибели. Рас­сматривая падение «государственно-правового» и «народно-правового сознания», террор, войны, нивелирование индивида в качестве признаков глобального кризиса, Буркхгардт считает, что спасение может прийти лишь из «внут­реннего мира человечества». Затем чувство кризиса нахо­дит свое выражение в «Критике современности» Ратенау; именно там всеобщая механизация жизни рассматривается как главная проблема современ­ности. А через год Гаммахер в книге «Главные вопросы современной культуры» предпринял попытку выяснить те исторические при­чины, которые повлекли за собой существующее положе­ние дел. Годы первой мировой войны ускорили крушение существовавших до того времени ценностей. Рудольф Паннвиц в 1917 г. издает «Кризис европейской культуры», а О. Шпенглер в это д;е вре­мя пишет первый том «Заката Европы».

После окончания войны Поль Валери с горечью делает признание: «Теперь мы знаем, что наша культура смертна... Мы слышали о тех мирах, которые исчезли совсем, о царствах, которые погибли со всеми своими людьми и ре­меслами... Мы помним их названия. Но, в сущности, нам не было дела до их гибели. Элам, Ниневия, Вавилон были красивыми неопределенными наименованиями, и их полная гибель говорила нам не больше, чем их существова­ние. Но Франция, Англия, Россия — это тоже были краси­вые названия... Мы узнаем сейчас, что в бездне истории достанет места для всего света. Мало того, что наше поко­ление на своем опыте узнало, как многое из прекрасней­шего, достойного благоговейного поклонения, самого мощ­ного и наилучше организованного в мире вещей было без­защитным перед случайным уничтожением. Наше поколе­ние пережило в областях, относящихся к области мышле­ния, здравого смысла и здравых чувств, такие явления, которые находятся за пределами этой области, — непос­редственные воплощения дикарства, жестокие разочаро­вания в чувстве уверенности» Через несколько лет эти слова повторит Дж. Тойнби в «Исследованиях ис­тории», пытаясь с помощью необозри­мого материала истории ответить на вопрос: каково буду­щее культуры, которой угрожает гибель?

Усилия, направленные на постижение истории, все боль­ше сопрягались с осознанием непосредственно нависшей угрозы и опасности. Тезис, что в истории все происходит разумно, уже никого не мог сбить с толку. Мысль о том, что культуры смертны, как люди, и что ныне существую­щая европейская культура пребывает в состоянии дека­данса (т. е. «падения» — от «саdо» — «падаю» (лат.)), стоит на пороге гибели, все больше будоражила умы философов и историков. Таким образом, «Закат Европы» — это не толь­ко название книги, но и величайшая тема, которая заяви­ла о себе на рубеже веков и явилась своеобразными рам­ками, прочно охватившими XX столетие.

Но вернемся к «Закату Европы». Будучи страстным почитателем Шопенгауэра, Шпенглер не рассматривает всемирную историю как планомерный, однонаправленный процесс в духе Гегеля, он преодолевает традиционное чле­нение истории на древний мир — средние века — новое время и считает, что такие понятия как человечество, про­гресс, цель существуют лишь в головах выдумывающих их философов. У истории нет всеобщей логики, она исчер­пывается лишь рождением и умиранием культурных ор­ганизмов. Во «Введении» он прямо заявляет: «Вместо мо­нотонной картины линейнообразной всемирной истории, держаться за которую можно только закрывая глаза на подавляющее количество противоречащих ей фактов, я вижу феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр породившей их страны, к которой они строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой матери­ал — человечество — свою собственную форму и у каж­дой своя собственная идея, собственные страсти, собствен­ная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собствен­ная смерть» (Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск" Наука, 1993. С. 56). Носительницами подлинной всемирной 1 истории, по мнению Шпенглера, являются восемь следующих великих культур: египетская, индийская, вавилонская, китайская, греко-римская (алоллоновская), византийско-арабская, культура майя и ныне существующая за­падноевропейская (фаустовская). Каждая из этих культур абсолютно неповторима и замкнута. Шпенглер отрицает идею преемственности культур, их смысловую диалогичность. Все эти культуры имеют одинаковое строение и оди­наковую длительность, они могут просуществовать 1200— 1500 лет, проходя фазы рождения, юности, зрелости, ста­рости и, наконец, гибели. В конечном итоге культурный организм впадает в стадию цивилизации, в период кото­рой невозможны достижения науки, искусства, философии, религии, а происходит лишь выработка организации и техники, что приводит к гибели культуры.

Схема рождения и гибели культуры непреодолима, Шпенглер рассматривает ее течение как судьбу, как неизбежность. Следовательно, кризис культуры, в том числе и современной, фаустовской — неизбежное явление. Запад­ная культура, пройдя стадией роста и расцвета достигля состояния цивилизации, характеризующейся образовани-|ем «мирового города», в котором нет народа, а есть «мас­са», непомерным развитием техники, непониманием традиций, борьбой против церкви, преобладанием рациона­лизма, всепроникающим духом денег. Единственно возмож-ная философия на этой стадии—скептицизм. Не допус­кая мысли о преемственности культур, Шпенглер видел причины вырождения культурного организма исключитель­но в его внутреннем развитии. Для него кризис культуры есть- ни что иное как вступление в стадию _цивилизации, во время которой материальные ценности начинают преобладать над духовными и постепенно вытесняют последние. Поскольку культура не обладает способностью пере­страиваться. то для нее нет иного исхода, кроме гибели. Куль­туры умирают, пройдя стадию цивилизации, их гибель неизбежна, как гибель живых организмов.

Перенося биологические законы развития в сферу ис­торического знания на основании сравнения судьбы рас­тительного мира и судьбы человека, Шпенглер распрос­траняет закон рождения, развития, увядания и гибели органических тел на исторический процесс. Однако ана­логия с растительным миром носит чисто внешний харак­тер, главное значение имеет внутренняя жизнь культур. Поэтому идея об органическом развитии культур не до­лжна восприниматься в биологическом смысле. Всемирная история, с точки зрения Шпенглера, представляет собой чередование и сосуществование различных культур, каж­дая из которых имеет неповторимую душу. Он подчерки­вает необходимость сопоставления культурных организ­мов, как законченных в себе феноменов, и поиска типичес­кого в их переменчивых судьбах, момента необходимого в нагромождении случайностей. И именно тогда перед нами развернется картина мировой истории в своей подлиннос­ти и феноменальности.

Но в чем заключается тайна души каждой культуры? Что лежит в основе ее неповторимости? Ответ содержится в первой главе книги — «О смысле чисел». Она представ­ляет собой размышления о глубокой тайной связи между стилем души всякой культуры и миром чисел. По­скольку нет единой культуры, то, по мнению Шпенглера, не существует и единого числового типа. Есть несколько миров чисел, в каждом из которых и проявляется стиль души отдельной культуры. Можно различить индийский, арабский, античный, западноевропейский числовой тип, представляющий собой совершенно уникальный способ вы­ражения особого мирочувствования и отражающий глубо­кую сущность души именно этой культуры. Из этого Шпен­глер выводит и существование не одной, а нескольких математик, стиль каждой из которых зависит от того, в какой культуре она коренится. В качестве примера он де­монстрирует непримиримые различия между античной математикой, в основе которой лежит понятие «аполлоновского числа» как измеримой величины и математикой Запада, возникшей из «фаустовского стремления к беско­нечности». Поскольку вся античная культура в качестве исходного пункта создания форм брала «приведение в по­рядок ставшего», наличного, то ей было недоступно пред­ставление об иррациональных, отрицательных числах, она знала только положительные, целые числа. В противопо­ложность аполлоновской душе, не пожелавшей шагнуть за пределы телесного «здесь» и «теперь», западное мыш­ление стремится к трудноусвояемому понятию бесконеч­ности, проявившемуся в теории предела. Западная мате­матика, вобравшая в себя учение об иррациональных числах, учение о функции, идею о числе как о «чистом отно­шении», теорию предела, связывается Шпенглером со стремлением западного сознания к бесконечному про­странству. В противоположность этому, античная мате­матика, содержащая учение о соотношении мер, вели­чин и форм физических тел, опиралась на требование видимой границы.

Если в первой главе Шпенглер анализирует различие принципов античной и западноевропейских математик, то в последней («Фаустовское и аполлоновское позкание природы») он демонстрирует наличие у каждой культуры своего собственного естествознания. Так, аполлоновской, ма­гической (арабской) и фаустовской душе соответствуют сле­дующие физические системы: геометрия Эвклида, алгебра, анализ — и искусства: античные статуи, арабески, фуги. По мнению Шпенглера, античная натурфилософия, выбираю­щая исходным пунктом оптически данное и опирающаяся на число как на величину, создает статическую картину при­роды. Фаустовское познание природы, связанное с понятием числа как функции, предела, воспринимает природный мир динамически, опираясь на понятие причинности.

Анализируя состояние западной науки, Шпенглер опи­сывает не просто ее кризисное состояние, а симптомы ее конца. По его словам, западное естествознание, будучи одним из элементов фаустовской культуры, приходит к своему завершению, поскольку мир науки превратился в чистую сферу функциональных чисел. «Тирания рассудка», которая подчинила природопознание, представляет собой в каждой культуре, по мнению Шпенглера, эпоху перехода от мужества к старчеству, поэтому судьба европейской науки оказывается тождественной судьбе всей европейской культуры. Наука, как и культура, в целом проходит те же стадии существования: рождение, рас­цвет, упадок и гибель. Схема рождения и смерти живых организмов распространяется и на культуры, и на состав­ляющие их отдельные образования (науку, искусство, религию). Рассмотрение культурно-исторического процесса как чередования и параллельного существования различ­ных культурных организмов, проходящих через общие стадии зарождения, расцвета и упадка, определяется очень серьезной целью — найти закон существования и развития культур, с помощью которого можно не только оцени­вать прошлое культуры, но и дать прогноз на ее будущее, сделать возможным предсказание судьбы культуры, в час­тности ныне существующей западной. «Закат Европы» начинается словами: «В этой книге будет сделана попытка определить историческое будущее. Задача ее заключается в том, чтобы проследить дальнейшие судьбы той культуры, которая сейчас является единственной на земле и проходит период завершения, именно культуры Западной Европы, во всех ее еще не законченных стадиях» (Там же. С. 34).

Вывод Шпенглера однозначный: рационалистическая цивилизация, в состоянии которой находится европейская культура, есть деградация духовных ценностей, и такая культура обречена. Однако именно то обстоятельство, что в своем стремлении обосновать тезис о независимости раз­вития культурных организмов Шпенглер претендовал на установление закономерности, которая позволила бы да­вать точные прогнозы, совершенно справедливо расцени­валось многими его критиками несостоятельным с методо­логической точки зрения. По мнению К. Ясперса, с помощью «физиогномического метода», лежащего в основе шпенглеровского изучения истории, можно толковать явления ду­шевной жизни, стили искусства, типы настроений, но не­льзя установить никаких законов. На это обстоятельство указывал и старший современник Ясперса М. Вебер.

В чем же заключался исторический метод Шпенглера? Глобальное решение проблемы истории, по мнению фило­софа, было невозможно, так как до сих пор отсутствовал метод для исторического мышления. Историки лишь при­нимали как таковые наблюдаемые явления исторического порядка, приводя их в систему по принципу причины и действия, что по сути являлось перенесением методов ес­тествознания в сферу истории. Они считали исчерпываю­щим историческое познание, иллюстрирующее характер эпохи социальными, религиозными, художественными яв­лениями. Но, по глубокому убеждению Шпенглера, явле­ния духовно-политического характера являются только выражением, меткой принявшей формы душевной стихии культуры. Поэтому целью историка должно стать изуче­ние этих проявлений «морфологического сродства», не ограничиваясь областью каких-либо фактов, а погружаясь в глубочайшие научные, художественные, философские, религиозные, социальные идеи греков, индусов, арабов, западноевропейцев. Шпенглер требует от историка понимания языка живых форм истории, понимания мира как истории в противоположность миру как природе, поэтому самым надежным методом познания истории он считает метод физиогномики, который противопоставляет методу систематики (науки, которая открывает и приводит в сис­тему законы природы и причинные связи). Первый параг­раф второй главы так и называется «Физиогномика и сис­тематика». В основу изучения исторического процесса Шпенглер положил учение о необходимой связи между внешним обликом человека — чертами его лица, формами тела, жестами и позами — и его характером — скрытой сущностью, которая непосредственно не дана, а «является». Каждая культура также имеет свое лицо, за которым скрывается ее сущность. Именно поэтому морфология культуры, охватывающая сферу «живой и одушевленной ма­терии», опирается на метод физиогномики в противопо­ложность морфологии мертвых форм природы (механи­ческих, физических), называемой Шпенглером системати­кой — наукой, опирающейся на методы естествознания.

Испытав идущую от Дильтея идею о разграничении «наук о духе» и «наук о природе», Шпенглер противопос­тавляет морфологию истории морфологии природы, резко отделяет органическое представление о мире, опирающее­ся на хронологию и идею судьбы от механического, опира­ющегося на законы физики, причинно-следственные отно­шения, логику пространства. Стремясь освободить истори­ческое познание от методов естественных наук, чье бурное развитие способствовало укоренению естественно-научно­го метода мышления в области гуманитарного знания, Шпенглер демонстрирует несоизмеримость мира истории совокупностью законов, формул и систем. Если в природе имеет место необходимость причины и действия, то в жиз­ни существует необходимость судьбы — логика време­ни — которая является «фактом глубочайшей внутренней достоверности» и составляет суть всей истории в ее про­тивоположности миру природы.

Шпенглер предлагает такие методы исторического ис­следования, которые явились бы полной противополож­ностью методам физики и математики. Его мысль постоянно обращается к художественному мышлению Гёте. чей взгляд на мир он противопоставляет научному мировоз­зрению Ньютона. Именно то, что Гёте подразумевает под именем живой природы, соответствует шпенглеровскому миру как истории. Гётевское стремление выявить жизнь, становление, развитие образов демонстрирует интерес к живому, развивающемуся, органическому, противопостав­ляет мир как организм миру как механизму, живой при­роде — мертвую, образу — закон, формулу, систему. Сред­ствами для раскрытия загадки развивающихся явлений служат наблюдения, аналогия, вживание, «непосредствен­ная внутренняя уверенность», «точная чувственная фан­тазия». Таковы же, по мнению Шпенглера, и средства ис­торического исследования. И подобно тому, как Гете на­блюдал развитие органического мира — строение и усложнение органических тел, происхождение геологиче­ских наслоений — так Шпенглер приступает к рассмотре­нию живых форм истории.

Нетрудно заметить, что в культурно-исторической кон­цепции Шпенглера проявилась общая тенденция отхода от принципов классической философии, стремление к но­вому осмыслению культуры- Критика рационализма и пан­логизма, соприкасающаяся с идеями философии жизни, осуществляется в единстве с реализацией идеи по­строения морфологии всемирной истории. Культурологи­ческий проект разворачивается на пути перехода от спекулятивной классической философии культуры к пост­классическим концепциям. Утверждение Шпенглером мно­гообразия исторических типов культур, неприятие европоцентристских установок, спекулятивных конструктов спо­собствовали преодолению абстрактного культурфилософствования. Во главу угла ставится не философское теоретизирование, а мифотворчество, господство образов, художественное мировосприятие. Жизнь в богатстве всех ее проявлений — политических, экономических, художес­твенных, этических — объявляется единственным достой­ным предметом культурно-исторического анализа. И хотя в этой концепции утверждается мысль о смертности куль­тур, о неизбежной гибели великой европейской культуры, Шпенглер не приемлет взгляда на свои выводы как на пессимистические. Ведь для пессимизма не существует больше никаких задач, он же видит многие, требующие решения — политические, хозяйственные, организацион­ные задачи европейского человечества. Шпенглер признает, что развитие наук, техники должно привести к достижению больших возможностей, необходимо только переосмыслить свое отношение к миру истории, отказаться от умозритель­ности, гипертрофированного рационализма, преобладания рефлексии, ощутить ценность жизненного порыва.

В примыкающей к «Закату Европы» статье «Пессимизм ли это?», которая представляет собой попытку пре вста­вить в кратком виде свой исторический метод, Шпенглер стремится смягчить пессимистическую окраску своих вы­водов. По его мнению, название книги «Закат Европы» не содержит катастрофичности, скорее имеет смысл «завер­шение», что устраняет апокалипсический смысл. И дей­ствительно, Шпенглер не был провозвестником конца све­та. Он все-таки искал в европейской культуре еще нере­ализованный потенциал. И хотя цивилизация есть уже став­шее, а не становящееся как культура, он надеется на то, что в европейской культуре еще сохранились остатки творческих сил. Но для их развития необходимо правильное понимание мировой истории, не совместимое с укоренив­шимся в исторической науке принципом европоцентризма. Идея локальных культур как раз и была направлена против ограниченного верховенства Запада. Ее главная цель - — за­ставить осознать своеобразие и равнозначность всех великих культур, существующих и существовавших на земле.

studfiles.net

Культурная морфология О. Шпенглера о “Ликах России”

Культурная морфология О. Шпенглера о “Ликах России”

И. А. Голосенко, К. В. Султанов

В современной зарубежной и отечественной общественной науке существует заложенная П. Сорокиным еще в 1950-е гг. традиция сравнительного анализа макросоциологических и культурологических теорий Н. Данилевского, А. Тойнби, В. Шубарта, А. Кробера, Ф. Нортропа и др. [1]. Причем имена первых двух социальных мыслителей в его анализе постоянно шли бок о бок. В ряду перечисленных имен их сближает не только относительная хронологическая близость, но и многочисленные концептуальные совпадения в толковании хода и структуры мировой истории.

Впрочем, были и вполне естественные отличия [2]. Рассмотрим, как О. Шпенглер в 20-е гг. нашего века трактовал историческую “судьбу России”, помня, что это был один из центральных сюжетов знаменитой книги Н. Данилевского “Россия и Европа” (1869 г.).

В отличие от Н. Данилевского (1822―1885) ― серьезного натуралиста и трезвого экономиста, стремившегося построить культурологию на естественно научной основе, О. Шпенглер (1880―1936) мыслил скорее художественно, чем научно. Его книги были написаны стилистически привлекательно, но часто абсолютно бездоказательно. Он разрабатывал, не считаясь с общепринятыми понятиями социальной философии, символические концепты―образы оппозиционного характера: стиль―душа культуры, причинность―судьба, механизм― организм, природа―культура, жизнь― история, весьма произвольно применяя их в объяснении общественных феноменов. Хотя О. Шпенглер нигде открыто не ссылается на книгу Н. Данилевского, известно, что он ее читал на русском языке и в французском переводе. Во всяком случае у него обнаруживаются не только общие темы, изложенные еще Н. Данилевским ― отрицание мирового единства человечества и обоснование локальной дискретности культур, их контакты и гибель. Он даже мимоходом, несколько метафорично использовал слова “Россия и Европа”. Это не было простым совпадением. Но как он их понимал― Россию и Европу?

Душа европейской культуры (О. Шпенглер называет ее “Фаустовской”) отождествляет себя с безграничным пространством, ее принцип ― устремленность вдаль, активное погружение в бесконечность. И образ Бога для нее есть космическая персонификация бесконечности. Вот почему он вечен, бесконечен, всесилен. Отсюда, по О. Шпенглеру, жестокость, фанатизм и нетерпимость европейцев в делах веры. Отметим мимоходом, что на “насильственности” европейского характера постоянно настаивал и Н. Данилевский, но распространил он эту черту не только на дела веры, но и на политические дела, хозяйственную жизнь и т. п.

Символ бесконечности, по Шпенглеру, находит себе подтверждение во всех сферах деятельности европейцев. Природа для них “не храм, а мастерская”. Промышленная экспансия и бесконечно увеличиваемая по объему переделка природы, экономический рост провозглашены важнейшей жизненной целью. Бесконечность постоянно принуждала европейцев к целенаправленным скитаниям. Отсюда походы крестоносцев, великие географические открытия, заселение Америки и Австралии. Отсюда изобретение компаса и флота, автомобиля и самолета, телескопа и телеграфа. Мечта о создании мировой социальной системы не оставляет ни философские, ни милитаристские умы Европы. Именно европейцы изобрели социализм как заботу о “дальнем”, а не о “ближнем”. Ни одна другая культура не может похвастаться таким обилием утопий и фантастических романов, как европейская. Европеец живет не “теперь и здесь”, как античный грек, а в прошлом и будущем. Это обусловило глубочайший историзм европейской культуры, культивируемый археологией, историей, нумизматикой, мемуарами, музеями. Внимание к ходу времени реализовано в широком распространении механизмов― хронометров, секундомеров, часов и т. п. [3]. Как и Н. Данилевский, О. Шпенглер опирался на аналогию культуры и организма. Старческий период организма в применении к культуре он называл “цивилизацией”. Это кризисный, предсмертный период, что нашло отражение и в названии книги― “Закат Европы”, он награждает ее следующими чертами: уродливой и гигантской урбанизацией, необузданным милитаризмом, тотальной бюрократией, распространением эрзац-искусства, невиданным культом денег, разрушительными войнами. Ряд схожих характеристик кризиса культуры обнаруживается и у Данилевского [4]. Многие из этих характеристик действительно имели место в истории Европы ХХ столетия. Но как правильно отмечает Э. Соколов, не все в его прогнозах совпало с исторической реальностью абсолютно: философия, поэзия, искусство не погибли, не были вытеснены техникой и бухгалтерским делом, на смену стихийной урбанизации идет движение за оздоровление городов. Европейская цивилизация энергично перестраивается. “Культуры не погибнут, подобно одиноким старикам, брошенным на произвол судьбы, а имеют тенденцию к сближению и взаимодействию, формированию мирового сообщества” [5, с. 151].

