История государства Российского
Том 1
ПРЕДИСЛОВИЕ 1
Глава I О НАРОДАХ, ИЗДРЕВЛЕ ОБИТАВШИХ В РОССИИ. О СЛАВЯНАХ ВООБЩЕ 8
Глава II О СЛАВЯНАХ И ДРУГИХ НАРОДАХ, СОСТАВИВШИХ ГОСУДАРСТВО РОССИЙСКОЕ 16
Глава III О ФИЗИЧЕСКОМ И НРАВСТВЕННОМ ХАРАКТЕРЕ СЛАВЯН ДРЕВНИХ 24
Глава IV РЮРИК, СИНЕУС И ТРУВОР. Г. 862-879 43
Глава V ОЛЕГ ПРАВИТЕЛЬ. Г. 879-912 46
Глава VI КНЯЗЬ ИГОРЬ. Г. 912-945 53
Глава VII КНЯЗЬ СВЯТОСЛАВ. Г. 945-972 58
Глава VIII ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ЯРОПОЛК. Г. 972-980 70
Глава IX ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВЛАДИМИР, НАЗВАННЫЙ В КРЕЩЕНИИ ВАСИЛИЕМ. Г. 72
Глава Х О СОСТОЯНИИ ДРЕВНЕЙ РОССИИ 82
ПРЕДИСЛОВИЕ
История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.
Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие.
Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.
Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума! Любопытство сродно человеку, и просвещенному и дикому. На славных играх Олимпийских умолкал шум, и толпы безмолвствовали вокруг Геродота, читающего предания веков. Еще не зная употребления букв, народы уже любят Историю: старец указывает юноше на высокую могилу и повествует о делах лежащего в ней Героя.
Первые опыты наших предков в искусстве грамоты были посвящены Вере и Дееписанию; омраченный густой сению невежества, народ с жадностию внимал сказаниям Летописцев. И вымыслы нравятся; но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина.
История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, из тления вновь созидая Царства и представляя воображению ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или питают чувствительность.
Если всякая История, даже и неискусно писанная, бывает приятна, как говорит Плиний: тем более отечественная. Истинный Космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя. Пусть Греки, Римляне пленяют воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона. Всемирная История великими воспоминаниями украшает мир для ума, а Российская украшает отечество, где живем и чувствуем. Сколь привлекательны берега Волхова, Днепра, Дона, когда знаем, что в глубокой древности на них происходило! Не только Новгород, Киев, Владимир, но и хижины Ельца, Козельска, Галича делаются любопытными памятниками и немые предметы - красноречивыми. Тени минувших столетий везде рисуют картины перед нами.
Кроме особенного достоинства для нас, сынов России, ее летописи имеют общее.
Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования? Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего.
Согласимся, что деяния, описанные Геродотом, Фукидидом, Ливием, для всякого не Русского вообще занимательнее, представляя более душевной силы и живейшую игру страстей: ибо Греция и Рим были народными Державами и просвещеннее России; однако ж смело можем сказать, что некоторые случаи, картины, характеры нашей Истории любопытны не менее древних. Таковы суть подвиги Святослава, гроза Батыева, восстание Россиян при Донском, падение Новагорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время Междоцарствия. Великаны сумрака, Олег и сын Игорев; простосердечный витязь, слепец Василько; друг отечества, благолюбивый Мономах; Мстиславы Храбрые, ужасные в битвах и пример незлобия в мире; Михаил Тверский, столь знаменитый великодушною смертию, злополучный, истинно мужественный, Александр Невский; Герой юноша, победитель Мамаев, в самом легком начертании сильно действуют на воображение и сердце. Одно государствование Иоанна III есть редкое богатство для истории: по крайней мере не знаю Монарха достойнейшего жить и сиять в ее святилище. Лучи его славы падают на колыбель Петра - и между сими двумя Самодержцами удивительный Иоанн IV, Годунов, достойный своего счастия и несчастия, странный Лжедимитрий, и за сонмом доблественных Патриотов, Бояр и граждан, наставник трона, Первосвятитель Филарет с Державным сыном, светоносцем во тьме наших государственных бедствий, и Царь Алексий, мудрый отец Императора, коего назвала Великим Европа. Или вся Новая История должна безмолвствовать, или Российская иметь право на внимание.
Знаю, что битвы нашего Удельного междоусобия, гремящие без умолку в пространстве пяти веков, маловажны для разума; что сей предмет не богат ни мыслями для Прагматика, ни красотами для живописца; но История не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир.