Как же Шпенглер описывает русско-славянскую культуру? Если при определении западной, фаустовской культуры он категоричен, резок и четок, то когда он говорит о славянстве, становится неопределенен, осторожен. Впрочем, и он полагает, как Данилевский, что будущее вероятнее всего именно за этой культурой, ибо у нее есть шанс избежать кризиса аналогичного европейскому. Во всяком случае именно этот мотив настойчиво прозвучал у него в докладе, прочитанном на съезде экономистов Рейн-Вестафалии 14 февраля 1922 года в городе Эссене. Вот основные положения доклада, названного им “Двойной лик России и восточные проблемы Германии”. При знакомстве с ними идейная перекличка с Данилевским просто бросается в глаза, иногда кажется, что немецкий автор своими словами пересказывает нашего славянофила.

1. Рассматривать Россию западно-европейскими глазами, с точки зрения европейских социальных идеологий, “расценивая русский народ как любой иной народ “Европы”, неверно”. Необходимо, во-первых, расширить сферу сопоставления. Понять “всемирно-исторический факт русскости вообще” можно только при сопоставлении этой культуры с большими, старыми культурами Европы и одновременно Китая, Индии, ислама и на протяжении веков. Во-вторых, надо понять ее народ и его душу, реализуемую в политической и экономической деятельности, в повседневной жизни. И тогда обнаружится, что “русский нам душевно очень чужд, так же как индус и китаец, в глубину души которых не заглянуть”. Далее Шпенглер чуть ли не дословно цитирует Данилевского: “Россия и Европа” или “матушка” Россия против “отечества” западных народов,― вот два мира, которые друг другу далеки. Русский хорошо понимает эту необычность. Он никогда не преодолеет, если он чисто русский, своей антипатии или наивного восхищения по отношению к немцу, французу и англичанину. Татарин и турок ему и понятнее и ближе”. Если мы хотим узнать точные, действительные географические границы Европы, то надо воспользоваться картами, выпущенными в 1500 г. “Деятельность немецких рыцарских орденов на балтийских землях была колонизацией чужой территории и воспринималась ее участниками именно так” [6, с. 1].

2. Что дает сопоставление русской истории и западно-европейской, синхронно ли их развитие, плодотворны и органичны контакты? Аргументация Шпенглера во многом повторяет мотивы славянофилов. Вот что он писал: “Русская история с 900-го по 1900 годы не соответствует западноевропейской этого же периода, а сходна с временами от Римской империи до Карла Великого и Штауфенкайзеров. Наши героические поэмы об Арминиусе, Хильдебранде и Роланде, а также Песнь Нибелунгов повторяются в русских былинах и народных песнях, которые начались со времен богатырей при дворе князя Владимира, дружины Игоря и Ильи Муромца, через Ивана Грозного, Петра Великого и пожар Москвы, остаются и по сей день плодотворными и полными жизни. Но из этих двух миров поэтического творчества исходят очень различные предчувствия. Русская жизнь имеет иной исходный смысл, чем наша” [6, с. 2].

На поверхностный взгляд может показаться, что символ бесконечности фаустовской души близок и русским― перемещения паломников, странничество, так выразительно описанное в рассказах Лескова и Горького, крестьяне тысячами перемещались в знаменитый “Юрьев день”, а с его отменой― бежали на вновь открытые земли южно-русских степей, на Кавказ, в Туркестан, за Урал. Этому способствовало непрекращающееся расширение государства до природных границ морей и высоких гор. Еще в XVI в. была заселена Сибирь до Байкала, а в XVII в.― до Тихого океана.Можно еще вспомнить мистические стремления в Византию и Иерусалим. “Но все это ничего общего не имело с Западом,― отмечал Шпенглер,― ...бесконечные дали создали смиренную, стойкую к трудностям народность, но без личной воли, склонную к рабству. Это как раз и является предпосылкой большой политики от Чингизхана до Ленина. Да и для крестьянина родина― не его деревня, ландшафт его рождения, а дальние русские равнины” [6, с. 2].

Даже экономически русский народ жил собственной “неевропейской жизнью”. “Торговая семья Строгановых, которая при Иване Грозном начала освоение Сибири своими силами и предоставила в распоряжение царя собственные владения, не имела ничего общего с великими деловыми людьми Запада того времени. Еще веками ожидала бы огромная страна со своим скитающимся народом своего будущего, будучи, тем временем, объектом западноевропейских колонизаторских устремлений, если бы не появился человек чудовищного всемирно-политического значения― Петр I” [6, с. 3].

Изменение в судьбе целого народа, которое произвел Петр I, по последствиям не имеет аналогов в истории. Его воля вытащила Россию из азиатской зависимости и сделала ее государством западного стиля. Петр I стремился вывести континентальную Россию к морю, сначала, безуспешно, к Азовскому, а затем, с продолжительным успехом, к Балтийскому. Тому, что берега Тихого океана были уже достигнуты, он не придавал никакого значения. Балтийское побережье было для него мостом в “Европу”. Там он основал Санкт-Петербург, город с немецким названием, город-символ. Управление и законодательство государства строится им на чужой манер. Возникает общество, отличающееся от крестьянской массы одеждой, нравами, языком и мышлением. В городах создается высший слой с легким западным налетом. Разыгрывается немецкая ученость и французские манеры. Вторгается едва понятый, непереваренный, роковой общеевропейский рационализм. Екатерина II, немка, считает необходимым изгнать или посадить в тюрьмы писателей склада П. Новикова и А. Радищева, которые хотели испробовать идеи Просвещения на “русскости” и ее политических и религиозных формах. Становится иной и экономика. Наряду с древнерусским речным передвижением возникает морская торговля с дальними портами. Над торговыми привычками, как у Строгановых с их караванной торговлей с Китаем и Нижегородской ярмаркой, надстраивается западноевропейское мышление с банками и биржами. Рядом со старыми мастерскими и горным промыслом на Урале, которые работали по старинке, возникают фабрики, машины и, в конце концов, железные дороги и пароходы.

Но, прежде всего, возникла политика западного стиля, опирающаяся на армию, которая была выучена не на традиции борьбы с татарами, турками и киргизами, а на традиции борьбы с западными армиями на западной земле, и которая своим существованием соблазняла вновь и вновь петербургскую дипломатию видеть политические проблемы только на Западе.

Вопреки всем слабостям искусственного творения, состоящего из противоречивых субстанций, петровство представляло собой, в течение 200 лет своего существования нечто могущественное. То, что построил Петр I, может быть понято и оценено глядя из далекого будущего на развалины, которые от него останутся. Он расширил “Европу”, как минимум, до Урала и создал единую культуру. Государство, которое простирается от Беренгова пролива до Хиндукуша, было “европеизировано” в такой степени, что различий между городами, скажем в Ирландии и Португалии и в Туркестане или на Кавказе в начале ХХ в.почти не имелось. По Сибири путешествовали безопаснее и удобнее, чем по некоторым западноевропейским странам. Сибирская железная дорога была последним триумфом петровской воли накануне ее краха [6, с. 4].

Но эта внешняя сторона петровства скрывает внутреннюю его судьбу. Оно было и осталось чужеродным телом в русскости. В действительности имелась не одна Россия, а две,― видимая и истинная, официальная и тайная. Чуждый элемент внес яд, от которого могучий корпус заболел и умер. Это был непонятный и недоступный русскому мышлению дух западного рационализма XVIII и XIX вв., которые в форме русского нигилизма вели свое карикатурное и опасное существование в среде городской “интеллигенции”. Возник тип русского интеллигента, который, как реформированный турок, китаец или индус, при соприкосновении с Европой душевно и духовно опошлился, опустошился и испортился до цинизма. Началось это с Вольтера и велось через Прудона и Маркса к Спенсеру и Геккелю. Именно высший класс времен Толстого разыгрывал из себя высокомерных, желающих быть остроумными, неверующих и враждебных традиции людей. И это мировоззрение устремлялось вниз, к “дрожжам” больших городов ― литераторам, народным агитаторам и студентам, которые “шли в народ” и там пробуждали ненависть к высшему обществу западного стиля. Результатом этого процесса стал доктринерский большевизм.

В начале развилась русская внешняя политика, которая была на Западе замечена и даже очень чувствительно. Сама же русская народность была невидима и, в любом случае, не понимаема. Она воспринималась как безобидный этнографический курьез, которому подражали на маскарадах и в опереттах [6, с. 5].

В России протекали два чуждых и враждебных друг другу течения. Первое― древнее, инстинктивное, неясное, бессознательное, тайное, которое имеется в душе каждого русского,― мистическое стремление на юг, в Константинополь и Иерусалим, действительное настроение крестовых походов, какое вряд ли находит у нас сочувствие сегодня. А над ним располагалось второе― официальная внешняя политика дипломатии великой державы: Санкт-Петербург против Москвы! У России существует потребность играть значительную роль в мире, быть признанной и равноправной в “Европе”. Отсюда сверхвежливая форма, отличные манеры, безупречный вкус― то, что уже в Париже времен Наполеона III было в упадке. Хороший тон западноевропейского общества был знаком некоторым петербургским кругам. При этом, никто из этих кругов не любил западноевропейские народы. Восхищались, ценили, подтрунивали, презирали их, но обращались с ними сообразно выгоде, которую можно практически от этого получить. Но для честолюбивого высшего слоя русских Россия была будущим господином Европы: духовно и политически. Уже Наполеон чувствовал это.

Русская армия стояла на западных границах, обученная в западном стиле и подготовленная к ведению войны на западной территории и против западного противника. Поражение в японской войне 1905 г. было вызвано недостаточной обученностью для ведения боевых действий на иных, неевропейских аренах. Русской внешней политике успешно служила система посланников в крупнейших городах Запада, которую советское правительство заменило агитационными центрами коммунистических партий. Екатерина Великая забрала Польшу и устранила тем самым последний барьер между Востоком и Западом. Вершины достигла эта политика символическим вхождением Александра I, “спасителя Европы”, в Париж. На Венском Конгрессе Россия была решающей силой, также как и в Священном Союзе, вызванном к жизни Меттернихом в качестве оплота традиции против западной революции, что затем дало повод Николаю I навести порядок в габсбургской империи в интересах ее правительства. Так при помощи успешной деятельности петербургской дипломатии Россия все глубже погружалась в большую политику Запада. Она участвовала во всех интригах и комбинациях, которые не только далеки русскости, но и совершенно ей не понятны. Армия на западных границах была после разгрома Наполеона I самой многочисленной, хотя Россия была единственной страной, на которую никто в то время не намеревался нападать. Тогда же Германия подвергалась угрозе со стороны Франции и России, Италия― со стороны Франции и Австрии, Австрия― со стороны Франции и России. С Россией же постоянно искали союза с тем, чтобы иметь на своей стороне русскую армию как козырь в политической игре, возбуждая честолюбие русского общества и его стремление к борьбе за нерусские интересы. Мы все выросли под впечатлением, что центральная Россия ― это великая держава, а земля по ту сторону Волги― это ее колония. Центр тяжести государства лежал, безусловно, к западу от Москвы, но никак не на Волге. Также думал и образованный русский. Он считал ощутимое поражение на Дальнем Востоке в 1905 году незначительным колониальным приключением, а малейшее поражение на западных границах― позором в глазах Запада. На юге и севере государства был создан флот, который был нужен не столько, чтобы защищать побережья, сколько чтобы играть важную роль в большой политике Запада.

3. Но если дела обстояли так, как их описывал Шпенглер, значит, Россия стала частью Европы, а ее история― частью европейской истории и двойственный ее лик стал одномерным― европейским? Оказывается, по мнению Шпенглера, дела обстоят иначе. Была всегда более или менее сильная оппозиция петровской воле. Началась она еще со стрельцов, сына Алексея, самосожжений и бегства в леса старообрядцев и вызвала к жизни в 30-40-е годы XIX в. узкий круг мыслителей― славянофилов. Казалось, что это все находится на обочине общественной жизни России.

Но уже турецкие войны за освобождение христианского народа Балкан, глубоко задели русскую душу. Россия как наследница Византии ― такова была мистическая идея. На этот счет не имелось никаких различий во мнениях. Это была Божья воля. Только турецкие войны были действительно народными. Александр I опасался, и не без основания, предательского убийства офицеров-заговорщиков. Весь офицерский корпус хотел войны с Турцией, а не с Наполеоном. Это привело к союзу Александра с ним в Тильзите, определившему на некоторое время дальнейший ход мировой политики. Примечательно то, что Ф. Достоевский, в отличие от Л. Толстого, пришел в экстаз от войны 1877 г. Он оживился, писал, не переставая, свои метафизические видения и проповедовал религиозную миссию русского духа в отношении Византии.

Как уже было сказано, образованные, неверующие, западномыслящие русские имели в душе общее мистическое стремление к Иерусалиму. “Третий Рим” киевского монаха Филофея должен был после папского Рима, лютеровского Виттенберга, через святую Русь исполнить послание Христа. В то время как на Западе было задето национальное тщеславие, на Востоке ― нарушено спокойствие, на Юге― русская душа была поражена и взволнована. Отсюда и большой успех позднего славянофильского движения, которое не пыталось приобрести ни Польшу, ни Чехию, а только лишь освободить славянских христиан Балкан, соседей Константинополя. И война с Наполеоном была священной не из-за пожара Москвы, разрушения и грабежа русских территорий, а из-за планов Наполеона, который, завоевав иллирийскую провинцию (позднее территорию Югославии) в 1809 г., стремился господствовать на Адриатическом море и с помощью Турции и Персии проложить путь на Индию. “Ненависть к Наполеону перенеслась потом на Габсбургскую монархию, когда ее притязания на турецкую область, со времен Меттерниха― на устье Дуная, а с 1878 года― на Салоники, начали представлять угрозу русским планам. Она распространилась со времен Крымской войны на Англию, когда та, с помощью закрытия пролива и последующего занятия Египта и Кипра, также, казалось, стала претендовать на турецкое наследство” [6, с. 7].

В конце концов и Германия стала объектом глубокой ненависти, когда она с 1878 г. начала превращаться из союзника в защитника разрушающегося габсбургского государства и, вопреки предупреждениям Бисмарка и последнего, дружески настроенного по отношению к немцам русского дипломата графа Витте, сделала свой выбор между Россией и Австрией в пользу последней. Конечно, можно было бы еще в 1911 г. переориентировать общую немецкую политику, оставив Австрию на произвол судьбы, но этого не произошло.

Ненависть к Германии начинает расти во всех слоях русского общества после Берлинского конгресса, на котором Бисмарк в интересах удержания мирного равновесия в Европе пытался ограничить действия русской дипломатии. С точки зрения Германии это было, вероятно, правильно. В глазах Петербурга это было ошибкой. Бисмарк отнял надежду русской души на турецкое наследие в пользу Англии и Австрии. Эта вражда росла и охватывала все слои общества. От нее на время отказались, когда внезапно возникшая японская мощь изменила состояние мировой политики и заставила рассматривать дальневосточную границу как зону опасности. Но это было скоро забыто, прежде всего, вследствие гротесковых неудач немецкой политики, которая, казалось, решила ради идеи Берлин― Багдад сама завоевать путь через Константинополь [6, с. 8].

В экономической жизни России, также как и в политической, сосуществуют опять же два течения, из которых одно действовало как нападающее и пронизывающее, в то время как второе вело себя в полном смысле слова как страдающее. Это было старорусское крестьянство с его примитивным сельским хозяйством. К этому течению принадлежит и русский купец с его ярмарками, фрахтами, волжскими судами. Оно включало в себя также русское ремесло и самобытный горный промысел на Урале, которые развивались независимо от западных методов и опыта из древних дохристианских “кузнецов”, так как здесь обработка железа была открыта еще во II тысячелетии до новой эры, о чем еще греки имели смутное представление. Но над всем этим простирался набирающий силы цивилизованный мир западной городской экономики с ее банками, биржами, фабриками и дорогами. Денежная экономика противостояла товарной экономике. Они задевали, ненавидели или презирали друг друга, пытаясь уничтожить одна другую. Уже петровскому государству нужна была денежная экономика, чтобы оплачивать его большую политику западного стиля, войска, государственный аппарат управления с его постоянной и явной коррупцией, по своей сути отличавшийся от тайной коррупции западноевропейских парламентариев. Теперь же государство поддерживает и усиливает экономическое мышление, ориентированное западно-капиталистически. Такое направление не было присуще русскости и не понималось ею [6, с. 9].

Но не это доктринерское, литературное течение в городских низах было решающим для будущего, а глубокая, инстинктивная и религиозная антипатия к западным экономическим формам вообще. “Деньги” и все зависимые от них экономические формы, капиталистическая и социалистическая, считались грешными и сатанинскими. Страх перед “прибавочной стоимостью” приводил большое число русских к самоубийству, потому что, имея примитивные чувства и мысли, они не могли себе представить ни одного вида занятий, посредством которого не “эксплуатировался” бы человек человеком. Это русское мышление заметило в капитализме врага, яд, огромный грех, который оно приписывало петровскому государству, несмотря на глубокое почитание царя-батюшки [6, с. 9].

Из этих глубоких и разнообразных корней выросло мировоззрение интеллектуального нигилизма, который принес плоды в виде большевизма, разрушил петровскую систему и на ее месте создал что-то свое, что было бы совершенно невозможно на Западе. Столько ненависти было в душах верующих славянофилов к Петербургу и его духу, ненависти крестьян к Миру, деревенскому коммунизму, который противоречил родовому крестьянскому инстинкту собственника, ненависти всех к капитализму, ко всей промышленной экономике, машинам, дорогам, к государству и армии, которые защищали этот циничный мир от взрыва русского инстинкта, религиозной ненависти к непонятным, а потому считающихся безбожными силам, что их хотелось бы не только преобразовать, но и вовсе уничтожить, придав тем самым своей жизни утраченное смысловое значение.

Крестьяне презирали “интеллигенцию” и ее агитацию, но тем не менее эта агитация привела к власти множество изворотливых и недобросовестных людей. Но и ленинизм― это тоже западное создание. Петербург был и остается огромному числу русских чужим, враждебным и ненавистным городом, который со временем, каким-либо образом исчезнет. Октябрьское восстание― это восстание против Запада по меркам западного мышления. Новая власть старается сохранить без изменений экономические формы промышленного производства и капиталистической спекуляции, как и прежнее авторитарное государство, с той лишь разницей, что на месте частнокапиталистических экономических форм появился государственный капитализм, а на месте царского правительства― правительство одной политической группировки, называющей себя, в соответствии с доктриной, коммунистической [6, с. 10].

Это была новая победа Петербурга над Москвой и, без сомнения, последняя, окончательное саморазрушение петровской системы снизу. Но настоящая жертва переворота ― это как раз тот элемент, который надеялся с его помощью освободить себя: подлинный русский ― крестьянин, ремесленник, верующий. Западные революции, английская и французская, хотели с помощью теорий усовершенствовать уже нечто выросшее, и именно поэтому им это никогда не удавалось сделать. Здесь же, в России, был превращен в ничто, без сопротивления целый мир. Только искусственность творения Петра Великого дает объяснение тому, как маленькая группа революционеров, почти без исключения глупцов и трусов, смогла совершить этот переворот. Петровство было великолепным сиянием, которое внезапно рассеялось.

Большевизм первых лет, как и многое другое, в “ликах России” имел двойной смысл. Он уничтожил искусственное, враждебное народу образование, неотъемлемой частью которого он сам и был. И этим он помимо собственного желания освободил путь для новой культуры, которая когда-нибудь однажды пробудится на просторах между “Европой” и Восточной Азией. Поверхностный, чуждый и преходящий характер большевизма состоит в том, что он является попыткой изменить только лишь общественную надстройку петровской системы в соответствии с теорией Маркса. В глубине же исторического бытия России лежит местное крестьянство, которое составило, без сомнения, большую часть успеха революции 1917 г., чем интеллектуальный сброд. Верующее крестьянство становится смертельным врагом большевизма и подавляется им сильнее, чем монголами и прежними царями. Но, несмотря на это, а как раз вследствие этого подавления, у крестьянства вырабатывается воля к противодействию. Это народность будущего, которая не позволит себя подавить, но которая, в конечном счете, до неузнаваемости изменит большевизм или вовсе уничтожит его. Как это произойдет, никто пока не знает. Это зависит, среди прочего, от наличия или отсутствия решительных фигур, которые подобно Чингизхану, Ивану IV, Петру Великому могли бы взять в свои железные руки судьбу народности. “И опять же здесь стоит Достоевский против Толстого: будущее против настоящего. Достоевского называли реакционером, потому что он в своих “Бесах” совсем не видел особой проблемы нигилизма. Подобное явление было для него только частью петровской системы. Но Толстой, представитель высшего общества, жил в этом элементе; он представлял феномен нигилизма в форме своего возмущения и протеста в западной форме против Запада. Толстой, а не Маркс― вот настоящий проводник большевизма. Достоевский― его будущий ликвидатор” [6, с. 11].

Здесь мы видим новую народность в ее становлении, душевная экзистенция которой подвергается страшным испытаниям судьбы и, благодаря духовному сопротивлению, в этих испытаниях закалится и расцветет страстной религиозной силой, какую западноевропейцы уже на протяжении многих веков не проявляют. Эта сила может стать огромной, если только религиозный порыв направится на определенную цель. Такая народность не считает жертв, которые она приносит во имя идеи, так как она молода, сильна и плодовита. Глубоко почитаемые “святые крестьяне”, которых правительство часто ссылало в Сибирь или уничтожало, такие символические фигуры, как священник Иоанн Кронштадтский и даже Распутин, а также Иван Грозный и Петр Великий, пробудят в своих “недрах новый тип вождей, вождей для крестовых походов и сказочных завоеваний”. Мир повсюду уже достаточно устал и изорвался, полон только религиозных ожиданий, не будучи при этом религиозно плодотворным, чтобы неожиданно, по обстоятельствам, получить иной лик. В этом смысле, вероятно, большевизм при новых вождях сам себя изменит, но, возможно, и нет. “Потому что эта господствующая орда, сообщество, как когда-то монголы Золотой Орды, постоянно смотрит на Запад взглядом Петра Великого, сделавшего целью своей политики отчизну своих мыслей. Но молчащие русские низы уже забыли Запад и смотрят на Малую и Восточную Азию, народ великих пространств суши, а не морей” [6, с. 11?12].

В этой ситуации Шпенглер считает самой роковой ошибкой Запада очередной “крестовый поход” западных держав против России. “Тихий поезд России идет в Иерусалим и во внутреннюю Азию, и врагом ее всегда станет тот, кто эти пути преградит” [6, с. 12]. Данилевский явно бы поаплодировал этому высказыванию, ибо оно совпадало с его собственными пророчествами и желаниями.

4. Далее Шпенглер так оценивает ситуацию 20-х гг. нашего века. Он считает, что потеря Балтийских провинций не сильно тревожит русских. Петербург, брошенный на произвол судьбы, превратился в городские руины петровских планов. Старая Москва вновь стала центром государства. Но планы захвата Турции и ее раздел на зоны влияния между Францией и Англией, основание малой Антанты Францией, которая поставила под угрозу выход России к югу со стороны Румынии, а также французские попытки с помощью восстановления Габсбургской империи господствовать по линии Дуная и на Черном море делают Англию и, прежде всего, Францию объектами русской ненависти. “Византия есть и останется святыми воротами будущей русской политики, как, с другой стороны, внутренняя Азия― это уже больше не завоеванная территория, а часть священной земли русского народа” [6, с. 12].

Немецкая политика по отношению к этой быстро меняющейся, становящейся, растущей России нуждается в политическом мастерстве большого государственного деятеля и знатока этого вопроса. Шпенглер признается, что он такого не знает. “Что мы не враги России, это само собой разумеется, но чьим другом,― спрашивал он,― должны мы быть: сегодняшней России или завтрашней? Может быть обеих, или одно исключает другое? Не вырастет ли из неблагоразумных связей новая вражда?” [6, с. 13].

Шпенглер полагал, что очень трудно разглядеть тенденции настоящей и будущей русской экономической жизни, которая только поверхностно охвачена государственным капитализмом, а в глубине подчинена почти религиозному восприятию и строго отделена от большой политики. Но поэтому из-за границы правильно ее проанализировать еще труднее. Россия при последних царях внешне являла собой экономический образ вполне европейского типа. Большевистская Россия хотела бы стать не только такой же, а более того, в своем коммунистическом варианте стать даже образцом для Запада. Но рассматриваемая с точки зрения западной экономики Россия― это фактически огромная сырьевая территория, население которой занято крестьянским трудом и ремеслами. Промышленность и ею созданные грузовые железнодорожные перевозки, сбыт товаров через оптовую торговлю были и остаются ей внутренне чуждыми. “Экономический организатор, фабрикант, инженер и изобретатель― это не русские типы. Настоящий русский разрешает чужому то, что себе запрещает, к чему он внутренне совершенно не приспособлен. Во времена крестовых походов молодые народы севера были совершенно чуждыми городской жизни и вели только сельский образ жизни в маленьких городах, посадах и поместьях, которые экономически были только рынками. Евреи и арабы были в культурологическом измерении на 1000 лет “старше” и находились поэтому в своих гетто как знатоки денежной экономики больших городов. Такое же положение занимает западноевропеец в сегодняшней России” [6, с. 13?14].

Машинная промышленность, по духу своему не русская, будет восприниматься русским и в будущем как чуждая, греховная и бесовская. Он терпит ее и даже ценит, подобно японцу, только как средство для достижения материальных целей, но никогда ею не поглотится, как это выглядит у германских наций, которые из их динамического мирочувствования, как знак и средство их воинственного бытия, эту промышленность создали. В России же она будет находиться, по существу, всегда в чужих руках или под руководством чужих, хотя русский всегда будет стараться различать, чьим интересам она служит [6, с. 14].

Что же касается денег, то города для русских― рынки для движения сельскохозяйственной продукции, для Запада же с VIII столетия это― центры денежного обращения. Экономическое “мышление в деньгах” еще долгое время будет русским недоступно, и Россия, с точки зрения иностранной экономики, колония.

Но немецкая экономика не может использовать эти возможности без обеспечения их взвешенной политикой. Без этого разовьется хищническое отношение к этим возможностям, которое оставит после себя плохое наследство. Поэтому, первая задача немецких социологов и экономистов ― помочь привести в порядок немецкую внутреннюю политику, создав тем самым предпосылки для соответствующей и достойной их планов внешней политики. Речь идет не о подчинении политики сиюминутным интересам отдельных групп, как это происходило до сих пор, на примере низкопробной партийной политики. Речь идет не о преимуществах на пару лет. Крупное сельское хозяйство перед войной и крупная промышленность после войны совершенно неудачно пытались подчинить государственную политику своим маленьким сиюминутным выгодам. “Но время малой тактики уже прошло. В следующих десятилетиях речь должна идти о проблемах всемирно-исторических измерений. Здесь экономика всегда будет зависеть от уровня большой политики, но не наоборот. Экономисты обязаны учиться мыслить чисто политически, а не политэкономически. Таким образом, условие для большой экономической работы на Востоке, заключает Шпенглер,― это порядок в собственной политике” [6, с. 15].

Как же мы можем оценить нарисованную Шпенглером картину? В первую очередь следует отметить два момента. Во-первых, характеристика славянской истории, русской культуры, реформ Петра I, нигилизма, подражания Западу, сопоставление Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого со всеми ее ошибками и проницательностью во многом усвоены им из работ славянофилов разных поколений. Тут нет личных откровений, а есть ученическое повторение. Во-вторых, его откровенно-почтительное уважение к неевропейской русской культуре и призыв к сотрудничеству и обдуманной политике Германии в отношении с Россией носил скорее характер “желаемого”, чем реалистического. Мы знаем, как нацистская Германия ответила на этот призыв. И уже во время штурма Берлина советскими войсками Гитлер признался приближенным, находившимся рядом с ним в бункере: “ ...вероятно, “славянский тип” выше германского”. Через десять лет после доклада Шпенглера, основные положения которого мы привели выше, Геббельс обратился к нему с предложением о тесном сотрудничестве на почве идеологии. Но Шпенглер отнесся скептически к “тевтонским” притязаниям нацистов и их мечтаниям о восточных территориях. Здесь он оказался прав. В ответ нацисты изъяли его сочинения из общественных и университетских библиотек, запретили чтение лекций и публицистическую деятельность. Он был объявлен “врагом германского народа и нацистской революции”. Но вернемся к академической стороне дела.

Итак, в оценке судьбы и исторической роли России Данилевским и Шпенглером есть важные совпадения, но есть и не менее существенные отличия. Шпенглер, в отличие от Данилевского, предсказывал России судьбу сырьевой колонии, что машинная промышленность, банковское дело и индустриализация по духу своему чужды русскому как деятельность греховная, противоречащая его пониманию мира. Данилевский бы с этим категорически не согласился. Впрочем, оба были согласны с византийскими корнями российской самобытности. Но если Данилевский призывал их беречь, холить и противопоставить (вплоть до войны) Западу, то Шпенглер призывал к гибкому и мирному “сосуществованию” Запада и Востока как автономных мировых культур. Одинаково они оценивали и петровскую реформу. Шпенглер с присущим ему литературным мастерством описал ее как “историческую метаморфозу”, т. е. случай, когда более старая, глубинная культура властно тяготеет над исторически молодой культурой, в силу чего “юные чувства застывают в старческие произведения, и вместо свободного развертывания собственных творческих сил только ненависть к чужому насилию вырастает до гигантских размеров”. [7, с. 26-27]. Русский народ, был искусственно принужден к неподлинной истории, и дух “исконной русской сущности был просто-напросто непонятен” [7, с. 29-30]. Из этого плачевного обстоятельства, по его мнению, могли проистекать драматические коллизии и беды как для самой России, так и для Европы.

Список литературы

1. Sorokin P. A. Social Philosophies of an Age Crisis. Boston: Porter Sargent Publisher, 1950. Через 14 лет второе, расширенное издание книги вышло под другим заглавием – Modern Historical and Social Philosophies. Ср. также ― Sorokin P. A. Sociological Theories of Today. N-Y, London: Harper and Row, 1966.

2. Mak-Master R. E. Danilevsky and Spengler: New Interpretation. // The Journal of Modern History. 1954. Vol. XXVI. №2.

3. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой культуры. T. 1. Пг. -М.: Л. Френкель, 1923. т. 1.

4. Сербенко Н. И., Соколов А. Э. Кризис культуры как исторический феномен: Данилевский, Шпенглер, Сорокин // Философские науки. 1990. №7.

5. Соколов Э. В. Культурология. Очерки теорий культуры. М. : Интерпракс, 1994.

6. Spengler O. Das Doppelantlitz Russlands und die Deutsche Ostprobleme //Politische Schriften. Munchen: Verlag C. H. Beck, 1933.

7. Шпенглер О. Закат Европы. T. 2 // Самосознание европейской культуры ХХ века. Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М. : Издательство политической литературы, 1991.

dodiplom.ru

Морфология культур о.Шпенглера

Выход 1 тома «Заката Европы» (2 том появился в 1922 г.), над которым Шпенглер работал, начиная с 20 летнего возраста, возносит его на вершину славы. Многие мысли Шпенглера оказались созвучны фашизму, да он и сам не скрывал этого: «В так называемых «идеях» национал-социализма зак­лючено много верного, при условии, что их провозглашают не эти бахвалы. Частично они принадлежат мне» (Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т.1. М. 1993. С.114). Бросается в глаза общность выводов Шпенглера и положений теории культурно-историчес­ких типов Н.Я.Данилевского.

Исходным методологическим принципом для Шпенглера является раз­граничение природы и истории. Мы можем познавать мир-как-природу и мир-как-историю. В первом случае мы имеем дело с омертвевшим, ориентированным на пространственную фиксацию, неорганическим. Другим предстанет перед нами мир, если мы подходим к нему как к живому организму. Мир-как-история, ориентированный преимуществен­но на время, — это беспрерывно становящийся процесс, наполненный обра­зами и картинами, где действует иная форма необходимости — идея судьбы.

Культура, по Шпенглеру — это живой организм, это «историческая личность» со всем комплексом присущих каждой индиви­дуальности неповторимых черт. Куль­тура является историческим явлением, которое невозможно определять и описывать, используя естественнонаучные методы — форму­лы и законы: она определяется судьбой, судьбой народа. Культура - организм, который обладает единством, и обособлен от других, подобных ему организмов. Это означает, что нет и не может быть единой общечеловеческой культуры.

Шпенглер насчитывает 8: египетская, индийская, вавилонс­кая, китайская, «аполлоновская» (греко-римская), «магическая» (византийско-арабская), «фаустовская» (западно-европейская) и культура майя. Кроме того, ожидается возникновение еще одной, пока «нерожденной» русско-сибирской культуры.

Шпенглер ут­верждает: как и все живые организмы культуры рождаются, достигают зре­лости, стареют и умирают. Полный цикл охватывает примерно 1000 лет. Культуры непроницаемы друг для друга, всякое плодотворное вза­имодействие культур исключено. То, что остается от старой культуры, бо­лее молодая подчиняет собственному ритму и вкусу, трансформирует в структуре собственных «жестов» и «повадок». Любая культура определяется гештальтом (первоэлементом)- «душой», которая и выступает средоточием индивидуальности. Душа-гештальт дает основание идентифицировать тот или иной факт с точки зрения его культурной принадлежности. Гештальт также определяет и социально-политический интерес народа, приоритетность развития видов и жанров искусства. Шпенглер считает, что умирая, народ уносит с собой и свою «коллективную душу».

Не смотря на то, что каждая из культур уникальна и неповторима, бо­лее того, представитель иного культурного гештальта принципиально не в состоянии в полной мере «проникнуть» и почувствовать дух другой куль­туры, тем не менее мы можем нащупать некоторое «сродство» тех или иных конкретных периодов и времен, обозначить параллели, в известном смыс­ле назвать даже центральные символические образы, благодаря которым реализовалась «коллективная душа». Шпенглер утверждает, что таким первосиволом для аполлоновской культуры было прекрасное тело (пластич­ность, телесность, осязательность), для магической византийско-арабской культуры — пещера или арка, для египетской — дорога (забота о вечнос­ти), для «фаустовской» — бесконечность.

Пройдя пик, период активной созидательной деятельности, культура всту­пает в фазу цивилизации, когда истощаются жизненный порыв и культура близится к закату. Именно в этой стадии, по мнению Шпенглера, находится сегодня западно-европейская («фаустовская») культура, исчерпавшая боль­шую часть своих возможностей и уже почти исполнившая «свой жизненный урок». Переход от культуры к цивилизации, от творчества к бесплодию, от созидания новых форм к сохранению и культивации уже имеющихся — закономерный этап, который проходили все народы.

Среди характерных черт этапа Шпенглер называет следующие аспекты: — на смену поэтическому художественному творчеству приходит спорт; — приоритетное развитие получает сфера политики; народ превращается в «массу» или «население», оторванное от земли, не находящее ни цели в своем существо­вании; в период же цивилизации мировые столицы впитывают в себя всю энергию общества, перерабатывая ее в окостеневшие формы, провинция же пребы­вает в прозябании; машины, военные орудия, учреждения, призванные наладить организационную технологию в той или иной сфере оттесняют поэзию, миф, индивидуальное ремесло; наука и искусство подчиняются политике и экономике; художественные новшества принимают форму сенсации или скандала и пр.

studfiles.net

Реферат - Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

МОСКОВСКИЙ ПЕДОГОГИЧЕСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТим. ЛЕНИНА

ОТДЕЛЕНИЯ СЭП

ФАКУЛЬТЕТ КУЛЬТУРОЛОГИИ И ИНОСТРАННОГО ЯЗЫКА

КУРСОВАЯ РАБОТА

ПО ДИСЦЕПЛИНЕ: ИСТОРИЯКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

НА ТЕМУ: КУЛЬТУРНАЯ МОРФОЛОГИЯ О. ШПЕНГЛЕРА «ЗАКАТ ЕВРОПЫ»

Научный руководитель:

Выполнил:

Студент 1 курса гр.

Очного отделения

Черников А.С.

2002г.

<span Arial",«sans-serif»">Содержание.

<span Arial",«sans-serif»">____

<span Arial",«sans-serif»">Введение………………………………………………….3

<span Arial",«sans-serif»">Глава 1 Создание шедевра…………………………4

<span Arial",«sans-serif»">Глава 2 Идеи Шпнглера……………………………..4

<span Arial",«sans-serif»">Глава 3 Освальд Шпенглер и Закат Европы…..5

<span Arial",«sans-serif»">Глава 4 Кризис Западной культуры…………….18

<span Arial",«sans-serif»">Глава 5 Предсмертные мысли Фауста

<span Arial",«sans-serif»">Глава 6 Непреодоленный рационализм……….34

<span Arial",«sans-serif»">Глава 7 ШПЕНГЛЕР И ПОЛИТИКА…………….....46

<span Arial",«sans-serif»">Глава 8 ШПЕНГЛЕР И НОВАЯ ГЕРМАНИЯ……..47

<span Arial",«sans-serif»">Глава 9 В «ТЫСЯЧЕЛЕТНЕМ РЕЙХЕ»……………48

<span Arial",«sans-serif»">Заключение……………………………………………..49

<span Arial",«sans-serif»">Списокиспользованной литературы…………….50

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">Введение

<span Arial",«sans-serif»">__________

<span Arial",«sans-serif»">КнигаШпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которую ученые последнихдесятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она создание если и невеликого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной книги Ницшеиной раз как бы проносится над ее строками. В ней все, как требовал величайшийписатель Германии, “лично пережито и выстрадано”, “все ученое впитаноглубиной”, “все проблемы переведены в чувства”, “философские термины замененысловами”, “вся она устремлена к катастрофе”.

<span Arial",«sans-serif»">КнигаШпенглера творение – следовательно организм – следовательно живое лицо.Выражение ее лица – выражение страдания.

<span Arial",«sans-serif»">Двумянепримиримыми противоречиями жива книга Шпенглера. Двумя горькими, трагическимискладками пересекают эти противоречия ее умный, ее страстный лоб.

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглербесконечно у ч е н; он сам говорит, что сделанное им открытие запоздало потому,что со смерти Лейбница ни один философ не владел всеми методами точного знания.Математика и физика, история религий и политическая история, все искусства, вособенности архитектура и музыка, судьбы народов и культур – все это странносплетаясь друг с другом, составляет единый предмет Шпенглеровских размышлений.

<span Arial",«sans-serif»">Эта широкаяученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и принципиальнопровозглашенной антинаучностью философского мышления. Его книга дышит полнымпрезрением ко всем вопросам современной научной философии, к вопросамметодологии и теории знания. Некоторым уважением отмечено разве только имяКанта. Системы Фихте, Гегеля, Шеллинга прямо названы нелепицами. Из новейшихмыслителей вскользь и полупрезрительно упоминаются лишь Эйкен и Бергсон. Всегонеокантианства для Шпенглера просто не существует: это мертвый остаток некогдаживой мысли: профессорствующая философия и философствующие профессора.

<span Arial",«sans-serif»">Кто жеподлинные философы XIX-го века? Выбор странен и вызывающе привередлив: –Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Геббель, Ибсен, Стриндберг иБернард Шоу.

<span Arial",«sans-serif»">В свететакой ненаучности большая ученость Шпенглера производит на современный научныйвзгляд странное впечатление чего-то тщетного, неиспользованного, неприкаянного,чего-то эмпирически живого, но трансцендентально мертвого, какой-то трагическипраздной красоты пышных и нарядных похорон.

<span Arial",«sans-serif»">К этомупервому противоречию Шпенглеровской книги присоединяется второе: Шпенглервыраженный скептик, понятия абсолютной истины для него не существует.Абсолютная истина – абсолютная ложь, пустой лживый звук. Идеи так же смертны,как души и организмы. Истины математики и логики так же относительны, какбиологии и богословия. Трансцендентальная вечность знания так же химерична, каквечность трансцендентального бытия.

<span Arial",«sans-serif»">Нобезусловный скептик, Шпенглер одновременно мужественный пророк. Содержание егопророчества – смерть европейской культуры. Пройдет немного столетий и на земномшаре не останется ни одного немца, англичанина и француза, как во временаЮстиниана не было больше ни одного римлянина.

<span Arial",«sans-serif»">Пророк-скептик,возможно ли более противоречивое сочетание? Разве пророк не всегда посланниквечности и бытия? Разве без ощущения вечного бытия в груди возможен пророческийголос? Возникает вопрос: быть может Шпенглер вовсе не пророк, а только пациентсовременной Европы в безответственно взятой на себя роли пророка.

<span Arial",«sans-serif»">Состояние, вкотором Шпенглер пишет свою книгу – чувство одержимости своим открытием. Онубежден, что говорит вещи, которые никому не снились, никогда никому неприходили на ум, что он ставит проблему, которую в ее немом величии еще никтоникогда не чувствовал, что он высказывает мысли, которые до него никем еще небыли осознаны, но в будущем неизбежно заполнят сознание всего человечества.Книга Шпенглера безусловно книга подлинного пафоса, временами, однако, досадноопускающегося до некоторой личной заносчивости, почти надменности.

<span Arial",«sans-serif»">Настроение,которое остается от нее, настроение тяжести и мрака. “Умирая, античный мир незнал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, какподарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будемумирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взоромопытного врача”. Вот строки, которые я избрал бы эпиграфом эмоциональногосодержания “Заката Европы”. Помещенные в конце книги, скупой на всякуюоткровенную лирику, они производят сильное впечатление безнадежной горечи, но испокойной гордости.