Видим на земле величественные горы и водопады, цветущие луга и долины; но сколько песков бесплодных и степей унылых! Однако ж путешествие вообще любезно человеку с живым чувством и воображением; в самых пустынях встречаются виды прелестные.
Не будем суеверны в нашем высоком понятии о Дееписаниях Древности. Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что останется.? Голый рассказ о междоусобии Греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дома. Не много разности, если забудем, что сии полу-тигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы Трагедии и статуи Фидиасовы. Глубокомысленный живописец Тацит всегда ли представляет нам великое, разительное? С умилением смотрим на Агриппину, несущую пепел Германика; с жалостию на рассеянные в лесу кости и доспехи Легиона Варова; с ужасом на кровавый пир неистовых Римлян, освещаемых пламенем Капитолия; с омерзением на чудовище тиранства, пожирающее остатки Республиканских добродетелей в столице мира: но скучные тяжбы городов о праве иметь жреца в том или другом храме и сухой Некролог Римских чиновников занимают много листов в Таците. Он завидовал Титу Ливию в богатстве предмета; а Ливий, плавный, красноречивый, иногда целые книги наполняет известиями о сшибках и разбоях, которые едва ли важнее Половецких набегов. - Одним словом, чтение всех Историй требует некоторого терпения, более или менее награждаемого удовольствием.
Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о происхождении ее главного народа, о составе Государства, представить важные, достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать обстоятельное повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из величайших государственных творений в мире: он написал бы легко 200 или 300 красноречивых, приятных страниц, вместо многих книг, трудных для Автора, утомительных для Читателя. Но сии обозрения, сии картины не заменяют летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в Историю Карла V, тот еще не имеет основательного, истинного понятия о Европе средних времен.
Мало, что умный человек, окинув глазами памятники веков, скажет нам свои примечания: мы должны сами видеть действия и действующих - тогда знаем Историю. Хвастливость Авторского красноречия и нега Читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали, и своими бедствиями изготовили наше величие, а мы не захотим и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях? Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней Истории; но добрые Россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному?.. Так я мыслил, и писал об Игорях, о Всеволодах, как современник, смотря на них в тусклое зеркало древней Летописи с неутомимым вниманием, с искренним почтением; и если, вместо живых, целых образов представлял единственно тени, в отрывках, то не моя вина: я не мог дополнять Летописи!
Есть три рода Истории: первая современная, например, Фукидидова, где очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова, основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до самого XVIII века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные предания: мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены примечания Н.
М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение Дееписателя, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда творит, не боясь обличения; скажет: я так видел, так слышал - и безмолвная Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными описаниями.
Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали нам современники; молчим, если они умолчали - или справедливая Критика заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с обстоятельствами: право, неоцененное для истинных дарований, и Ливий, пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и навсегда отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь безобразит Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою делается источником удовольствия и пользы.
Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят, наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях.
Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей, мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах. Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для ума образом.
Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете, ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о тех, которые писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков, Далин, Маллет не равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники Древних, - не подражатели: ибо каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному Бытописателю. "Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!" есть правило Гения. Хотел ли Мюллер, часто вставляя в рассказ нравственные апоффегмы, уподобиться Тациту? Не знаю; но сие желание блистать умом, или казаться глубокомысленным, едва ли не противно истинному вкусу. Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли его как бы дополняют описание. Заметим, что сии апоффегмы бывают для основательных умов или полу-истинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой цены в Истории, где ищем действий и характеров. Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль - дар: читатель требует первого и благодарит за второе, когда уже требование его исполнено. Не так ли думал и благоразумный Юм, иногда весьма плодовитый в изъяснении причин, но до скупости умеренный в размышлениях? Историк, коего мы назвали бы совершеннейшим из Новых, если бы он не излишно чуждался Англии, не излишно хвалился беспристрастием и тем не охладил своего изящного творения! В Фукидиде видим всегда Афинского Грека, в Ливии всегда Римлянина, и пленяемся ими, и верим им. Чувство: мы, наше оживляет повествование - и как грубое пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно в Историке, так любовь к отечеству даст его кисти жар, силу, прелесть.
Где нет любви, нет и души.