<span Arial",«sans-serif»">Глава 1

<span Arial",«sans-serif»">СОЗДАНИЕ «ШЕДЕВРА

<span Arial",«sans-serif»">

Исходным пунктом философии Шпенглера выступала противоположность истории иприроды: " Математика и принцип причинности ведут к естественному упорядочиваниюявлений, хронология и идея судьбы — к историческому". Шпенглер определилпроблему тем, что философы, пытаясь дать характеристику чего-либо, неучитывают, нет общей связи с их понятиями и культурой других народов, времен. Аразве мир идей Шопенгауэра, Канта, Фейербаха, Геббеля, Стриндберга шире иохватывает больше? Их философия является западноевропейской? Стремились найтирешение вопроса вообще, а ответы оказывались узкими и сомнительными. Такимобразом, можно узнать только то, что является истинным для самого себя, длясвоего времени, и то не все. Критики Шпенглера особое внимание уделяли схожестиего концепции со взглядами Данилевского в книге «Россия и Европа»,вышедшей в 1871 г. Действительно, схема русского мыслителя предвосхищала построенияШпенглера. Однако, во-первых, Шпенглер навряд ли был знаком с малоизвестной нетолько в Европе, но и в самой России книгой Данилевского, переведенной вГермании только в 1920 г., во-вторых, Данилевский принципиально отличается отШпенглера тем, что, выделив 10 культур, он положил в их основу присущие толькоим ценности: например, для Древней Греции — идею прекрасного. А Шпенглернастаивал на том, что любая культура — это геометрическое целое с присущимтолько ему собственным миром ценностей. И это весьма важное различие. К тому жеи сам Данилевский обязан своей концепцией немецкому историку Г. Рюккеру, в 1857г. опубликовавшему «Учебник мировой истории в органическомизложении». Поэтому бездоказательным является утверждение С. Фрумкина отом, что учение Шпенглера «о жизненных циклах отдельных, не связанныхмежду собой культурно-исторических миров» якобы заимствовано им«вплоть до многих деталей» у Данилевского. Проблема Шпенглера быласовершенно ясно поставлена К. Леонтьевым. Он также, отрицая прогресс, исповедывалтеорию круговорота, утверждая, что после сложного цветения культуры наступаетее закат. Для западноевропейской культуры он считал эту смерть необратимой.Специфической и новой чертой его теории было приложение циклической модели не кнародам, нациям, государствам и цивилизациям, а к культурно-историческим мирам,понимаемым весьма оригинально. Если в первом издании 1918 г. речь шла озападноевропейской культуре, вступление США в первую мировую войну и тем самымих выход на мировую арену заставили Шпенглера в переработанном издании в 1922г.говорить уже о западноевропейско-американской культуре.

<span Arial",«sans-serif»">Глава3

<span Arial",«sans-serif»">Освальд Шпенглер и ЗакатЕвропы.

<span Arial",«sans-serif»">______

<span Arial",«sans-serif»">В основе“Заката Европы” не лежит аппарата понятий, в основе его лежит организм слов.Понятие – мертвый кристалл мысли, словно ее живой цветок. Понятие всегдаодномысленно, самотождественно и раз навсегда определено в своей логическойемкости. Слово всегда многомысленно, неуловимо, всегда заново нагружено новымсодержанием.

<span Arial",«sans-serif»">“ЗакатЕвропы” сработан Шпенглером не из понятий, но из слов, которые должны бытьчитателем прочувствованы, пережиты, увидены. Слов этих в “Закате Европы” всущности очень немного.

<span Arial",«sans-serif»">Каждоебодрствующее сознание различает в себе “свое” и “чужое”. Все философскиетермины указывают по Шпенглеру на эту основную противоположность. Кантовское“явление”, Фихтевское “я”, “воля” Шопенгауэра – вот те термины, нащупывающие всознании некое “свое”. “Вещь же в себе”, “не я”, “мир как представление”,указывают, наоборот, на некое “чужое” нашего сознания.

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглер нелюбит терминов и потому он “покрывает различие “своего” и “чужого”многомысленной противоположностью многомысленных слов, называя свое – “д у ш ою”, а чужое – “м и р о м”.

<span Arial",«sans-serif»">На слово“души” наслояется затем Шпенглером слово “с т а н о в л е н и е”, а на словомир слово “с т а в ш е е”. Так слагаются два полюса, – полюс становления души иполюс ставшего мира. Мир возможностей и мир осуществленностей.

<span Arial",«sans-serif»">Между нимижизнь, как осуществление возможностей.

<span Arial",«sans-serif»">Вслушиваясьзатем в природу становящегося мира, Шпенглер чувствует его таинственнонаделенным признаком н а п р а в л е н и я, тем несказуемым в сущностипризнаком, который на всех высоко развитых языках был указуем термином “время”.Сращивая, таким образом, время со становящеюся жизнью, Шпенглер в противоположномполюсе сознания, в полюсе “чужого”, сращивает ставший мир с пространством,ощущая пространство, как “мертвое время”, как смерть. Так ветвится в “ЗакатеЕвропы” организм роковых для Шпенглера слов. Слова эти, взятые вместе,составляют не терминологию Шпенглера (

<span Arial",«sans-serif»">Что такоевремя? – Шпенглер отвечает: “время не форма познания, все философские ответымнимы. Время – это жизнь, направленность, стремление, тоска, подвижность”.

<span Arial",«sans-serif»">Что такое причинность?– мертвая судьба. Что такое судьба? – органическая логика бытия.

<span Arial",«sans-serif»">Вот такимспособом сигнализирует Шпенглер в душу читателя о том, что он знает о жизни,мире и познании.

<span Arial",«sans-serif»">Вот методШпенглера: он нигде не показан, так сказать, в голом виде. В “Закате Европы”нет главы, специально посвященной его раскрытию: описанию и защите. Он явлен вкниге Шпенглера весьма своеобразно, как живая сила, которой, в виду ееочевидной работоспособности, незачем отчитываться и оправдываться. Этоосиливание скупо развитым и глубоко схороненным методом тяжелых массШпенглеровского знания, придает всей книге впечатление легкости и динамичности.Такова в общих чертах гносеология Шпенглера. Перейдем теперь к его методологии,к установлению различия между природой и историей.

<span Arial",«sans-serif»">К “чужому”моего сознания, т. е. к миру, я могу отнестись двояко. Я могу избратьдетерминантою моего отношения или становление, направленность, время, – илиставшее, протяженность, пространство.

<span Arial",«sans-serif»">В первомслучае я как бы возвращаю мир себе в душу – получаю историю. Во втором –наоборот: я на век закрепляю дистанцию между душою и миром и получаю природу.

<span Arial",«sans-serif»">История естьмир цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт, Гете.

<span Arial",«sans-serif»">Природа –есть мир, увядший в понятии.

<span Arial",«sans-serif»">Созерцать –значит добывать из мира историю.

<span Arial",«sans-serif»">Познавать –значит добывать из мира природу.

<span Arial",«sans-serif»">Природаживет в понятии, в законе, в числе, в причинности, в пространстве.

<span Arial",«sans-serif»">Историявсецело покоится по ту сторону всех этих понятий, по ту сторону всякой науки.

<span Arial",«sans-serif»">Научныйподход к истории является потому для Шпенглера методологической бессмыслицей. Вистории нельзя искать не только законов, но и никаких причинных рядов. Историюнужно творить. Все остальные точки зрения не чистые решения вопроса.

<span Arial",«sans-serif»">Всякоеприродоведение завершается научной систематикой.

<span Arial",«sans-serif»">Всякое историческоепостижение завершается “ф и з и о н ом и к о й”.

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглерубежден, что будущее принадлежит открытой им физиономике, что через сто лет всенауки превратятся в куски единой физиономики.

<span Arial",«sans-serif»">Что же такоеэта Шпенглеровская физиономика?

<span Arial",«sans-serif»">Ответ наэтот вопрос дан Шпенглером двойным образом: очень скупым теоретическимопределением физиономики, и очень обстоятельным применением ее.

<span Arial",«sans-serif»">В концеконцов, Шпенглеровская физиономика – артистическая практика духовногопортретирования. Шпенглер берет науку, искусство, религию, политику, быт,пейзаж определенной эпохи и, освобождая все эти ценности от ярма объективнойсверхъисторической значимости, рассматривает их исключительно как символическиеобразы переживаний портретируемой им исторической души. В результате примененияэтого метода, религия, философия, наука, как таковые, т. е. как некиепреемственно развивающиеся, одним народом завещаемые другому ценностные ряды,решительно уничтожаются Шпенглером. Всякая религиозная догма, всякоефилософское утверждение, всякий эстетический образ, всякая математическаяформула – все эти разнообразнейшие закрепления истины, ощущаются и раскрываютсяШпенглером, как иероглифы народных душ и судеб.

<span Arial",«sans-serif»">Писатьисторию, как философ, говорит Шпенглер, значит писать ее так, как Шекспир писалтрагедии своих героев. Историк-физиономист – биограф отдельных культур, т. е.отдельных духовных организмов. Мыслить потому в качестве историка-физиономистакакие-то сквозные, т. е. сквозь все народы и эпохи, проходящие логические илиэстетические ценности, мыслить какую-то единую философию, единую логику, илихотя бы объективную единую математику, – значит обезличивать индивидуальныеобразы отдельных культур мертвыми схемами вымышленных общезначимостей.

<span Arial",«sans-serif»">Вдумываясь вгносеологические и методологические утверждения Шпенглера, нельзя воздержатьсяот впечатления их крайнего субъективизма, от попытки отнестись к Шпенглеру, какк явному релятивисту.

<span Arial",«sans-serif»">И,действительно: многосмысленные слова вместо односмысленных понятий,сигнализация вместо терминологии, разве это может не вести философа крелятивизму? Но релятивизм Шпенглера коренится еще глубже. В каждом сознанииШпенглер отличает душу и чужое этой душе, т. е. – мир. Душа у каждого своя,потому и чужое этой души у каждого свое. Это значит что у каждого свой мир. Шпенглертак и говорит: “есть столько миров, сколько людей”. Но если у каждого свой мир,то ясно, что и оба производных этого мира, история и природа у каждой духовнойиндивидуальности: у человека, народа, семьи народов, у всякой эпохи, у всякойкультуры свои. И действительно, цитируя Гете, Шпенглер утверждает, что обистории никто не может судить, кто сам в себе не переживет истории.

<span Arial",«sans-serif»">ЗаостряяШпенглера до последнего предела можно правомерно утверждать, что для каждойдуши всемирная история есть в конце концов ни что иное, как история ее жесобственной судьбы.

<span Arial",«sans-serif»">Однако этимиразмышлениями релятивизм Шпенглера еще не исчерпан до конца. Он потенцируется вутверждении, что субъективно не только переживание мира, но и всякое творческоезакрепление этого переживания, что никакие образы искусства и никакие научныезаконы не вчленимы ни в какие сверхдушевные значимости и исчерпывают свойпоследний смысл в качестве символов этой душевности, разделяя участь всегоживого – смерть.

<span Arial",«sans-serif»">Дальше идтинекуда. И все же, если бы Шпенглеру сказали, что его физиономика субъективна,он ни за что не согласился бы с этим положением; он уверен, что впервые пишетнастоящую объективную историю.

<span Arial",«sans-serif»">Ошибка всехисториков, их субъективная аберрация, заключается по Шпенглеру прежде всего втом, что все они писали историю с точки зрения современного человека, деля ее всвязи с этим на совершенно несоизмеримые по удельному весу куски древности,средневековья и нового времени, постигая то великое, что было, через то малое,к чему юно будто бы привело. Задача Шпенглера – покинуть эту Птолемеевскуюточку зрения, стать Коперником от истории, перестать вращать историю вокругмнимого центра западно-европейского мира, обрести по отношению к ней пафосдистанции, взглянуть на все явления истории, как на горную цепь на горизонте,взглянуть на нее взором беспристрастного божества.

<span Arial",«sans-serif»">ОднакоШпенглер защищает не только объективность такой своей духовной ситуации поотношению к истории, он претендует еще и на объективность применяемого имметода объективного созерцания. Что такое объективное созерцание, Шпенглер посуществу и строго нигде не говорит, но он везде противополагает егосубъективному рассмотрению и отвлеченному размышлению. В конце концовобъективное созерцание сводится им к прозрению идей в явлениях и прозрениюродства среди идей, к своеобразной Гетеански окрашенной практикефеноменологического созерцания. Особенно существенно в “Закате Европы” ихарактерно для Шпенглера провидение внутреннего духовного сродства между душамиили идеями явлений: эпохами, культурами, народами, личностями. На протяжениивсей своей книги Шпенглер непрерывно аналогизирует, тщательно противополагаясвои субъективные, морфологически точные уподобления поверхностномуимпрессионизму так называемых исторических сравнений и параллелей.

<span Arial",«sans-serif»">Для негобессмысленно, например, сближение буддизма и христианства, или Гете и Шиллера,но обязательно утверждение морфологического родства буддизма и социализма впротивовес христианству, Гете и Платона в противовес Шиллеру.

<span Arial",«sans-serif»">Таковыпритязания кажущегося релятивиста Шпенглера на объективность своего –объективного ли? – созерцания.

<span Arial",«sans-serif»">____________

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглервсматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание бесконечнонарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся ипотухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но мало-помалу глазначинает привыкать и выступает второй, более устойчивый исторический план. Вгнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово ландшафт и все времяговорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах) на берегу Средиземногоморя, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-европейских равнинах рождаютсядуши великих культур. Родившись, каждая из них восходит к своей весне и своемулету, спускается к своей осени и умирает своею зимой. Этому роковому кругужизни внешней соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душакаждой эпохи неизбежно совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры кцивилизации.

<span Arial",«sans-serif»">Противоположностькультуры и цивилизации – главная ось всех Шпенглеровских размышлений. Культура,– это могущественное творчество созревающей души, – рождение мифа, каквыражения нового богочувствования, – расцвет высокого искусства, исполненногоглубокой символической необходимости, – имманентное действие государственнойидеи среди группы народов, объединенных единообразным мирочувствованием иединством жизненного стиля.

<span Arial",«sans-serif»">Цивилизация– это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм мирочувствования; заменавопросов религиозного и метафизического характера вопросами этики и жизненнойпрактики. В искусстве – распад монументальных форм, быстрая смена чужихвходящих в моду стилей, роскошь, привычка и спорт. В политике – превращениенародных организмов в практически заинтересованные массы, господство механизмаи космополитизма, победа мировых городов над деревенскими далями, властьчетвертого сословия.

<span Arial",«sans-serif»">Цивилизацияпредставляет собой, таким образом, по Шпенглеру неизбежную форму смерти каждойизжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвойработе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале,организма в механизме.

<span Arial",«sans-serif»">Судьбыкультур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Каждая культура, какСатурн кольцом, опоясана своим роковым одиночеством.

<span Arial",«sans-serif»">“Нетбессмертных творений. Последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудьрасщеплены; чарующий мир наших сонат и наших trio<3>, всего тольконесколько лет тому назад нами, но и только для нас рожденный, замолкнет иисчезнет. Высочайшие достижения Бетховенской мелодики и гармонии покажутсябудущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чемуспеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, длякоторых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

<span Arial",«sans-serif»">Кто понимаетсейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует что она значила для людейантичного мира?”

<span Arial",«sans-serif»">Никто незнает, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, нет единойистории, нет развития, нет и прогресса.

<span Arial",«sans-serif»">Есть толькоскорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

<span Arial",«sans-serif»">_____________

<span Arial",«sans-serif»">Очевидно,что только что воспроизведенные утверждения Шпенглера предельно заостряют всеуже вышеуказанные противоречия его мысли. Творения каждой культуры понятнытолько в ее собственной атмосфере, только среди объединенных ею людей. Длябудущих культур Бетховенская мелодика будет идиотическим карканьем. Греческуюлирику сейчас никто не понимает. Такова теория. Но что делает сам Шпенглер всвоей книге? Он портретирует арабскую, индусскую, египетскую и античнуюкультуры. Портретирует мужественно и страстно, без тени скептицизма, безмалейшего сомнения в сходстве создаваемых портретов.

<span Arial",«sans-serif»">Разрешитьэто противоречие за Шпенглера, очевидно, нельзя, но искать таковое разрешение унего можно, и можно в двух противоположных направлениях: в направлениимистическом и в направлении скептического релятивизма.

<span Arial",«sans-serif»">Скептически-релятивистическоеразрешение заключалось бы в неожиданном для Шпенглера признании, что егопроникновение в души древних культур является в сущности проникновениемиллюзорным, не размыкающим по-настоящему одиночества его западно-европейскойдуши. Оно заключалось бы в утверждении, что познавая Грецию, Египет и Индию,Шпенглер в конце концов своими химерическими гаданиями об этих культурахреально познает только свою собственную душу европейца двадцатого века.

<span Arial",«sans-serif»">Такоерелятивистическое трактование Шпенглера сводилось бы к мысли, что постижение поаналогии не ведет дальше постижения одной аналогии. Утверждая, что фрескиПолигнота относятся к скульптуре Поликлета, так же как портреты Рембрандта кмузыке Баха, мы проникаем в душу античного искусства, в сущности не глубже, чемв природу зеркала, в котором рассматриваем самих себя. Все эти наши Греции,Индии, Египты, все это только наши тени, нами же созданные призраки. Но жизньсреди призраков не есть ли самая одинокая жизнь? Но если так, почему жеШпенглер так страстно отдается изучению умерших культур, отошедших миров!Очевидно потому, что он любит эти миры, эти культуры, и все еще не верит ниллюзионизм своей любви, мнящей владеть предметом, но владеющей только своеюмечтою о нем. Р о м а н т и к и л л ю з и о н и с т, не разгадавший этой своейприроды, вот первый облик Шпенглера, в котором психологически разрешимыпротиворечия его книги, если акцентуировать ее релятивистические мотивы.

<span Arial",«sans-serif»">Но возможнапопытка додумать Шпенглера до конца и в другом направлении, в направлениимистическом. Есть в “Закате Европы” одинокие, глухие места, в которых Шпенглер,оговариваясь, что здесь мистерия, боящаяся слов, говорит о мировой душе(Urseelentum), отпускающей к жизни души вселенских культур и принимающей ихобратно в свое лоно по свершении ими своих путей. В этой мировой душе все вечнопребывает; в ней и поныне живы потерянные трагедии Эсхила, не как созданныеформы, не как телесные вещи, не для дневного сознания человечества, но как-тоиначе, в какой-то несказуемой, неразрушимой первосущности. Этими прозрениямиШпенглер прокладывает в сущности путь к утверждению всего того, что он всяческиотрицает, к утверждению единого человечества, единой истории и прозрачностивсякого ты, для всякого я. Пойди он этим путем и все противоречия его системыразрешились бы в образе мистика-гностика. Однако, Шпенглер только видит этотпуть, но идти им он не идет.

<span Arial",«sans-serif»">Но Шпенглервообще никуда не идет и никуда не ведет; он убежденно стоит на перекресткемногих путей, стягивая в роковой узел своего многосмысленного существа всепротивоборствующие мотивы современности. Он не только романтик иллюзиониствчерашнего дня, и не только мистик-гностик вечного дня человечества, он крометого еще и современный человек, отравленный всеми ядами всеевропейскойцивилизации. Разгадав с пророческою силою образ этой цивилизации, как образуготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все же остался ее мечом и еепеснью. Он верит, что в каждом собрании акционеров большого предприятиявращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во всех современныххудожниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга совратит не одногоюношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив егов инженера или химика. Он твердо знает, что Европе осталось одно – смерть; чтов Европе возможна только цивилизация и не возможна культура, и потому онкаким-то своим римско-прусским вкусом к доблести воина и мужа требует от современногочеловека навстречу смерти открытых объятий, безропотного служения цивилизации иполного воздержания от разлагающих душу смертника юношеских мечтаний,воздержания от искусства, философии, творчества.

<span Arial",«sans-serif»">На тризнакомых лица – романтика, мистика и человека современной цивилизациирасслояется, таким образом, своеобразный образ Шпенглера при первой же попыткеуничтожить противоречия его концепции. Это значит, что оригинальностьШпенглера, как мыслителя, жива, прежде всего, противоречиями его мысли.

<span Arial",«sans-serif»">Прекрасночувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в своей книге даже ине пытается логически выправить своих построений; разрешить основноепротиворечие того, что он утверждает как скептик-релятивист и того, что онсоздает как интуитивист-мистик.

<span Arial",«sans-serif»">Книга егоубежденно и глубокомысленно смотрит в душу читателя характернейшеюнекоординированностью своих противоречий, как Рафаэлевский портретd'Inghiram<4>i. Смотрит в мир своими раскосыми глазами.

<span Arial",«sans-serif»">В этом еесвоеобразная художественная правда, ее глубина и выразительность.

<span Arial",«sans-serif»">Дав общуюхарактеристику Шпенглера как мыслителя ц артиста, попробуем несколько ближеприсмотреться к его изумительной по глубине интуиции и техническому мастерствуработе историка физиономиста. Выберем с этой целью две наиболее завершенныеработы Шпенглера, портрет аполлинической души Греции и души западно-европейскойкультуры, по Шпенглеру фаустовской души, и постараемся дать с них уменьшенные исхематизированные, но по возможности все же тщательные копии.

<span Arial",«sans-serif»">АнтичнаяГреция – это расчлененное бухтами, реками и горами побережье, это изолированныетела островов Эгейского моря.

<span Arial",«sans-serif»">Этот стильматеринского ландшафта таинственно передался стилю всей античной культуры. Длядревнего грека мир – сумма отдельных тел, изолированных вещей. Того, в чем этитела для нас находятся и чем они для нас объединяются, единого, бесконечногопространства, из которого по Канту можно отмыслить все тела, но которое нельзяперестать себе представлять, для античного человека просто не существует. Дляантичного человека, для аполлинической души бесконечное пространство то, чегонет. Для него реальны только тела. Это так для античной математики и так дляантичного искусства.

<span Arial",«sans-serif»">Пифагорейскоечисло, лежащее в основе всех вещей, ничто иное, как мера и пропорция, какчувственная плоскость античной статуи голого человека. Античное число иантичная скульптура означают страстное обращение аполлинической души ко всякому“здесь” и “сейчас”.

<span Arial",«sans-serif»">Пафос дали,пафос бесконечности абсолютно чужд аполлинической душе, потому античная математиканикогда не могла бы принять концепции иррационального числа. Иррациональноечисло является расторжением связи между числом и телом и созданием связи междучислом и бесконечностью. Поздний миф рассказывает о гибели человека, открывшегоиррациональное начало. Этот миф исполнен величайшего страха аполлинической душиперед далью [и] бесконечностью.

<span Arial",«sans-serif»">Страх далипостоянно мешал грекам расширять свои крохотные государства. Он постояннодержал их паруса недалеко от побережий. Открытого моря они не любили, как любилиего египтяне и финикияне. Они не строили дорог, боялись перспектив убегающихвдаль аллей, как образа непонятной и враждебной им бесконечности.

<span Arial",«sans-serif»">В АфинахПерикла было запрещено распространять астрономические теории. В них никогда невозвышалась обсервационная башня. Ни один из греческих философов не имелсобственных мыслей о звездных мирах. Египетская, Вавилонская, Арабская культурыпостоянно мучились над разрешением астрономических вопросов. Античный жечеловек все время жил без единого взора в бесконечное пространство, всецелососредоточенный на своем Евклидовском бытии. Что земля шар, повисающий вбесконечном пространстве было ни раз доказано грекам. Уже Пифагор знал этуистину. Но мысль эта была чужда и враждебна аполлинической душе, и потому она упорнозабывалась; ее забывали, потому что ее не хотели знать.

<span Arial",«sans-serif»">Даль,бесконечность всюду и всегда враждебны аполлинической душе, потому она строитсвою математику без понятия пространства, свою физику без понятия силы ипсихологию без понятия воли.

<span Arial",«sans-serif»">Античные боги– идеальные человеческие тела; место их пребывания видимый,географически-реальный Олимп; культы связаны с определенными местностями; боги,прежде всего, боги городов, домов, полей.

<span Arial",«sans-serif»">Догмы неважны; они живут в бесконечных просторах мысли. За ис

www.ronl.ru

Реферат - Морфологическая концепция истории О. Шпенглера

Исходные понятия определял упрощенно.

Культуру он понимал как организм, обладающий сквозным историческим единством, но обособленный от других подобных организмов. Это отличающее эпоху и создающее ее как целостность внутреннее единство форм мышления и творчества, единая стилистика, запечатленная в формах экономической, политической, духовной, религиозной, практической, художественной жизни.

Жизнь людей лишь частично может быть выражена в культуре. Это символы культуры — верования, образы мышления, сооружения, социальные учреждения, литература и искусство.

Шпенглер считал, что носителями действительной истории общества являются всего восемь культур: египетская, индийская, вавилонская, китайская, греко-римская (аполлоновская), византийско-арабская (магическая), западноевропейская (фаустовская) и культура народа майя. Ожидается рождение русско-сибирской культуры. Культуры неповторимы и замкнуты, хотя взаимодействуют между собой. Каждая культура существует примерно тысячу-полторы тысячи лет. Она проходит в своем развитии четыре цикла.

Первый цикл — «весна» — отражает становление культуры; второй — «лето», или юность, — характеризует расцвет, упрочение; третий — «осень» — знаменует зрелость культуры и, одновременно, ее надлом. Четвертый цикл — «зима» — означает гибель культуры. Она, по Шпенглеру, умирает и перерождается в цивилизацию. Такова судьба всякой культуры. Если культура есть творчество и живой организм, то цивилизация — оскудение и бездушный интеллект. «Зима» культуры есть смена героических деяний механической работой.

Шпенглер понимает цивилизацию негативно. Западный мир, по его мнению, уже перешел к цивилизации в XIX веке. Начинается «Закат Европы». Он характеризуется культом денег, подчинением человека машине, бюрократическим государством, возвеличиванием техницизма, свертыванием литературно-художественной деятельности, разложением морали. Философия оторвалась от жизни. Главное: человек потерял свободу, он простая «песчинка» в мегаполисах и элемент бездушной толпы.

Цивилизацию, по Шпенглеру, надо заменить «действительной жизнью», которой присуща близость к природе, полнота переживаний и прорыв в будущее. Философия жизни должна состоять в ограничении научно-технического прогресса и мегаполисов, в развитии народной культуры, художественного восприятия, в удовлетворении непосредственных интересов людей, в богатстве экономической, политической, нравственной, духовной деятельности общества.

Морфологическая концепция локальных культур Шпенглера явилась примером отхода от существовавшего традиционного линейно-стадиального рассмотрения единой истории человечества. Его идеи и подходы во многом были созвучны концепции «локальных культур» второй половины XIX века, создателем которой был Н.Я. Данилевский. Однако ссылок на известного отечественного мыслителя и его книгу «Россия и Европа», в которой Н. Данилевский изложил свою концепцию, не найдено.

www.diary.ru/~classic-talks/p102879833.htm

Концепция культуры Освальда Шпенглера (1880-1936) Выход в свет главной книги немецкого философа и историка «Закат Европы» (1914) стал выдающимся событием в западноевропейской культурологи XX века. Идея гибели, упадка Европы впервые была изложена задолго до Шпенглера, и до него говорили о закате Европы, критиковали европейскую цивилизацию, писали о так называемых циклах истории (правда, следует отметить, что современниками «Закат Европы» был оценен как самобытный, оригинальный, новый взгляд на проблему). В западной культурологии предшественниками Шпенглера были А. Шопенгауэр и Ф. Ницше, в России — Н.Я. Данилевский и Н.А. Бердяев. Однако, в отличие от своих западноевропейских и русских предшественников, Шпенглер абсолютизирует развиваемую им идею, рассматривая грядущую гибель с фатальной неизбежностью как биологическую смерть живого организма.

Подход Шпенглера к истории и культуре в корне отличается от рационалистической традиции познания. Он выступает «ниспровергателем» важнейших положений исторической науки XIX в., критикуя, прежде всего принцип историзма, линейной направленности истории и культуры. Теорию единства и преемственности исторического процесса, единой эволюции человечества, проходящего разные этапы, но в целом имеющей поступательный характер (то, что традиционно рассматривается как прогресс) Шпенглер оценивает как лишенную всякого смысла. Периодическую структуру истории и культуры — «Древний мир — Средние века — Новое время» он рассматривает как «невероятно скудную и лишенную смысла схему».

Что же противопоставляет Шпенглер «привычной для европейца схеме» культурно-исторического развития?

Философ выдвигает идею множественности достигших зрелости культур, разобщенных во времени и пространстве, и равноценных, эквивалентных по степени раскрывающихся в них возможностей. Как говорилось выше, таких культур Шпенглер насчитывает восемь: египетская, индийская, вавилонская, китайская, «аполлоновская» (греко-римская), " фаустовская" (западноевропейская) и культура майи. Культуры эти, по Шпенглеру, несопоставимы, они свидетельствуют не о единстве культурно-исторического процесса, а о единстве проявлений многообразной жизни во Вселенной.

Таким образом, «лишенной всякого смысла» эволюционной теории развития истории и культуры Шпенглер противопоставляет циклическую схему, где даже одновременно существующие культуры не сообщаются между собой, являясь замкнутыми в себе ценностями. «Вместо монотонной картины линейнообразной всемирной истории, держаться за которую можно только закрывая глаза на подавляющее количество противоречащих ей фактов, я вижу феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр породившей их страны, к которой они строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой материал — человечество — свою собственную форму и у каждой своя собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собственная смерть»Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.56. Такая схема на первый план выдвигает индивидуальность, абсолютную уникальность культур. Понятно, что для изучения, таким образом, понимаемых «культурных миров» неприемлем сравнительно-исторический анализ.

Отрицая возможности последнего для рассмотрения «физиогномики» различных культур, Шпенглер использует метод морфологического анализа. Гетевский принцип морфологизующей физиогномики (метод созерцания природы) он применяет к изучению культур. Этапы органической жизни — юность, расцвет, увядание, смерть — переносятся на жизнь культуры. Каждая культурно-историческая форма, возникнув, достигает своего цветения, затем в форме цивилизации подходит к своему концу. Таким образом, законы органической жизни Шпенглер делает основным принципом диалектики развития каждой культуры. В жизни каждой культуры он выделяет раннюю стадию — мифологическую, среднюю, стадию зрелости — метафизико-религиозную культуру и позднюю — стадию цивилизации.

Каково же само понятие культуры у Шпенглера? Концепция культуры трактуется им следующим образом. Культура возникает тогда, «когда из первобытно-душевного состояния вечно-детского человечества пробуждается и выделяется великая душа, некий образ из безобразного, ограниченное и преходящее из безграничного и пребывающего. Она расцветает на почве строго ограниченной местности, к которой она и остается привязанной, наподобие растения. Культура умирает после того, как эта душа осуществит полную сумму своих возможностей в виде народов, языков, вероучений, искусств, государств и наук и, таким образом, вновь возвратится в первичную душевную стихию» Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.172. Как видим, Шпенглер настолько широко трактует культуру (народы, языки, вера, государство, наука...), что трудно уловить границу между тем, что собственно является культурой и тем, что таковой не является. Шпенглер рассматривает культуру как систему, характеризующуюся определенным внутренним единством форм мышления и стилистики, выражающей себя в формах экономической, политической, религиозной, технической, художественной жизни. Анализ этого стилистического единства «культурных форм» — основной способ рассмотрения культуры Шпенглером. Культура у него — это по сути все обозримые «формы жизни». Трудно не согласиться с известным исследователем Шпенглера: «само понятие культуры у Шпенглера совершенно не отграничено, сливается с „жизнью“ вообще, не имеет ограничений, необходимых для четкого определения объекта системного исследования» Тавризян Г.М., О. Шпенглер, И. Хейзинга: «Две концепции кризиса культуры. М., 1989, с.51.

Культура для Шпенглера запечатляет себя в только ей присущих символах, определенных образах. Символы культур не имеют никакой преемственности, они никак не связаны между собой. (Так, для Шпенглера не существует ничего общего между античной статуей и западноевропейской скульптурой). «Не существует вечных символов. Даже и повсюду встречающиеся знаки треугольника, свастики, кольца как символы — преходящи. Они встречаются во многих культурах, но каждый раз имеют иное значение и, таким образом, каждый раз созданы вновь и обладают ограниченной жизненной длительностью» Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.237.

Задачу своей «морфологии истории» Шпенглер видит в объяснении «души» культуры через символику, в которой последняя выражается. Символом античной культуры для Шпенглера является статуя; неведомое, что таит в себе «дорога» — символ египетской культуры; а беспредельное «пространство» — символ западноевропейской культуры. Для Шпенглера символ — ключ к пониманию культуры и истории.

Выделив в своей работе восемь «культурных форм», Шпенглер останавливается на рассмотрении трех из них: античной, европейской и арабской. Каждой из этих культур соответствует собственная «душа» — «всякая большая культура есть не что иное, как осуществление и образ одной определенной души». Идеал аполлоновской души — чувственное тело, символом «фаустовской» души стало бесконечное пространство и всеобщая динамика, арабская «магическая» душа характеризуется дуализмом души и тела и их логическим взаимодействием. Исходя из этих прафеноменов, Шпенглер объясняет все уникальное содержание каждой из культур, все явления и события данной эпохи. Философ особо настаивает на неповторимости, невоспроизводимости символов культур, тем самым еще раз выступая против какой-либо преемственности в культуре.

Концепция культуры Шпенглера основывается на противопоставлении «культуры» и «цивилизации». Понятием «цивилизация» Шпенглер обозначает завершающий этап развития единой культуры. Если термин «цивилизация» используется в настоящее время в современной науке в нескольких значениях: как противопоставление варварству, как современная культура XX в., как синоним понятия «культура» при рассмотрении различных культурно-исторических типов, то для Шпенглера «цивилизация» — это конец культуры, ее декаданс, вырождение, причем каждая культура, по мысли философа, заканчивается собственной цивилизацией.

«Что такое цивилизация, понимаемая как логическое следствие, завершение и исход культуры? Потому что у каждой культуры своя собственная цивилизация… Цивилизация — это те самые крайние и искусственные состояния, осуществить которые способен высший вид людей. Они — завершение, они следуют как ставшее за становлением, как смерть за жизнью, как неподвижность за развитием, как умственная старость и окаменевший мировой город за деревней и задушевным детством, являемым над дорикой и готикой. Они — неизбежный конец, и, тем не менее, с внутренней необходимостью к ним всегда приходили» Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.69-70. «Невольно восстаешь против Шпенглера — »ниспровергателя", знакомясь с его анализом римской культуры — «цивилизации» античной культуры.

Признаки цивилизации у Шпенглера одни и те же в разных культурах: исключительная роль материального в жизни людей, замещение разумом пылкой духовности, атеизмом — религии, возрастание значения денег, ставших всеобщей ценностью. В области политической главный признак «цивилизации» — империализм, понимаемый Шпенглером как политическая, военная и государственная власть «египетской, китайской, римской империй, индийского мира, мира Ислама». Признаки цивилизации — это противопоставление «центра» и «провинции», урбанизация, возникновение «мирового города», который объединяет в себе всю жизнь в стране. «Вместо мира — город, одна точка, в которой сосредоточивается вся жизнь обширных стран, в то время как все остальное увядает, вместо богатого формами, сросшего с землей народа — новый кочевник, паразит, житель большого города, человек, абсолютно лишенный традиций, растворяющийся в бесформенной массе, человек фактов, без религии, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокого отвращения к крестьянству...» Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.71-72. Рассудок сопротивляется такой оценке, наше традиционное представление о цветущей римской культуре и человеке в ней восстает против этого утверждения Шпенглера о декадансе, упадке античности в период Римской империи. Если в античности переход от культуры к цивилизации протекает у Шпенглера в IV в. до н.э., то на Западе — в XIX в.

Сопоставляя «культуру и цивилизацию» «как живое тело души и ее мумию», Шпенглер отказывается от какой бы то ни было идеи социального прогресса, причем, нам приходится только смириться с фактом неизбежной гибели, заката культуры. Цивилизация — это судьба культуры, а человек бессилен перед судьбой, единственно, что остается наследникам этой культуры — смириться с фактом ее гибели. «Если под влиянием этой книги, — советует Шпенглер, — люди нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи, за политику вместо теории познания, они поступят так, как я того желаю, и ничего лучшего нельзя им пожелать» Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.81-82. Принять такой совет выше сил живого существа, для которого собственная культура, пусть и находящаяся в кризисе, полна жизни.

Описывая закат, падение современной духовной культуры, Шпенглер отводит в книге исключительное место развитию наук, техники в пору заката культуры. В этой области даже гибнущая культура способна творить чудеса. Техника для Шпенглера — значимый элемент морфологического анализа, не менее важный, чем искусство и другие формы художественной культуры. Как уже отмечалось, выступая против концепции единого всемирного исторического процесса, единой линии эволюции, Шпенглер в первую очередь критикует современный ему научный метод как догматический, «закостенелый», неспособный познать мир в его изменчивости. Хотя Шпенглер и признает определенные достижения европейской науки, в частности, высокую степень абстракции, логики, все же она, по мнению философа, не способна предложить новых взглядов на мир, полностью не опосредованных данной культурой. В чем же видит Шпенглер смысл науки? Задачи последней сведены у него по сути лишь к символизации, смысловой организации мира. Основополагающее значение имело в концепции Шпенглера отрицание за наукой способности объективно познавать действительность. Любые научные результаты и выводы, считает Шпенглер, опосредованы лишь духовной традицией данной культуры (то, что верно для науки одной культуры, незначимо и неверно для другой). Любые научные представления имеют антропоморфный характер, они отражают лишь взгляды, веру и т.д. людей определенной культуры.

«Каждая культура создала для себя свое собственное естествознание, которое только для нее истинно и существует столько времени, сколько живет культура, осуществляя свои внутренние возможности» Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, с.500.

Так как наука — часть определенной культуры, нет научных выводов, знаний и т.д., которые можно было бы считать достоверными для любых культур, «общечеловеческими». Каждая культура, таким образом, по Шпенглеру, создает свое представление о мире и свое естествознание.

Безусловно, Шпенглера можно принимать, либо не принимать. Н.А.Бердяев и С.Л.Франк, А.Швейцер и М.Хайдеггер, М.Вебер, во многом не соглашаясь со Шпенглером, тем не менее, высоко оценивали его труд. Не принимая, отказываясь принимать отдельные его положения, поражаешься блеску шпенглеровского анализа культурно-исторических эпох, его необычайно глубокому восприятию живого феномена культуры, талантливому описанию множества художественных форм, неповторимых, индивидуальных картин различных стилей. www.dashkova.ru/bessarabova/files/3005.pdf

www.ronl.ru

Реферат Культурная морфология О. Шпенглера о Ликах России

И. А. Голосенко, К. В. Султанов

В современной зарубежной и отечественной общественной науке существует заложенная П. Сорокиным еще в 1950-е гг. традиция сравнительного анализа макросоциологических и культурологических теорий Н. Данилевского, А. Тойнби, В. Шубарта, А. Кробера, Ф. Нортропа и др. [1]. Причем имена первых двух социальных мыслителей в его анализе постоянно шли бок о бок. В ряду перечисленных имен их сближает не только относительная хронологическая близость, но и многочисленные концептуальные совпадения в толковании хода и структуры мировой истории.

Впрочем, были и вполне естественные отличия [2]. Рассмотрим, как О. Шпенглер в 20-е гг. нашего века трактовал историческую “судьбу России”, помня, что это был один из центральных сюжетов знаменитой книги Н. Данилевского “Россия и Европа” (1869 г.).

В отличие от Н. Данилевского (1822―1885) ― серьезного натуралиста и трезвого экономиста, стремившегося построить культурологию на естественно научной основе, О. Шпенглер (1880―1936) мыслил скорее художественно, чем научно. Его книги были написаны стилистически привлекательно, но часто абсолютно бездоказательно. Он разрабатывал, не считаясь с общепринятыми понятиями социальной философии, символические концепты―образы оппозиционного характера: стиль―душа культуры, причинность―судьба, механизм― организм, природа―культура, жизнь― история, весьма произвольно применяя их в объяснении общественных феноменов. Хотя О. Шпенглер нигде открыто не ссылается на книгу Н. Данилевского, известно, что он ее читал на русском языке и в французском переводе. Во всяком случае у него обнаруживаются не только общие темы, изложенные еще Н. Данилевским ― отрицание мирового единства человечества и обоснование локальной дискретности культур, их контакты и гибель. Он даже мимоходом, несколько метафорично использовал слова “Россия и Европа”. Это не было простым совпадением. Но как он их понимал― Россию и Европу?

Душа европейской культуры (О. Шпенглер называет ее “Фаустовской”) отождествляет себя с безграничным пространством, ее принцип ― устремленность вдаль, активное погружение в бесконечность. И образ Бога для нее есть космическая персонификация бесконечности. Вот почему он вечен, бесконечен, всесилен. Отсюда, по О. Шпенглеру, жестокость, фанатизм и нетерпимость европейцев в делах веры. Отметим мимоходом, что на “насильственности” европейского характера постоянно настаивал и Н. Данилевский, но распространил он эту черту не только на дела веры, но и на политические дела, хозяйственную жизнь и т. п.