Обращаюсь к труду моему. Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках: искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему, ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию говорить о том, что уважалось предками; хотел, не изменяя своему веку, без гордости и насмешек описывать веки душевного младенчества, легковерия, баснословия; хотел представить и характер времени и характер Летописцев: ибо одно казалось мне нужным для другого. Чем менее находил я известий, тем более дорожил и пользовался находимыми; тем менее выбирал: ибо не бедные, а богатые избирают. Надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то Князе, дабы он жил в нашей памяти не одним сухим именем, но с некоторою нравственною физиогномиею. Прилежно истощая материалы древнейшей Российской Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли обыкновенно - мимо всего близкого, ясного - к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость.? Читатель заметит, что описываю деяния не врознь, по годам и дням, но совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не Летописец: последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место.
Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого.
Счастливы Древние: они не ведали сего мелочного труда, в коем теряется половина времени, скучает ум, вянет воображение: тягостная жертва, приносимая достоверности, однако ж необходимая! Если бы все материалы были у нас собраны, изданы, очищены Критикою, то мне оставалось бы единственно ссылаться; но когда большая часть их в рукописях, в темноте; когда едва ли что обработано, изъяснено, соглашено - надобно вооружиться терпением. В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям. С XV века уже менее выписываю: источники размножаются и делаются яснее.
Муж ученый и славный, Шлецер, сказал, что наша История имеет пять главных периодов; что Россия от 862 года до Святополка должна быть названа рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов разделенною (Divisa), от Батыя до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого победоносною (Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль кажется мне более остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения. 2) Государство делилось и прежде 1015 года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним действиям России надобно означать периоды, то можно ли смешать в один время Великого Князя Димитрия Александровича и Донского, безмолвное рабство с победою и славою? 4) Век Самозванцев ознаменован более злосчастием, нежели победою. Гораздо лучше, истиннее, скромнее история наша делится на древнейшую от Рюрика до Иоанна III, на среднюю от Иоанна до Петра, и новую от Петра до Александра. Система Уделов была характером первой эпохи, единовластие - второй, изменение гражданских обычаев - третьей. Впрочем, нет нужды ставить грани там, где места служат живым урочищем.
С охотою и ревностию посвятив двенадцать лет, и лучшее время моей жизни, на сочинение сих осьми или девяти Томов, могу по слабости желать хвалы и бояться осуждения; но смею сказать, что это для меня не главное.
Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной, долговременной, необходимой в таком деле, если бы не находил я истинного удовольствия в самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть, сделать Российскую Историю известнее для многих, даже и для строгих моих судей.
Благодаря всех, и живых и мертвых, коих ум, знания, таланты, искусство служили мне руководством, поручаю себя снисходительности добрых сограждан.
Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и более укрепляют союз частей; да цветет Россия... по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!
Декабря 7, 1815.
ОБ ИСТОЧНИКАХ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ ДО XVII ВЕКА СИИ ИСТОЧНИКИ СУТЬ: I. Летописи. Нестор, инок Монастыря Киевопечерского, прозванный отцом Российской Истории, жил в XI веке: одаренный умом любопытным, слушал со вниманием изустные предания древности, народные исторические сказки; видел памятники, могилы Князей; беседовал с Вельможами, старцами Киевскими, путешественниками, жителями иных областей Российских; читал Византийские Хроники, записки церковные и сделался первым летописцем нашего отечества.
Второй, именем Василий, жил также в конце XI столетия: употребленный Владимирским Князем Давидом в переговорах с несчастным Васильком, описал нам великодушие последнею и другие современные деяния юго-западной России. Все иные летописцы остались для нас безыменными; можно только угадывать, где и когда они жили: например, один в Новегороде, Иерей, посвященный Епископом Нифонтом в 1144 году; другой в Владимире на Клязьме при Всеволоде Великом; третий в Киеве, современник Рюрика II; четвертый в Волынии около 1290 года; пятый тогда же во Пскове. К сожалению, они не сказывали всего, что бывает любопытно для потомства; но, к счастию, не вымышляли, и достовернейшие из Летописцев иноземных согласны с ними. Сия почти непрерывная цепь Хроник идет до государствования Алексея Михайловича. Некоторые доныне еще не изданы или напечатаны весьма неисправно. Я искал древнейших списков: самые лучшие Нестора и продолжателей его суть харатейные, Пушкинский и Троицкий, XIV и XV века. Достойны также замечания Ипатьевский, Хлебниковский, Кенигсбергский, Ростовский, Воскресенский, Львовский, Архивский. В каждом из них есть нечто особенное и действительно историческое, внесенное, как надобно думать, современниками или по их запискам. Никоновский более всех искажен вставками бессмысленных переписчиков, но в XIV веке сообщает вероятные дополнительные известия о Тверском Княжении, далее уже сходствует с другими, уступая им однако ж в исправности, - например, Архивскому.