Символ бесконечности, по Шпенглеру, находит себе подтверждение во всех сферах деятельности европейцев. Природа для них “не храм, а мастерская”. Промышленная экспансия и бесконечно увеличиваемая по объему переделка природы, экономический рост провозглашены важнейшей жизненной целью. Бесконечность постоянно принуждала европейцев к целенаправленным скитаниям. Отсюда походы крестоносцев, великие географические открытия, заселение Америки и Австралии. Отсюда изобретение компаса и флота, автомобиля и самолета, телескопа и телеграфа. Мечта о создании мировой социальной системы не оставляет ни философские, ни милитаристские умы Европы. Именно европейцы изобрели социализм как заботу о “дальнем”, а не о “ближнем”. Ни одна другая культура не может похвастаться таким обилием утопий и фантастических романов, как европейская. Европеец живет не “теперь и здесь”, как античный грек, а в прошлом и будущем. Это обусловило глубочайший историзм европейской культуры, культивируемый археологией, историей, нумизматикой, мемуарами, музеями. Внимание к ходу времени реализовано в широком распространении механизмов― хронометров, секундомеров, часов и т. п. [3]. Как и Н. Данилевский, О. Шпенглер опирался на аналогию культуры и организма. Старческий период организма в применении к культуре он называл “цивилизацией”. Это кризисный, предсмертный период, что нашло отражение и в названии книги― “Закат Европы”, он награждает ее следующими чертами: уродливой и гигантской урбанизацией, необузданным милитаризмом, тотальной бюрократией, распространением эрзац-искусства, невиданным культом денег, разрушительными войнами. Ряд схожих характеристик кризиса культуры обнаруживается и у Данилевского [4]. Многие из этих характеристик действительно имели место в истории Европы ХХ столетия. Но как правильно отмечает Э. Соколов, не все в его прогнозах совпало с исторической реальностью абсолютно: философия, поэзия, искусство не погибли, не были вытеснены техникой и бухгалтерским делом, на смену стихийной урбанизации идет движение за оздоровление городов. Европейская цивилизация энергично перестраивается. “Культуры не погибнут, подобно одиноким старикам, брошенным на произвол судьбы, а имеют тенденцию к сближению и взаимодействию, формированию мирового сообщества” [5, с. 151].

Как же Шпенглер описывает русско-славянскую культуру? Если при определении западной, фаустовской культуры он категоричен, резок и четок, то когда он говорит о славянстве, становится неопределенен, осторожен. Впрочем, и он полагает, как Данилевский, что будущее вероятнее всего именно за этой культурой, ибо у нее есть шанс избежать кризиса аналогичного европейскому. Во всяком случае именно этот мотив настойчиво прозвучал у него в докладе, прочитанном на съезде экономистов Рейн-Вестафалии 14 февраля 1922 года в городе Эссене. Вот основные положения доклада, названного им “Двойной лик России и восточные проблемы Германии”. При знакомстве с ними идейная перекличка с Данилевским просто бросается в глаза, иногда кажется, что немецкий автор своими словами пересказывает нашего славянофила.

1. Рассматривать Россию западно-европейскими глазами, с точки зрения европейских социальных идеологий, “расценивая русский народ как любой иной народ “Европы”, неверно”. Необходимо, во-первых, расширить сферу сопоставления. Понять “всемирно-исторический факт русскости вообще” можно только при сопоставлении этой культуры с большими, старыми культурами Европы и одновременно Китая, Индии, ислама и на протяжении веков. Во-вторых, надо понять ее народ и его душу, реализуемую в политической и экономической деятельности, в повседневной жизни. И тогда обнаружится, что “русский нам душевно очень чужд, так же как индус и китаец, в глубину души которых не заглянуть”. Далее Шпенглер чуть ли не дословно цитирует Данилевского: “Россия и Европа” или “матушка” Россия против “отечества” западных народов,― вот два мира, которые друг другу далеки. Русский хорошо понимает эту необычность. Он никогда не преодолеет, если он чисто русский, своей антипатии или наивного восхищения по отношению к немцу, французу и англичанину. Татарин и турок ему и понятнее и ближе”. Если мы хотим узнать точные, действительные географические границы Европы, то надо воспользоваться картами, выпущенными в 1500 г. “Деятельность немецких рыцарских орденов на балтийских землях была колонизацией чужой территории и воспринималась ее участниками именно так” [6, с. 1].

2. Что дает сопоставление русской истории и западно-европейской, синхронно ли их развитие, плодотворны и органичны контакты? Аргументация Шпенглера во многом повторяет мотивы славянофилов. Вот что он писал: “Русская история с 900-го по 1900 годы не соответствует западноевропейской этого же периода, а сходна с временами от Римской империи до Карла Великого и Штауфенкайзеров. Наши героические поэмы об Арминиусе, Хильдебранде и Роланде, а также Песнь Нибелунгов повторяются в русских былинах и народных песнях, которые начались со времен богатырей при дворе князя Владимира, дружины Игоря и Ильи Муромца, через Ивана Грозного, Петра Великого и пожар Москвы, остаются и по сей день плодотворными и полными жизни. Но из этих двух миров поэтического творчества исходят очень различные предчувствия. Русская жизнь имеет иной исходный смысл, чем наша” [6, с. 2].

На поверхностный взгляд может показаться, что символ бесконечности фаустовской души близок и русским― перемещения паломников, странничество, так выразительно описанное в рассказах Лескова и Горького, крестьяне тысячами перемещались в знаменитый “Юрьев день”, а с его отменой― бежали на вновь открытые земли южно-русских степей, на Кавказ, в Туркестан, за Урал. Этому способствовало непрекращающееся расширение государства до природных границ морей и высоких гор. Еще в XVI в. была заселена Сибирь до Байкала, а в XVII в.― до Тихого океана.Можно еще вспомнить мистические стремления в Византию и Иерусалим. “Но все это ничего общего не имело с Западом,― отмечал Шпенглер,― ...бесконечные дали создали смиренную, стойкую к трудностям народность, но без личной воли, склонную к рабству. Это как раз и является предпосылкой большой политики от Чингизхана до Ленина. Да и для крестьянина родина― не его деревня, ландшафт его рождения, а дальние русские равнины” [6, с. 2].

Даже экономически русский народ жил собственной “неевропейской жизнью”. “Торговая семья Строгановых, которая при Иване Грозном начала освоение Сибири своими силами и предоставила в распоряжение царя собственные владения, не имела ничего общего с великими деловыми людьми Запада того времени. Еще веками ожидала бы огромная страна со своим скитающимся народом своего будущего, будучи, тем временем, объектом западноевропейских колонизаторских устремлений, если бы не появился человек чудовищного всемирно-политического значения― Петр I” [6, с. 3].

Изменение в судьбе целого народа, которое произвел Петр I, по последствиям не имеет аналогов в истории. Его воля вытащила Россию из азиатской зависимости и сделала ее государством западного стиля. Петр I стремился вывести континентальную Россию к морю, сначала, безуспешно, к Азовскому, а затем, с продолжительным успехом, к Балтийскому. Тому, что берега Тихого океана были уже достигнуты, он не придавал никакого значения. Балтийское побережье было для него мостом в “Европу”. Там он основал Санкт-Петербург, город с немецким названием, город-символ. Управление и законодательство государства строится им на чужой манер. Возникает общество, отличающееся от крестьянской массы одеждой, нравами, языком и мышлением. В городах создается высший слой с легким западным налетом. Разыгрывается немецкая ученость и французские манеры. Вторгается едва понятый, непереваренный, роковой общеевропейский рационализм. Екатерина II, немка, считает необходимым изгнать или посадить в тюрьмы писателей склада П. Новикова и А. Радищева, которые хотели испробовать идеи Просвещения на “русскости” и ее политических и религиозных формах. Становится иной и экономика. Наряду с древнерусским речным передвижением возникает морская торговля с дальними портами. Над торговыми привычками, как у Строгановых с их караванной торговлей с Китаем и Нижегородской ярмаркой, надстраивается западноевропейское мышление с банками и биржами. Рядом со старыми мастерскими и горным промыслом на Урале, которые работали по старинке, возникают фабрики, машины и, в конце концов, железные дороги и пароходы.

Но, прежде всего, возникла политика западного стиля, опирающаяся на армию, которая была выучена не на традиции борьбы с татарами, турками и киргизами, а на традиции борьбы с западными армиями на западной земле, и которая своим существованием соблазняла вновь и вновь петербургскую дипломатию видеть политические проблемы только на Западе.

Вопреки всем слабостям искусственного творения, состоящего из противоречивых субстанций, петровство представляло собой, в течение 200 лет своего существования нечто могущественное. То, что построил Петр I, может быть понято и оценено глядя из далекого будущего на развалины, которые от него останутся. Он расширил “Европу”, как минимум, до Урала и создал единую культуру. Государство, которое простирается от Беренгова пролива до Хиндукуша, было “европеизировано” в такой степени, что различий между городами, скажем в Ирландии и Португалии и в Туркестане или на Кавказе в начале ХХ в.почти не имелось. По Сибири путешествовали безопаснее и удобнее, чем по некоторым западноевропейским странам. Сибирская железная дорога была последним триумфом петровской воли накануне ее краха [6, с. 4].

Но эта внешняя сторона петровства скрывает внутреннюю его судьбу. Оно было и осталось чужеродным телом в русскости. В действительности имелась не одна Россия, а две,― видимая и истинная, официальная и тайная. Чуждый элемент внес яд, от которого могучий корпус заболел и умер. Это был непонятный и недоступный русскому мышлению дух западного рационализма XVIII и XIX вв., которые в форме русского нигилизма вели свое карикатурное и опасное существование в среде городской “интеллигенции”. Возник тип русского интеллигента, который, как реформированный турок, китаец или индус, при соприкосновении с Европой душевно и духовно опошлился, опустошился и испортился до цинизма. Началось это с Вольтера и велось через Прудона и Маркса к Спенсеру и Геккелю. Именно высший класс времен Толстого разыгрывал из себя высокомерных, желающих быть остроумными, неверующих и враждебных традиции людей. И это мировоззрение устремлялось вниз, к “дрожжам” больших городов ― литераторам, народным агитаторам и студентам, которые “шли в народ” и там пробуждали ненависть к высшему обществу западного стиля. Результатом этого процесса стал доктринерский большевизм.

В начале развилась русская внешняя политика, которая была на Западе замечена и даже очень чувствительно. Сама же русская народность была невидима и, в любом случае, не понимаема. Она воспринималась как безобидный этнографический курьез, которому подражали на маскарадах и в опереттах [6, с. 5].

В России протекали два чуждых и враждебных друг другу течения. Первое― древнее, инстинктивное, неясное, бессознательное, тайное, которое имеется в душе каждого русского,― мистическое стремление на юг, в Константинополь и Иерусалим, действительное настроение крестовых походов, какое вряд ли находит у нас сочувствие сегодня. А над ним располагалось второе― официальная внешняя политика дипломатии великой державы: Санкт-Петербург против Москвы! У России существует потребность играть значительную роль в мире, быть признанной и равноправной в “Европе”. Отсюда сверхвежливая форма, отличные манеры, безупречный вкус― то, что уже в Париже времен Наполеона III было в упадке. Хороший тон западноевропейского общества был знаком некоторым петербургским кругам. При этом, никто из этих кругов не любил западноевропейские народы. Восхищались, ценили, подтрунивали, презирали их, но обращались с ними сообразно выгоде, которую можно практически от этого получить. Но для честолюбивого высшего слоя русских Россия была будущим господином Европы: духовно и политически. Уже Наполеон чувствовал это.

Русская армия стояла на западных границах, обученная в западном стиле и подготовленная к ведению войны на западной территории и против западного противника. Поражение в японской войне 1905 г. было вызвано недостаточной обученностью для ведения боевых действий на иных, неевропейских аренах. Русской внешней политике успешно служила система посланников в крупнейших городах Запада, которую советское правительство заменило агитационными центрами коммунистических партий. Екатерина Великая забрала Польшу и устранила тем самым последний барьер между Востоком и Западом. Вершины достигла эта политика символическим вхождением Александра I, “спасителя Европы”, в Париж. На Венском Конгрессе Россия была решающей силой, также как и в Священном Союзе, вызванном к жизни Меттернихом в качестве оплота традиции против западной революции, что затем дало повод Николаю I навести порядок в габсбургской империи в интересах ее правительства. Так при помощи успешной деятельности петербургской дипломатии Россия все глубже погружалась в большую политику Запада. Она участвовала во всех интригах и комбинациях, которые не только далеки русскости, но и совершенно ей не понятны. Армия на западных границах была после разгрома Наполеона I самой многочисленной, хотя Россия была единственной страной, на которую никто в то время не намеревался нападать. Тогда же Германия подвергалась угрозе со стороны Франции и России, Италия― со стороны Франции и Австрии, Австрия― со стороны Франции и России. С Россией же постоянно искали союза с тем, чтобы иметь на своей стороне русскую армию как козырь в политической игре, возбуждая честолюбие русского общества и его стремление к борьбе за нерусские интересы. Мы все выросли под впечатлением, что центральная Россия ― это великая держава, а земля по ту сторону Волги― это ее колония. Центр тяжести государства лежал, безусловно, к западу от Москвы, но никак не на Волге. Также думал и образованный русский. Он считал ощутимое поражение на Дальнем Востоке в 1905 году незначительным колониальным приключением, а малейшее поражение на западных границах― позором в глазах Запада. На юге и севере государства был создан флот, который был нужен не столько, чтобы защищать побережья, сколько чтобы играть важную роль в большой политике Запада.

3. Но если дела обстояли так, как их описывал Шпенглер, значит, Россия стала частью Европы, а ее история― частью европейской истории и двойственный ее лик стал одномерным― европейским? Оказывается, по мнению Шпенглера, дела обстоят иначе. Была всегда более или менее сильная оппозиция петровской воле. Началась она еще со стрельцов, сына Алексея, самосожжений и бегства в леса старообрядцев и вызвала к жизни в 30-40-е годы XIX в. узкий круг мыслителей― славянофилов. Казалось, что это все находится на обочине общественной жизни России.

Но уже турецкие войны за освобождение христианского народа Балкан, глубоко задели русскую душу. Россия как наследница Византии ― такова была мистическая идея. На этот счет не имелось никаких различий во мнениях. Это была Божья воля. Только турецкие войны были действительно народными. Александр I опасался, и не без основания, предательского убийства офицеров-заговорщиков. Весь офицерский корпус хотел войны с Турцией, а не с Наполеоном. Это привело к союзу Александра с ним в Тильзите, определившему на некоторое время дальнейший ход мировой политики. Примечательно то, что Ф. Достоевский, в отличие от Л. Толстого, пришел в экстаз от войны 1877 г. Он оживился, писал, не переставая, свои метафизические видения и проповедовал религиозную миссию русского духа в отношении Византии.

Как уже было сказано, образованные, неверующие, западномыслящие русские имели в душе общее мистическое стремление к Иерусалиму. “Третий Рим” киевского монаха Филофея должен был после папского Рима, лютеровского Виттенберга, через святую Русь исполнить послание Христа. В то время как на Западе было задето национальное тщеславие, на Востоке ― нарушено спокойствие, на Юге― русская душа была поражена и взволнована. Отсюда и большой успех позднего славянофильского движения, которое не пыталось приобрести ни Польшу, ни Чехию, а только лишь освободить славянских христиан Балкан, соседей Константинополя. И война с Наполеоном была священной не из-за пожара Москвы, разрушения и грабежа русских территорий, а из-за планов Наполеона, который, завоевав иллирийскую провинцию (позднее территорию Югославии) в 1809 г., стремился господствовать на Адриатическом море и с помощью Турции и Персии проложить путь на Индию. “Ненависть к Наполеону перенеслась потом на Габсбургскую монархию, когда ее притязания на турецкую область, со времен Меттерниха― на устье Дуная, а с 1878 года― на Салоники, начали представлять угрозу русским планам. Она распространилась со времен Крымской войны на Англию, когда та, с помощью закрытия пролива и последующего занятия Египта и Кипра, также, казалось, стала претендовать на турецкое наследство” [6, с. 7].

В конце концов и Германия стала объектом глубокой ненависти, когда она с 1878 г. начала превращаться из союзника в защитника разрушающегося габсбургского государства и, вопреки предупреждениям Бисмарка и последнего, дружески настроенного по отношению к немцам русского дипломата графа Витте, сделала свой выбор между Россией и Австрией в пользу последней. Конечно, можно было бы еще в 1911 г. переориентировать общую немецкую политику, оставив Австрию на произвол судьбы, но этого не произошло.

Ненависть к Германии начинает расти во всех слоях русского общества после Берлинского конгресса, на котором Бисмарк в интересах удержания мирного равновесия в Европе пытался ограничить действия русской дипломатии. С точки зрения Германии это было, вероятно, правильно. В глазах Петербурга это было ошибкой. Бисмарк отнял надежду русской души на турецкое наследие в пользу Англии и Австрии. Эта вражда росла и охватывала все слои общества. От нее на время отказались, когда внезапно возникшая японская мощь изменила состояние мировой политики и заставила рассматривать дальневосточную границу как зону опасности. Но это было скоро забыто, прежде всего, вследствие гротесковых неудач немецкой политики, которая, казалось, решила ради идеи Берлин― Багдад сама завоевать путь через Константинополь [6, с. 8].

В экономической жизни России, также как и в политической, сосуществуют опять же два течения, из которых одно действовало как нападающее и пронизывающее, в то время как второе вело себя в полном смысле слова как страдающее. Это было старорусское крестьянство с его примитивным сельским хозяйством. К этому течению принадлежит и русский купец с его ярмарками, фрахтами, волжскими судами. Оно включало в себя также русское ремесло и самобытный горный промысел на Урале, которые развивались независимо от западных методов и опыта из древних дохристианских “кузнецов”, так как здесь обработка железа была открыта еще во II тысячелетии до новой эры, о чем еще греки имели смутное представление. Но над всем этим простирался набирающий силы цивилизованный мир западной городской экономики с ее банками, биржами, фабриками и дорогами. Денежная экономика противостояла товарной экономике. Они задевали, ненавидели или презирали друг друга, пытаясь уничтожить одна другую. Уже петровскому государству нужна была денежная экономика, чтобы оплачивать его большую политику западного стиля, войска, государственный аппарат управления с его постоянной и явной коррупцией, по своей сути отличавшийся от тайной коррупции западноевропейских парламентариев. Теперь же государство поддерживает и усиливает экономическое мышление, ориентированное западно-капиталистически. Такое направление не было присуще русскости и не понималось ею [6, с. 9].

Но не это доктринерское, литературное течение в городских низах было решающим для будущего, а глубокая, инстинктивная и религиозная антипатия к западным экономическим формам вообще. “Деньги” и все зависимые от них экономические формы, капиталистическая и социалистическая, считались грешными и сатанинскими. Страх перед “прибавочной стоимостью” приводил большое число русских к самоубийству, потому что, имея примитивные чувства и мысли, они не могли себе представить ни одного вида занятий, посредством которого не “эксплуатировался” бы человек человеком. Это русское мышление заметило в капитализме врага, яд, огромный грех, который оно приписывало петровскому государству, несмотря на глубокое почитание царя-батюшки [6, с. 9].

Из этих глубоких и разнообразных корней выросло мировоззрение интеллектуального нигилизма, который принес плоды в виде большевизма, разрушил петровскую систему и на ее месте создал что-то свое, что было бы совершенно невозможно на Западе. Столько ненависти было в душах верующих славянофилов к Петербургу и его духу, ненависти крестьян к Миру, деревенскому коммунизму, который противоречил родовому крестьянскому инстинкту собственника, ненависти всех к капитализму, ко всей промышленной экономике, машинам, дорогам, к государству и армии, которые защищали этот циничный мир от взрыва русского инстинкта, религиозной ненависти к непонятным, а потому считающихся безбожными силам, что их хотелось бы не только преобразовать, но и вовсе уничтожить, придав тем самым своей жизни утраченное смысловое значение.

Крестьяне презирали “интеллигенцию” и ее агитацию, но тем не менее эта агитация привела к власти множество изворотливых и недобросовестных людей. Но и ленинизм― это тоже западное создание. Петербург был и остается огромному числу русских чужим, враждебным и ненавистным городом, который со временем, каким-либо образом исчезнет. Октябрьское восстание― это восстание против Запада по меркам западного мышления. Новая власть старается сохранить без изменений экономические формы промышленного производства и капиталистической спекуляции, как и прежнее авторитарное государство, с той лишь разницей, что на месте частнокапиталистических экономических форм появился государственный капитализм, а на месте царского правительства― правительство одной политической группировки, называющей себя, в соответствии с доктриной, коммунистической [6, с. 10].

Это была новая победа Петербурга над Москвой и, без сомнения, последняя, окончательное саморазрушение петровской системы снизу. Но настоящая жертва переворота ― это как раз тот элемент, который надеялся с его помощью освободить себя: подлинный русский ― крестьянин, ремесленник, верующий. Западные революции, английская и французская, хотели с помощью теорий усовершенствовать уже нечто выросшее, и именно поэтому им это никогда не удавалось сделать. Здесь же, в России, был превращен в ничто, без сопротивления целый мир. Только искусственность творения Петра Великого дает объяснение тому, как маленькая группа революционеров, почти без исключения глупцов и трусов, смогла совершить этот переворот. Петровство было великолепным сиянием, которое внезапно рассеялось.