II. Степенная книга, сочиненная в царствование Иоанна Грозного по мысли и наставлению Митрополита Макария. Она есть выбор из летописей с некоторыми прибавлениями, более или менее достоверными, и названа сим именем для того, что в ней означены степени, или поколения государей.
III. Так называемые Хронографы, или Всеобщая История по Византийским Летописям, со внесением и нашей, весьма краткой. Они любопытны с XVII века: тут уже много подробных современных известий, которых нет в летописях.
IV. Жития святых, в патерике, в прологах, в минеях, в особенных рукописях.
Многие из сих Биографий сочинены в новейшие времена; некоторые, однако ж, например, Св. Владимира, Бориса и Глеба, Феодосия, находятся в харатейных Прологах; а Патерик сочинен в XIII веке.
V. Особенные дееписания: например, сказание о Довмонте Псковском, Александре Невском; современные записки Курбского и Палицына; известия о Псковской осаде в 1581 году, о Митрополите Филиппе, и проч.
VI. Разряды, или распределение Воевод и полков: начинаются со времен Иоанна III.
Сии рукописные книги не редки.
VII. Родословная книга: есть печатная; исправнейшая и полнейшая, писанная в 1660 году, хранится в Синодальной библиотеке.
VIII. Письменные Каталоги митрополитов и епископов. - Сии два источника не весьма достоверны; надобно их сверять с летописями.
IX. Послания cвятителей к князьям, духовенству и мирянам; важнейшее из оных есть Послание к Шемяке; но и в других находится много достопамятного.
X. Древние монеты, медали, надписи, сказки, песни, пословицы: источник скудный, однако ж не совсем бесполезный.
XI. Грамоты. Древнейшая из подлинных писана около 1125 года. Архивские Новогородские грамоты и Душевные записи князей начинаются с XIII века; сей источник уже богат, но еще гораздо богатейший есть.
XII. Собрание так называемых Статейных списков, или Посольских дел, и грамот в Архиве Иностранной Коллегии с XV века, когда и происшествия и способы для их описания дают Читателю право требовать уже большей удовлетворительности от Историка. - К сей нашей собственности присовокупляются.
XIII. Иностранные современные летописи: Византийские, Скандинавские, Немецкие, Венгерские, Польские, вместе с известиями путешественников.
XIV. Государственные бумаги иностранных Архивов: всего более пользовался я выписками из Кенигсбергского.
Вот материалы Истории и предмет Исторической Критики!
^ Глава I О НАРОДАХ, ИЗДРЕВЛЕ ОБИТАВШИХ В РОССИИ. О СЛАВЯНАХ ВООБЩЕ
Древние сведения греков о России. Путешествие Аргонавтов. Тавры и киммериане. Гипербореи. Поселенцы греческие. Ольвия, Пантикапея, Фанагория, Танаис, Херсон. Скифы и другие народы. Темный слух о землях полунощных.
Описание Скифии. Реки, известные грекам. Нравы Скифов: их падение. Митридат, геты, сарматы, алане, готфы, венеды, гунны, анты, угры и болгары. Славяне: их подвиги. Авары, турки, огоры. Расселение славян. Падение аваров.
Болгария. Дальнейшая судьба народов славянских.
Cия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россиею, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками. Только в повествованиях греков и римлян сохранились известия о нашем древнем отечестве. Первые весьма рано открыли путь чрез Геллеспонт и Воспор Фракийский в Черное море, если верить славному путешествию Аргонавтов в Колхиду, воспетому будто бы самим Орфеем, участником оного, веков за XII до Рождества Христова. В сем любопытном стихотворении, основанном, по крайней мере, на древнем предании, названы Кавказ (славный баснословными муками несчастного Прометея), река Фазис (ныне Рион), Меотисское или Азовское море, Воспор, народ каспийский, тавры и киммериане, обитатели южной России. Певец Одиссеи также именует последних.
"Есть народ Киммерийский (говорит он) и город Киммерион, покрытый облаками и туманом: ибо солнце не озаряет сей печальной страны, где беспрестанно царствует глубокая ночь". Столь ложное понятие еще имели современники Гомеровы о странах юго-восточной Европы; но басня о мраках Киммерийских обратилась в пословицу веков, и Черное море, как вероятно, получило оттого свое название. Цветущее воображение греков, любя приятные мечты, изобрело гипербореев, людей совершенно добродетельных, живущих далее на Север от Понта Эвксинского, за горами Рифейскими, в счастливом спокойствии, в странах мирных и веселых, где бури и страсти неизвестны; где смертные питаются соком цветов и росою, блаженствуют несколько веков и, насытясь жизнию, бросаются в волны морские.
Наконец, сие приятное баснословие уступило место действительным историческим познаниям. Веков за пять или более до Рождества Христова греки завели селения на берегах Черноморских. Ольвия, в 40 верстах от устья днепровского, построена выходцами Милетскими еще в славные времена Мидийской Империи, называлась счастливою от своего богатства и существовала до падения Рима; в благословенный век Траянов образованные граждане ее любили читать Платона и, зная наизусть Илиаду, пели в битвах стихи Гомеровы. Пантикапея и Фанагория были столицами знаменитого царства Воспорского, основанного азиатскими греками в окрестностях Киммерийского Пролива. Город Танаис, где ныне Азов, принадлежал к сему царству; но Херсон Таврический (коего начало неизвестно) хранил вольность свою до времен Митридатовых. Сии пришельцы, имея торговлю и тесную связь с своими единоземцами, сообщили им верные географические сведения о России южной, и Геродот, писавший за 445 лет до Рождества Христова, предал нам оные в своем любопытном творении.
Киммериане, древнейшие обитатели нынешних губерний Херсонской и Екатеринославской - вероятно, единоплеменные с Германскими Цимбрами, за 100 лет до времен Кировых были изгнаны из своего отечества скифами или сколотами, которые жили прежде в восточных окрестностях моря Каспийского, но, вытесненные оттуда Массагетами, перешли за Волгу, разорили после великую часть южной Азии и, наконец, утвердились между Истром и Танаисом (Дунаем и Доном), где сильный царь персидский, Дарий, напрасно хотел отмстить им за опустошение Мидии и где, гоняясь за ними в степях обширных, едва не погибло все его многочисленное войско. Скифы, называясь разными именами, вели жизнь кочевую, подобно киргизам или калмыкам; более всего любили свободу; не знали никаких искусств, кроме одного: "везде настигать неприятелей и везде от них скрываться"; однако ж терпели греческих поселенцев в стране своей, заимствовали от них первые начала гражданского образования, и царь скифский построил себе в Ольвии огромный дом, украшенный резными изображениями сфинксов и грифов. - Каллипиды, смесь диких скифов и греков, жили близ Ольвии к Западу; алазоны в окрестностях Гипаниса, или Буга; так называемые скифы-земледельцы далее к Северу, на обоих берегах Днепра.
Сии три народа уже сеяли хлеб и торговали им. На левой стороне Днепра, в 14 днях пути от его устья (вероятно, близ Киева), между скифами-земледельцами и кочующими было их Царское кладбище, священное для народа и неприступное для врагов. Главная Орда, или Царственная, кочевала на восток до самого Азовского моря, Дона и Крыма, где жили тавры, может быть единоплеменники древних киммериан: убивая иностранцев, они приносили их в жертву своей богине-девице, и мыс Севастопольский, где существовал храм ее, долго назывался ?????. Геродот пишет еще о многих других народах не скифского племени: агафирсах в Седмиградской области или Трансильвании, неврах в Польше, андрофагах и меланхленах в России: жилища последних находились в 4000 стадиях, или в 800 верстах, от Черного моря к Северу, в ближнем соседстве с андрофагами; те и другие питались человеческим мясом.
Меланхлены назывались так от черной одежды своей. Невры "обращались ежегодно на несколько месяцев в волков": то есть зимою покрывались волчьими кожами. - За Доном, на степях Астраханских, обитали сарматы, или савроматы; далее, среди густых лесов, будины, гелоны (народ греческого происхождения, имевший деревянную крепость), - ирки, фиссагеты (славные звероловством), а на восток от них - скифские беглецы орды Царской.
Тут, по сказанию Геродота, начинались каменистые горы (Уральские) и страна агриппеев, людей плосконосых (вероятно, калмыков). Доселе ходили обыкновенно торговые караваны из городов черноморских: следственно, места были известны, также и народы, которые говорили семью разными языками. О дальнейших полунощных землях носился единственно темный слух. Агриппеи уверяли, что за ними обитают люди, которые спят в году шесть месяцев: чему не верил Геродот, но что для нас понятно: долговременные ночи хладных климатов, озаряемые в течение нескольких месяцев одними северными сияниями, служили основанием сей молвы. - На восток от агриппеев (в Великой Татарии) жили исседоны, которые сказывали, что недалеко от них грифы стрегут золото, сии баснословные грифы кажутся отчасти историческою истиною и заставляют думать, что драгоценные рудники южной Сибири были издревле знаемы. Север вообще славился тогда своим богатством или множеством золота.