Большевизм первых лет, как и многое другое, в “ликах России” имел двойной смысл. Он уничтожил искусственное, враждебное народу образование, неотъемлемой частью которого он сам и был. И этим он помимо собственного желания освободил путь для новой культуры, которая когда-нибудь однажды пробудится на просторах между “Европой” и Восточной Азией. Поверхностный, чуждый и преходящий характер большевизма состоит в том, что он является попыткой изменить только лишь общественную надстройку петровской системы в соответствии с теорией Маркса. В глубине же исторического бытия России лежит местное крестьянство, которое составило, без сомнения, большую часть успеха революции 1917 г., чем интеллектуальный сброд. Верующее крестьянство становится смертельным врагом большевизма и подавляется им сильнее, чем монголами и прежними царями. Но, несмотря на это, а как раз вследствие этого подавления, у крестьянства вырабатывается воля к противодействию. Это народность будущего, которая не позволит себя подавить, но которая, в конечном счете, до неузнаваемости изменит большевизм или вовсе уничтожит его. Как это произойдет, никто пока не знает. Это зависит, среди прочего, от наличия или отсутствия решительных фигур, которые подобно Чингизхану, Ивану IV, Петру Великому могли бы взять в свои железные руки судьбу народности. “И опять же здесь стоит Достоевский против Толстого: будущее против настоящего. Достоевского называли реакционером, потому что он в своих “Бесах” совсем не видел особой проблемы нигилизма. Подобное явление было для него только частью петровской системы. Но Толстой, представитель высшего общества, жил в этом элементе; он представлял феномен нигилизма в форме своего возмущения и протеста в западной форме против Запада. Толстой, а не Маркс― вот настоящий проводник большевизма. Достоевский― его будущий ликвидатор” [6, с. 11].

Здесь мы видим новую народность в ее становлении, душевная экзистенция которой подвергается страшным испытаниям судьбы и, благодаря духовному сопротивлению, в этих испытаниях закалится и расцветет страстной религиозной силой, какую западноевропейцы уже на протяжении многих веков не проявляют. Эта сила может стать огромной, если только религиозный порыв направится на определенную цель. Такая народность не считает жертв, которые она приносит во имя идеи, так как она молода, сильна и плодовита. Глубоко почитаемые “святые крестьяне”, которых правительство часто ссылало в Сибирь или уничтожало, такие символические фигуры, как священник Иоанн Кронштадтский и даже Распутин, а также Иван Грозный и Петр Великий, пробудят в своих “недрах новый тип вождей, вождей для крестовых походов и сказочных завоеваний”. Мир повсюду уже достаточно устал и изорвался, полон только религиозных ожиданий, не будучи при этом религиозно плодотворным, чтобы неожиданно, по обстоятельствам, получить иной лик. В этом смысле, вероятно, большевизм при новых вождях сам себя изменит, но, возможно, и нет. “Потому что эта господствующая орда, сообщество, как когда-то монголы Золотой Орды, постоянно смотрит на Запад взглядом Петра Великого, сделавшего целью своей политики отчизну своих мыслей. Но молчащие русские низы уже забыли Запад и смотрят на Малую и Восточную Азию, народ великих пространств суши, а не морей” [6, с. 11?12].

В этой ситуации Шпенглер считает самой роковой ошибкой Запада очередной “крестовый поход” западных держав против России. “Тихий поезд России идет в Иерусалим и во внутреннюю Азию, и врагом ее всегда станет тот, кто эти пути преградит” [6, с. 12]. Данилевский явно бы поаплодировал этому высказыванию, ибо оно совпадало с его собственными пророчествами и желаниями.

4. Далее Шпенглер так оценивает ситуацию 20-х гг. нашего века. Он считает, что потеря Балтийских провинций не сильно тревожит русских. Петербург, брошенный на произвол судьбы, превратился в городские руины петровских планов. Старая Москва вновь стала центром государства. Но планы захвата Турции и ее раздел на зоны влияния между Францией и Англией, основание малой Антанты Францией, которая поставила под угрозу выход России к югу со стороны Румынии, а также французские попытки с помощью восстановления Габсбургской империи господствовать по линии Дуная и на Черном море делают Англию и, прежде всего, Францию объектами русской ненависти. “Византия есть и останется святыми воротами будущей русской политики, как, с другой стороны, внутренняя Азия― это уже больше не завоеванная территория, а часть священной земли русского народа” [6, с. 12].

Немецкая политика по отношению к этой быстро меняющейся, становящейся, растущей России нуждается в политическом мастерстве большого государственного деятеля и знатока этого вопроса. Шпенглер признается, что он такого не знает. “Что мы не враги России, это само собой разумеется, но чьим другом,― спрашивал он,― должны мы быть: сегодняшней России или завтрашней? Может быть обеих, или одно исключает другое? Не вырастет ли из неблагоразумных связей новая вражда?” [6, с. 13].

Шпенглер полагал, что очень трудно разглядеть тенденции настоящей и будущей русской экономической жизни, которая только поверхностно охвачена государственным капитализмом, а в глубине подчинена почти религиозному восприятию и строго отделена от большой политики. Но поэтому из-за границы правильно ее проанализировать еще труднее. Россия при последних царях внешне являла собой экономический образ вполне европейского типа. Большевистская Россия хотела бы стать не только такой же, а более того, в своем коммунистическом варианте стать даже образцом для Запада. Но рассматриваемая с точки зрения западной экономики Россия― это фактически огромная сырьевая территория, население которой занято крестьянским трудом и ремеслами. Промышленность и ею созданные грузовые железнодорожные перевозки, сбыт товаров через оптовую торговлю были и остаются ей внутренне чуждыми. “Экономический организатор, фабрикант, инженер и изобретатель― это не русские типы. Настоящий русский разрешает чужому то, что себе запрещает, к чему он внутренне совершенно не приспособлен. Во времена крестовых походов молодые народы севера были совершенно чуждыми городской жизни и вели только сельский образ жизни в маленьких городах, посадах и поместьях, которые экономически были только рынками. Евреи и арабы были в культурологическом измерении на 1000 лет “старше” и находились поэтому в своих гетто как знатоки денежной экономики больших городов. Такое же положение занимает западноевропеец в сегодняшней России” [6, с. 13?14].

Машинная промышленность, по духу своему не русская, будет восприниматься русским и в будущем как чуждая, греховная и бесовская. Он терпит ее и даже ценит, подобно японцу, только как средство для достижения материальных целей, но никогда ею не поглотится, как это выглядит у германских наций, которые из их динамического мирочувствования, как знак и средство их воинственного бытия, эту промышленность создали. В России же она будет находиться, по существу, всегда в чужих руках или под руководством чужих, хотя русский всегда будет стараться различать, чьим интересам она служит [6, с. 14].

Что же касается денег, то города для русских― рынки для движения сельскохозяйственной продукции, для Запада же с VIII столетия это― центры денежного обращения. Экономическое “мышление в деньгах” еще долгое время будет русским недоступно, и Россия, с точки зрения иностранной экономики, колония.

Но немецкая экономика не может использовать эти возможности без обеспечения их взвешенной политикой. Без этого разовьется хищническое отношение к этим возможностям, которое оставит после себя плохое наследство. Поэтому, первая задача немецких социологов и экономистов ― помочь привести в порядок немецкую внутреннюю политику, создав тем самым предпосылки для соответствующей и достойной их планов внешней политики. Речь идет не о подчинении политики сиюминутным интересам отдельных групп, как это происходило до сих пор, на примере низкопробной партийной политики. Речь идет не о преимуществах на пару лет. Крупное сельское хозяйство перед войной и крупная промышленность после войны совершенно неудачно пытались подчинить государственную политику своим маленьким сиюминутным выгодам. “Но время малой тактики уже прошло. В следующих десятилетиях речь должна идти о проблемах всемирно-исторических измерений. Здесь экономика всегда будет зависеть от уровня большой политики, но не наоборот. Экономисты обязаны учиться мыслить чисто политически, а не политэкономически. Таким образом, условие для большой экономической работы на Востоке, заключает Шпенглер,― это порядок в собственной политике” [6, с. 15].

Как же мы можем оценить нарисованную Шпенглером картину? В первую очередь следует отметить два момента. Во-первых, характеристика славянской истории, русской культуры, реформ Петра I, нигилизма, подражания Западу, сопоставление Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого со всеми ее ошибками и проницательностью во многом усвоены им из работ славянофилов разных поколений. Тут нет личных откровений, а есть ученическое повторение. Во-вторых, его откровенно-почтительное уважение к неевропейской русской культуре и призыв к сотрудничеству и обдуманной политике Германии в отношении с Россией носил скорее характер “желаемого”, чем реалистического. Мы знаем, как нацистская Германия ответила на этот призыв. И уже во время штурма Берлина советскими войсками Гитлер признался приближенным, находившимся рядом с ним в бункере: “ ...вероятно, “славянский тип” выше германского”. Через десять лет после доклада Шпенглера, основные положения которого мы привели выше, Геббельс обратился к нему с предложением о тесном сотрудничестве на почве идеологии. Но Шпенглер отнесся скептически к “тевтонским” притязаниям нацистов и их мечтаниям о восточных территориях. Здесь он оказался прав. В ответ нацисты изъяли его сочинения из общественных и университетских библиотек, запретили чтение лекций и публицистическую деятельность. Он был объявлен “врагом германского народа и нацистской революции”. Но вернемся к академической стороне дела.

Итак, в оценке судьбы и исторической роли России Данилевским и Шпенглером есть важные совпадения, но есть и не менее существенные отличия. Шпенглер, в отличие от Данилевского, предсказывал России судьбу сырьевой колонии, что машинная промышленность, банковское дело и индустриализация по духу своему чужды русскому как деятельность греховная, противоречащая его пониманию мира. Данилевский бы с этим категорически не согласился. Впрочем, оба были согласны с византийскими корнями российской самобытности. Но если Данилевский призывал их беречь, холить и противопоставить (вплоть до войны) Западу, то Шпенглер призывал к гибкому и мирному “сосуществованию” Запада и Востока как автономных мировых культур. Одинаково они оценивали и петровскую реформу. Шпенглер с присущим ему литературным мастерством описал ее как “историческую метаморфозу”, т. е. случай, когда более старая, глубинная культура властно тяготеет над исторически молодой культурой, в силу чего “юные чувства застывают в старческие произведения, и вместо свободного развертывания собственных творческих сил только ненависть к чужому насилию вырастает до гигантских размеров”. [7, с. 26-27]. Русский народ, был искусственно принужден к неподлинной истории, и дух “исконной русской сущности был просто-напросто непонятен” [7, с. 29-30]. Из этого плачевного обстоятельства, по его мнению, могли проистекать драматические коллизии и беды как для самой России, так и для Европы.

Список литературы

1. Sorokin P. A. Social Philosophies of an Age Crisis. Boston: Porter Sargent Publisher, 1950. Через 14 лет второе, расширенное издание книги вышло под другим заглавием – Modern Historical and Social Philosophies. Ср. также ― Sorokin P. A. Sociological Theories of Today. N-Y, London: Harper and Row, 1966.

2. Mak-Master R. E. Danilevsky and Spengler: New Interpretation. // The Journal of Modern History. 1954. Vol. XXVI. №2.

3. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой культуры. T. 1. Пг. -М.: Л. Френкель, 1923. т. 1.

4. Сербенко Н. И., Соколов А. Э. Кризис культуры как исторический феномен: Данилевский, Шпенглер, Сорокин // Философские науки. 1990. №7.

5. Соколов Э. В. Культурология. Очерки теорий культуры. М. : Интерпракс, 1994.

6. Spengler O. Das Doppelantlitz Russlands und die Deutsche Ostprobleme //Politische Schriften. Munchen: Verlag C. H. Beck, 1933.

7. Шпенглер О. Закат Европы. T. 2 // Самосознание европейской культуры ХХ века. Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М. : Издательство политической литературы, 1991.

bukvasha.ru

Доклад - Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы

МОСКОВСКИЙ ПЕДОГОГИЧЕСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТим. ЛЕНИНА

ОТДЕЛЕНИЯ СЭП

ФАКУЛЬТЕТ КУЛЬТУРОЛОГИИ И ИНОСТРАННОГО ЯЗЫКА

КУРСОВАЯ РАБОТА

ПО ДИСЦЕПЛИНЕ: ИСТОРИЯКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

НА ТЕМУ: КУЛЬТУРНАЯ МОРФОЛОГИЯ О. ШПЕНГЛЕРА «ЗАКАТ ЕВРОПЫ»

Научный руководитель:

Выполнил:

Студент 1 курса гр.

Очного отделения

Черников А.С.

2002г.

<span Arial",«sans-serif»">Содержание.

<span Arial",«sans-serif»">____

<span Arial",«sans-serif»">Введение………………………………………………….3

<span Arial",«sans-serif»">Глава 1 Создание шедевра…………………………4

<span Arial",«sans-serif»">Глава 2 Идеи Шпнглера……………………………..4

<span Arial",«sans-serif»">Глава 3 Освальд Шпенглер и Закат Европы…..5

<span Arial",«sans-serif»">Глава 4 Кризис Западной культуры…………….18

<span Arial",«sans-serif»">Глава 5 Предсмертные мысли Фауста

<span Arial",«sans-serif»">Глава 6 Непреодоленный рационализм……….34

<span Arial",«sans-serif»">Глава 7 ШПЕНГЛЕР И ПОЛИТИКА…………….....46

<span Arial",«sans-serif»">Глава 8 ШПЕНГЛЕР И НОВАЯ ГЕРМАНИЯ……..47

<span Arial",«sans-serif»">Глава 9 В «ТЫСЯЧЕЛЕТНЕМ РЕЙХЕ»……………48

<span Arial",«sans-serif»">Заключение……………………………………………..49

<span Arial",«sans-serif»">Списокиспользованной литературы…………….50

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">

<span Arial",«sans-serif»">Введение

<span Arial",«sans-serif»">__________

<span Arial",«sans-serif»">КнигаШпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которую ученые последнихдесятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она создание если и невеликого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной книги Ницшеиной раз как бы проносится над ее строками. В ней все, как требовал величайшийписатель Германии, “лично пережито и выстрадано”, “все ученое впитаноглубиной”, “все проблемы переведены в чувства”, “философские термины замененысловами”, “вся она устремлена к катастрофе”.

<span Arial",«sans-serif»">КнигаШпенглера творение – следовательно организм – следовательно живое лицо.Выражение ее лица – выражение страдания.

<span Arial",«sans-serif»">Двумянепримиримыми противоречиями жива книга Шпенглера. Двумя горькими, трагическимискладками пересекают эти противоречия ее умный, ее страстный лоб.

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглербесконечно у ч е н; он сам говорит, что сделанное им открытие запоздало потому,что со смерти Лейбница ни один философ не владел всеми методами точного знания.Математика и физика, история религий и политическая история, все искусства, вособенности архитектура и музыка, судьбы народов и культур – все это странносплетаясь друг с другом, составляет единый предмет Шпенглеровских размышлений.

<span Arial",«sans-serif»">Эта широкаяученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и принципиальнопровозглашенной антинаучностью философского мышления. Его книга дышит полнымпрезрением ко всем вопросам современной научной философии, к вопросамметодологии и теории знания. Некоторым уважением отмечено разве только имяКанта. Системы Фихте, Гегеля, Шеллинга прямо названы нелепицами. Из новейшихмыслителей вскользь и полупрезрительно упоминаются лишь Эйкен и Бергсон. Всегонеокантианства для Шпенглера просто не существует: это мертвый остаток некогдаживой мысли: профессорствующая философия и философствующие профессора.

<span Arial",«sans-serif»">Кто жеподлинные философы XIX-го века? Выбор странен и вызывающе привередлив: –Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Геббель, Ибсен, Стриндберг иБернард Шоу.

<span Arial",«sans-serif»">В свететакой ненаучности большая ученость Шпенглера производит на современный научныйвзгляд странное впечатление чего-то тщетного, неиспользованного, неприкаянного,чего-то эмпирически живого, но трансцендентально мертвого, какой-то трагическипраздной красоты пышных и нарядных похорон.

<span Arial",«sans-serif»">К этомупервому противоречию Шпенглеровской книги присоединяется второе: Шпенглервыраженный скептик, понятия абсолютной истины для него не существует.Абсолютная истина – абсолютная ложь, пустой лживый звук. Идеи так же смертны,как души и организмы. Истины математики и логики так же относительны, какбиологии и богословия. Трансцендентальная вечность знания так же химерична, каквечность трансцендентального бытия.

<span Arial",«sans-serif»">Нобезусловный скептик, Шпенглер одновременно мужественный пророк. Содержание егопророчества – смерть европейской культуры. Пройдет немного столетий и на земномшаре не останется ни одного немца, англичанина и француза, как во временаЮстиниана не было больше ни одного римлянина.

<span Arial",«sans-serif»">Пророк-скептик,возможно ли более противоречивое сочетание? Разве пророк не всегда посланниквечности и бытия? Разве без ощущения вечного бытия в груди возможен пророческийголос? Возникает вопрос: быть может Шпенглер вовсе не пророк, а только пациентсовременной Европы в безответственно взятой на себя роли пророка.

<span Arial",«sans-serif»">Состояние, вкотором Шпенглер пишет свою книгу – чувство одержимости своим открытием. Онубежден, что говорит вещи, которые никому не снились, никогда никому неприходили на ум, что он ставит проблему, которую в ее немом величии еще никтоникогда не чувствовал, что он высказывает мысли, которые до него никем еще небыли осознаны, но в будущем неизбежно заполнят сознание всего человечества.Книга Шпенглера безусловно книга подлинного пафоса, временами, однако, досадноопускающегося до некоторой личной заносчивости, почти надменности.

<span Arial",«sans-serif»">Настроение,которое остается от нее, настроение тяжести и мрака. “Умирая, античный мир незнал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, какподарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будемумирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взоромопытного врача”. Вот строки, которые я избрал бы эпиграфом эмоциональногосодержания “Заката Европы”. Помещенные в конце книги, скупой на всякуюоткровенную лирику, они производят сильное впечатление безнадежной горечи, но испокойной гордости.

<span Arial",«sans-serif»">Глава 1

<span Arial",«sans-serif»">СОЗДАНИЕ «ШЕДЕВРА

<span Arial",«sans-serif»">

Исходным пунктом философии Шпенглера выступала противоположность истории иприроды: " Математика и принцип причинности ведут к естественному упорядочиваниюявлений, хронология и идея судьбы — к историческому". Шпенглер определилпроблему тем, что философы, пытаясь дать характеристику чего-либо, неучитывают, нет общей связи с их понятиями и культурой других народов, времен. Аразве мир идей Шопенгауэра, Канта, Фейербаха, Геббеля, Стриндберга шире иохватывает больше? Их философия является западноевропейской? Стремились найтирешение вопроса вообще, а ответы оказывались узкими и сомнительными. Такимобразом, можно узнать только то, что является истинным для самого себя, длясвоего времени, и то не все. Критики Шпенглера особое внимание уделяли схожестиего концепции со взглядами Данилевского в книге «Россия и Европа»,вышедшей в 1871 г. Действительно, схема русского мыслителя предвосхищала построенияШпенглера. Однако, во-первых, Шпенглер навряд ли был знаком с малоизвестной нетолько в Европе, но и в самой России книгой Данилевского, переведенной вГермании только в 1920 г., во-вторых, Данилевский принципиально отличается отШпенглера тем, что, выделив 10 культур, он положил в их основу присущие толькоим ценности: например, для Древней Греции — идею прекрасного. А Шпенглернастаивал на том, что любая культура — это геометрическое целое с присущимтолько ему собственным миром ценностей. И это весьма важное различие. К тому жеи сам Данилевский обязан своей концепцией немецкому историку Г. Рюккеру, в 1857г. опубликовавшему «Учебник мировой истории в органическомизложении». Поэтому бездоказательным является утверждение С. Фрумкина отом, что учение Шпенглера «о жизненных циклах отдельных, не связанныхмежду собой культурно-исторических миров» якобы заимствовано им«вплоть до многих деталей» у Данилевского. Проблема Шпенглера быласовершенно ясно поставлена К. Леонтьевым. Он также, отрицая прогресс, исповедывалтеорию круговорота, утверждая, что после сложного цветения культуры наступаетее закат. Для западноевропейской культуры он считал эту смерть необратимой.Специфической и новой чертой его теории было приложение циклической модели не кнародам, нациям, государствам и цивилизациям, а к культурно-историческим мирам,понимаемым весьма оригинально. Если в первом издании 1918 г. речь шла озападноевропейской культуре, вступление США в первую мировую войну и тем самымих выход на мировую арену заставили Шпенглера в переработанном издании в 1922г.говорить уже о западноевропейско-американской культуре.

<span Arial",«sans-serif»">Глава3

<span Arial",«sans-serif»">Освальд Шпенглер и ЗакатЕвропы.

<span Arial",«sans-serif»">______

<span Arial",«sans-serif»">В основе“Заката Европы” не лежит аппарата понятий, в основе его лежит организм слов.Понятие – мертвый кристалл мысли, словно ее живой цветок. Понятие всегдаодномысленно, самотождественно и раз навсегда определено в своей логическойемкости. Слово всегда многомысленно, неуловимо, всегда заново нагружено новымсодержанием.

<span Arial",«sans-serif»">“ЗакатЕвропы” сработан Шпенглером не из понятий, но из слов, которые должны бытьчитателем прочувствованы, пережиты, увидены. Слов этих в “Закате Европы” всущности очень немного.

<span Arial",«sans-serif»">Каждоебодрствующее сознание различает в себе “свое” и “чужое”. Все философскиетермины указывают по Шпенглеру на эту основную противоположность. Кантовское“явление”, Фихтевское “я”, “воля” Шопенгауэра – вот те термины, нащупывающие всознании некое “свое”. “Вещь же в себе”, “не я”, “мир как представление”,указывают, наоборот, на некое “чужое” нашего сознания.

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглер нелюбит терминов и потому он “покрывает различие “своего” и “чужого”многомысленной противоположностью многомысленных слов, называя свое – “д у ш ою”, а чужое – “м и р о м”.

<span Arial",«sans-serif»">На слово“души” наслояется затем Шпенглером слово “с т а н о в л е н и е”, а на словомир слово “с т а в ш е е”. Так слагаются два полюса, – полюс становления души иполюс ставшего мира. Мир возможностей и мир осуществленностей.

<span Arial",«sans-serif»">Между нимижизнь, как осуществление возможностей.

<span Arial",«sans-serif»">Вслушиваясьзатем в природу становящегося мира, Шпенглер чувствует его таинственнонаделенным признаком н а п р а в л е н и я, тем несказуемым в сущностипризнаком, который на всех высоко развитых языках был указуем термином “время”.Сращивая, таким образом, время со становящеюся жизнью, Шпенглер в противоположномполюсе сознания, в полюсе “чужого”, сращивает ставший мир с пространством,ощущая пространство, как “мертвое время”, как смерть. Так ветвится в “ЗакатеЕвропы” организм роковых для Шпенглера слов. Слова эти, взятые вместе,составляют не терминологию Шпенглера (

<span Arial",«sans-serif»">Что такоевремя? – Шпенглер отвечает: “время не форма познания, все философские ответымнимы. Время – это жизнь, направленность, стремление, тоска, подвижность”.

<span Arial",«sans-serif»">Что такое причинность?– мертвая судьба. Что такое судьба? – органическая логика бытия.

<span Arial",«sans-serif»">Вот такимспособом сигнализирует Шпенглер в душу читателя о том, что он знает о жизни,мире и познании.

<span Arial",«sans-serif»">Вот методШпенглера: он нигде не показан, так сказать, в голом виде. В “Закате Европы”нет главы, специально посвященной его раскрытию: описанию и защите. Он явлен вкниге Шпенглера весьма своеобразно, как живая сила, которой, в виду ееочевидной работоспособности, незачем отчитываться и оправдываться. Этоосиливание скупо развитым и глубоко схороненным методом тяжелых массШпенглеровского знания, придает всей книге впечатление легкости и динамичности.Такова в общих чертах гносеология Шпенглера. Перейдем теперь к его методологии,к установлению различия между природой и историей.

<span Arial",«sans-serif»">К “чужому”моего сознания, т. е. к миру, я могу отнестись двояко. Я могу избратьдетерминантою моего отношения или становление, направленность, время, – илиставшее, протяженность, пространство.

<span Arial",«sans-serif»">В первомслучае я как бы возвращаю мир себе в душу – получаю историю. Во втором –наоборот: я на век закрепляю дистанцию между душою и миром и получаю природу.

<span Arial",«sans-serif»">История естьмир цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт, Гете.

<span Arial",«sans-serif»">Природа –есть мир, увядший в понятии.

<span Arial",«sans-serif»">Созерцать –значит добывать из мира историю.

<span Arial",«sans-serif»">Познавать –значит добывать из мира природу.

<span Arial",«sans-serif»">Природаживет в понятии, в законе, в числе, в причинности, в пространстве.

<span Arial",«sans-serif»">Историявсецело покоится по ту сторону всех этих понятий, по ту сторону всякой науки.

<span Arial",«sans-serif»">Научныйподход к истории является потому для Шпенглера методологической бессмыслицей. Вистории нельзя искать не только законов, но и никаких причинных рядов. Историюнужно творить. Все остальные точки зрения не чистые решения вопроса.

<span Arial",«sans-serif»">Всякоеприродоведение завершается научной систематикой.

<span Arial",«sans-serif»">Всякое историческоепостижение завершается “ф и з и о н ом и к о й”.

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглерубежден, что будущее принадлежит открытой им физиономике, что через сто лет всенауки превратятся в куски единой физиономики.

<span Arial",«sans-serif»">Что же такоеэта Шпенглеровская физиономика?

<span Arial",«sans-serif»">Ответ наэтот вопрос дан Шпенглером двойным образом: очень скупым теоретическимопределением физиономики, и очень обстоятельным применением ее.

<span Arial",«sans-serif»">В концеконцов, Шпенглеровская физиономика – артистическая практика духовногопортретирования. Шпенглер берет науку, искусство, религию, политику, быт,пейзаж определенной эпохи и, освобождая все эти ценности от ярма объективнойсверхъисторической значимости, рассматривает их исключительно как символическиеобразы переживаний портретируемой им исторической души. В результате примененияэтого метода, религия, философия, наука, как таковые, т. е. как некиепреемственно развивающиеся, одним народом завещаемые другому ценностные ряды,решительно уничтожаются Шпенглером. Всякая религиозная догма, всякоефилософское утверждение, всякий эстетический образ, всякая математическаяформула – все эти разнообразнейшие закрепления истины, ощущаются и раскрываютсяШпенглером, как иероглифы народных душ и судеб.

<span Arial",«sans-serif»">Писатьисторию, как философ, говорит Шпенглер, значит писать ее так, как Шекспир писалтрагедии своих героев. Историк-физиономист – биограф отдельных культур, т. е.отдельных духовных организмов. Мыслить потому в качестве историка-физиономистакакие-то сквозные, т. е. сквозь все народы и эпохи, проходящие логические илиэстетические ценности, мыслить какую-то единую философию, единую логику, илихотя бы объективную единую математику, – значит обезличивать индивидуальныеобразы отдельных культур мертвыми схемами вымышленных общезначимостей.

<span Arial",«sans-serif»">Вдумываясь вгносеологические и методологические утверждения Шпенглера, нельзя воздержатьсяот впечатления их крайнего субъективизма, от попытки отнестись к Шпенглеру, какк явному релятивисту.

<span Arial",«sans-serif»">И,действительно: многосмысленные слова вместо односмысленных понятий,сигнализация вместо терминологии, разве это может не вести философа крелятивизму? Но релятивизм Шпенглера коренится еще глубже. В каждом сознанииШпенглер отличает душу и чужое этой душе, т. е. – мир. Душа у каждого своя,потому и чужое этой души у каждого свое. Это значит что у каждого свой мир. Шпенглертак и говорит: “есть столько миров, сколько людей”. Но если у каждого свой мир,то ясно, что и оба производных этого мира, история и природа у каждой духовнойиндивидуальности: у человека, народа, семьи народов, у всякой эпохи, у всякойкультуры свои. И действительно, цитируя Гете, Шпенглер утверждает, что обистории никто не может судить, кто сам в себе не переживет истории.

<span Arial",«sans-serif»">ЗаостряяШпенглера до последнего предела можно правомерно утверждать, что для каждойдуши всемирная история есть в конце концов ни что иное, как история ее жесобственной судьбы.

<span Arial",«sans-serif»">Однако этимиразмышлениями релятивизм Шпенглера еще не исчерпан до конца. Он потенцируется вутверждении, что субъективно не только переживание мира, но и всякое творческоезакрепление этого переживания, что никакие образы искусства и никакие научныезаконы не вчленимы ни в какие сверхдушевные значимости и исчерпывают свойпоследний смысл в качестве символов этой душевности, разделяя участь всегоживого – смерть.

<span Arial",«sans-serif»">Дальше идтинекуда. И все же, если бы Шпенглеру сказали, что его физиономика субъективна,он ни за что не согласился бы с этим положением; он уверен, что впервые пишетнастоящую объективную историю.

<span Arial",«sans-serif»">Ошибка всехисториков, их субъективная аберрация, заключается по Шпенглеру прежде всего втом, что все они писали историю с точки зрения современного человека, деля ее всвязи с этим на совершенно несоизмеримые по удельному весу куски древности,средневековья и нового времени, постигая то великое, что было, через то малое,к чему юно будто бы привело. Задача Шпенглера – покинуть эту Птолемеевскуюточку зрения, стать Коперником от истории, перестать вращать историю вокругмнимого центра западно-европейского мира, обрести по отношению к ней пафосдистанции, взглянуть на все явления истории, как на горную цепь на горизонте,взглянуть на нее взором беспристрастного божества.

<span Arial",«sans-serif»">ОднакоШпенглер защищает не только объективность такой своей духовной ситуации поотношению к истории, он претендует еще и на объективность применяемого имметода объективного созерцания. Что такое объективное созерцание, Шпенглер посуществу и строго нигде не говорит, но он везде противополагает егосубъективному рассмотрению и отвлеченному размышлению. В конце концовобъективное созерцание сводится им к прозрению идей в явлениях и прозрениюродства среди идей, к своеобразной Гетеански окрашенной практикефеноменологического созерцания. Особенно существенно в “Закате Европы” ихарактерно для Шпенглера провидение внутреннего духовного сродства между душамиили идеями явлений: эпохами, культурами, народами, личностями. На протяжениивсей своей книги Шпенглер непрерывно аналогизирует, тщательно противополагаясвои субъективные, морфологически точные уподобления поверхностномуимпрессионизму так называемых исторических сравнений и параллелей.

<span Arial",«sans-serif»">Для негобессмысленно, например, сближение буддизма и христианства, или Гете и Шиллера,но обязательно утверждение морфологического родства буддизма и социализма впротивовес христианству, Гете и Платона в противовес Шиллеру.

<span Arial",«sans-serif»">Таковыпритязания кажущегося релятивиста Шпенглера на объективность своего –объективного ли? – созерцания.

<span Arial",«sans-serif»">____________

<span Arial",«sans-serif»">Шпенглервсматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание бесконечнонарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся ипотухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но мало-помалу глазначинает привыкать и выступает второй, более устойчивый исторический план. Вгнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово ландшафт и все времяговорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах) на берегу Средиземногоморя, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-европейских равнинах рождаютсядуши великих культур. Родившись, каждая из них восходит к своей весне и своемулету, спускается к своей осени и умирает своею зимой. Этому роковому кругужизни внешней соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душакаждой эпохи неизбежно совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры кцивилизации.

<span Arial",«sans-serif»">Противоположностькультуры и цивилизации – главная ось всех Шпенглеровских размышлений. Культура,– это могущественное творчество созревающей души, – рождение мифа, каквыражения нового богочувствования, – расцвет высокого искусства, исполненногоглубокой символической необходимости, – имманентное действие государственнойидеи среди группы народов, объединенных единообразным мирочувствованием иединством жизненного стиля.

<span Arial",«sans-serif»">Цивилизация– это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм мирочувствования; заменавопросов религиозного и метафизического характера вопросами этики и жизненнойпрактики. В искусстве – распад монументальных форм, быстрая смена чужихвходящих в моду стилей, роскошь, привычка и спорт. В политике – превращениенародных организмов в практически заинтересованные массы, господство механизмаи космополитизма, победа мировых городов над деревенскими далями, властьчетвертого сословия.

<span Arial",«sans-serif»">Цивилизацияпредставляет собой, таким образом, по Шпенглеру неизбежную форму смерти каждойизжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвойработе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале,организма в механизме.

<span Arial",«sans-serif»">Судьбыкультур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Каждая культура, какСатурн кольцом, опоясана своим роковым одиночеством.

<span Arial",«sans-serif»">“Нетбессмертных творений. Последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудьрасщеплены; чарующий мир наших сонат и наших trio<3>, всего тольконесколько лет тому назад нами, но и только для нас рожденный, замолкнет иисчезнет. Высочайшие достижения Бетховенской мелодики и гармонии покажутсябудущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чемуспеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, длякоторых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

<span Arial",«sans-serif»">Кто понимаетсейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует что она значила для людейантичного мира?”

<span Arial",«sans-serif»">Никто незнает, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, нет единойистории, нет развития, нет и прогресса.

<span Arial",«sans-serif»">Есть толькоскорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

<span Arial",«sans-serif»">_____________

<span Arial",«sans-serif»">Очевидно,что только что воспроизведенные утверждения Шпенглера предельно заостряют всеуже вышеуказанные противоречия его мысли. Творения каждой культуры понятнытолько в ее собственной атмосфере, только среди объединенных ею людей. Длябудущих культур Бетховенская мелодика будет идиотическим карканьем. Греческуюлирику сейчас никто не понимает. Такова теория. Но что делает сам Шпенглер всвоей книге? Он портретирует арабскую, индусскую, египетскую и античнуюкультуры. Портретирует мужественно и страстно, без тени скептицизма, безмалейшего сомнения в сходстве создаваемых портретов.

<span Arial",«sans-serif»">Разрешитьэто противоречие за Шпенглера, очевидно, нельзя, но искать таковое разрешение унего можно, и можно в двух противоположных направлениях: в направлениимистическом и в направлении скептического релятивизма.

<span Arial",«sans-serif»">Скептически-релятивистическоеразрешение заключалось бы в неожиданном для Шпенглера признании, что егопроникновение в души древних культур является в сущности проникновениемиллюзорным, не размыкающим по-настоящему одиночества его западно-европейскойдуши. Оно заключалось бы в утверждении, что познавая Грецию, Египет и Индию,Шпенглер в конце концов своими химерическими гаданиями об этих культурахреально познает только свою собственную душу европейца двадцатого века.

<span Arial",«sans-serif»">Такоерелятивистическое трактование Шпенглера сводилось бы к мысли, что постижение поаналогии не ведет дальше постижения одной аналогии. Утверждая, что фрескиПолигнота относятся к скульптуре Поликлета, так же как портреты Рембрандта кмузыке Баха, мы проникаем в душу античного искусства, в сущности не глубже, чемв природу зеркала, в котором рассматриваем самих себя. Все эти наши Греции,Индии, Египты, все это только наши тени, нами же созданные призраки. Но жизньсреди призраков не есть ли самая одинокая жизнь? Но если так, почему жеШпенглер так страстно отдается изучению умерших культур, отошедших миров!Очевидно потому, что он любит эти миры, эти культуры, и все еще не верит ниллюзионизм своей любви, мнящей владеть предметом, но владеющей только своеюмечтою о нем. Р о м а н т и к и л л ю з и о н и с т, не разгадавший этой своейприроды, вот первый облик Шпенглера, в котором психологически разрешимыпротиворечия его книги, если акцентуировать ее релятивистические мотивы.

<span Arial",«sans-serif»">Но возможнапопытка додумать Шпенглера до конца и в другом направлении, в направлениимистическом. Есть в “Закате Европы” одинокие, глухие места, в которых Шпенглер,оговариваясь, что здесь мистерия, боящаяся слов, говорит о мировой душе(Urseelentum), отпускающей к жизни души вселенских культур и принимающей ихобратно в свое лоно по свершении ими своих путей. В этой мировой душе все вечнопребывает; в ней и поныне живы потерянные трагедии Эсхила, не как созданныеформы, не как телесные вещи, не для дневного сознания человечества, но как-тоиначе, в какой-то несказуемой, неразрушимой первосущности. Этими прозрениямиШпенглер прокладывает в сущности путь к утверждению всего того, что он всяческиотрицает, к утверждению единого человечества, единой истории и прозрачностивсякого ты, для всякого я. Пойди он этим путем и все противоречия его системыразрешились бы в образе мистика-гностика. Однако, Шпенглер только видит этотпуть, но идти им он не идет.

<span Arial",«sans-serif»">Но Шпенглервообще никуда не идет и никуда не ведет; он убежденно стоит на перекресткемногих путей, стягивая в роковой узел своего многосмысленного существа всепротивоборствующие мотивы современности. Он не только романтик иллюзиониствчерашнего дня, и не только мистик-гностик вечного дня человечества, он крометого еще и современный человек, отравленный всеми ядами всеевропейскойцивилизации. Разгадав с пророческою силою образ этой цивилизации, как образуготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все же остался ее мечом и еепеснью. Он верит, что в каждом собрании акционеров большого предприятиявращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во всех современныххудожниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга совратит не одногоюношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив егов инженера или химика. Он твердо знает, что Европе осталось одно – смерть; чтов Европе возможна только цивилизация и не возможна культура, и потому онкаким-то своим римско-прусским вкусом к доблести воина и мужа требует от современногочеловека навстречу смерти открытых объятий, безропотного служения цивилизации иполного воздержания от разлагающих душу смертника юношеских мечтаний,воздержания от искусства, философии, творчества.

<span Arial",«sans-serif»">На тризнакомых лица – романтика, мистика и человека современной цивилизациирасслояется, таким образом, своеобразный образ Шпенглера при первой же попыткеуничтожить противоречия его концепции. Это значит, что оригинальностьШпенглера, как мыслителя, жива, прежде всего, противоречиями его мысли.

<span Arial",«sans-serif»">Прекрасночувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в своей книге даже ине пытается логически выправить своих построений; разрешить основноепротиворечие того, что он утверждает как скептик-релятивист и того, что онсоздает как интуитивист-мистик.

<span Arial",«sans-serif»">Книга егоубежденно и глубокомысленно смотрит в душу читателя характернейшеюнекоординированностью своих противоречий, как Рафаэлевский портретd'Inghiram<4>i. Смотрит в мир своими раскосыми глазами.

<span Arial",«sans-serif»">В этом еесвоеобразная художественная правда, ее глубина и выразительность.

<span Arial",«sans-serif»">Дав общуюхарактеристику Шпенглера как мыслителя ц артиста, попробуем несколько ближеприсмотреться к его изумительной по глубине интуиции и техническому мастерствуработе историка физиономиста. Выберем с этой целью две наиболее завершенныеработы Шпенглера, портрет аполлинической души Греции и души западно-европейскойкультуры, по Шпенглеру фаустовской души, и постараемся дать с них уменьшенные исхематизированные, но по возможности все же тщательные копии.

<span Arial",«sans-serif»">АнтичнаяГреция – это расчлененное бухтами, реками и горами побережье, это изолированныетела островов Эгейского моря.

<span Arial",«sans-serif»">Этот стильматеринского ландшафта таинственно передался стилю всей античной культуры. Длядревнего грека мир – сумма отдельных тел, изолированных вещей. Того, в чем этитела для нас находятся и чем они для нас объединяются, единого, бесконечногопространства, из которого по Канту можно отмыслить все тела, но которое нельзяперестать себе представлять, для античного человека просто не существует. Дляантичного человека, для аполлинической души бесконечное пространство то, чегонет. Для него реальны только тела. Это так для античной математики и так дляантичного искусства.

<span Arial",«sans-serif»">Пифагорейскоечисло, лежащее в основе всех вещей, ничто иное, как мера и пропорция, какчувственная плоскость античной статуи голого человека. Античное число иантичная скульптура означают страстное обращение аполлинической души ко всякому“здесь” и “сейчас”.

<span Arial",«sans-serif»">Пафос дали,пафос бесконечности абсолютно чужд аполлинической душе, потому античная математиканикогда не могла бы принять концепции иррационального числа. Иррациональноечисло является расторжением связи между числом и телом и созданием связи междучислом и бесконечностью. Поздний миф рассказывает о гибели человека, открывшегоиррациональное начало. Этот миф исполнен величайшего страха аполлинической душиперед далью [и] бесконечностью.

<span Arial",«sans-serif»">Страх далипостоянно мешал грекам расширять свои крохотные государства. Он постояннодержал их паруса недалеко от побережий. Открытого моря они не любили, как любилиего египтяне и финикияне. Они не строили дорог, боялись перспектив убегающихвдаль аллей, как образа непонятной и враждебной им бесконечности.

<span Arial",«sans-serif»">В АфинахПерикла было запрещено распространять астрономические теории. В них никогда невозвышалась обсервационная башня. Ни один из греческих философов не имелсобственных мыслей о звездных мирах. Египетская, Вавилонская, Арабская культурыпостоянно мучились над разрешением астрономических вопросов. Античный жечеловек все время жил без единого взора в бесконечное пространство, всецелососредоточенный на своем Евклидовском бытии. Что земля шар, повисающий вбесконечном пространстве было ни раз доказано грекам. Уже Пифагор знал этуистину. Но мысль эта была чужда и враждебна аполлинической душе, и потому она упорнозабывалась; ее забывали, потому что ее не хотели знать.

<span Arial",«sans-serif»">Даль,бесконечность всюду и всегда враждебны аполлинической душе, потому она строитсвою математику без понятия пространства, свою физику без понятия силы ипсихологию без понятия воли.

<span Arial",«sans-serif»">Античные боги– идеальные человеческие тела; место их пребывания видимый,географически-реальный Олимп; культы связаны с определенными местностями; боги,прежде всего, боги городов, домов, полей.

<span Arial",«sans-serif»">Догмы неважны; они живут в бесконечных просторах мысли. За ис

www.ronl.ru

Смотрите также

• 
  Культура как система знаний реферат
• 
  Каменные могилы донецкая область реферат
• 
  Интересные факты о менделееве реферат
• 
  Досуг в эпоху средневековья реферат
• 
  Единицы измерения разных стран реферат
• 
  День петра и февронии реферат
• 
  Геополитическое положение республики беларусь реферат
• 
  Военная техника республики беларусь реферат
• 
  Реферат практическая фонетика английского языка
• 
  Изобразительно выразительные возможности фразеологии реферат
• 
  Реферат античность колыбель европейской культуры