Упомянув о разных ордах, кочевавших на восток от моря Каспийского, Геродот пишет о главном народе нынешних киргизских степей, сильных массагетах, победивших Кира, и сказывает, что они, сходствуя одеждою и нравами с племенами скифскими, украшали золотом шлемы, поясы, конские приборы и, не зная железа, ни серебра, делали палицы и копья из меди.
Что касается собственно до Скифии российской, то сия земля, по известию Геродота, была необозримою равниною, гладкою и безлесною; только между Тавридою и днепровским устьем находились леса. Он за чудо сказывает своим единоземцам, что зима продолжается там 8 месяцев, и воздух в сие время, по словам Скифов, бывает наполнен летающими перьями, то есть снегом; что море Азовское замерзает, жители ездят на санях чрез неподвижную глубину его, и даже конные сражаются на воде, густеющей от холода; что гром гремит и молния блистает у них единственно летом. - Кроме Днепра, Буга и Дона, вытекающего из озера, сей Историк именует еще реку Днестр (при устье коего жили греки, называемые тиритами), Прут, Серет, и говорит, что Скифия вообще может славиться большими судоходными реками; что Днепр, изобильный рыбою, окруженный прекрасными лугами, уступает в величине одному Нилу и Дунаю; что вода его отменно чиста, приятна для вкуса и здорова; что источник сей реки скрывается в отдалении и неизвестен скифам. Таким образом Север восточной Европы, огражденный пустынями и свирепостию варваров, которые на них скитались, оставался еще землею таинственною для истории. Хотя скифы занимали единственно южные страны нашего отечества; хотя андрофаги, меланхлены и прочие народы северные, как пишет сам Геродот, были совсем иного племени: но греки назвали всю нынешнюю азиатскую и европейскую Россию, или все полунощные земли, Скифиею, так же как они без разбора именовали полуденную часть мира Эфиопиею, западную Кельтикою, восточную Индиею, ссылаясь на Историка Эфора, жившего за 350 лет до Рождества Христова.
Несмотря на долговременное сообщение с образованными греками, скифы еще гордились дикими нравами своих предков, и славный единоземец их, Философ Анахарсис, ученик Солонов, напрасно хотев дать им законы афинские, был жертвою сего несчастного опыта. В надежде на свою храбрость и многочисленность, они не боялись никакого врага; пили кровь убитых неприятелей, выделанную кожу их употребляли вместо одежды, а черепы вместо сосудов, и в образе меча поклонялись богу войны, как главе других мнимых богов.
Могущество скифов начало ослабевать со времен Филиппа Македонского, который, по словам одного древнего историка, одержал над ними решительную победу не превосходством мужества, а хитростию воинскою, и не нашел в стане у врагов своих ни серебра, ни золота, но только жен, детей и старцев.
Митридат Эвпатор, господствуя на южных берегах Черного моря и завладев Воспорским Царством, утеснил и скифов: последние их силы были истощены в жестоких его войнах с Римом, коего орлы приближались тогда к нынешним кавказским странам России. Геты, народ фракийский, побежденный Александром Великим на Дунае, но страшный для Рима во время Царя своего, Беребиста Храброго, за несколько лет до Рождества Христова отнял у скифов всю землю между Истром и Борисфеном, т. е. Дунаем и Днепром.
Наконец сарматы, обитавшие в Азии близ Дона, вступили в Скифию и, по известию Диодора Сицилийского, истребили ее жителей или присоединили к своему народу, так что особенное бытие скифов исчезло для истории; осталось только их славное имя, коим несведущие греки и римляне долго еще называли все народы мало известные и живущие в странах отдаленных.
Сарматы (или савроматы Геродотовы) делаются знамениты в начале христианского летосчисления, когда римляне, заняв Фракию и страны Дунайские своими легионами, приобрели для себя несчастное соседство варваров. С того времени историки римские беспрестанно говорят о сем народе, который господствовал от Азовского моря до берегов Дуная и состоял из двух главных племен, роксолан и язигов; но географы, весьма некстати назвав Сарматиею всю обширную страну Азии и Европы, от Черного моря и Каспийского с одной стороны до Германии, а с другой до самой глубины севера, обратили имя сарматов (подобно как прежде скифское) в общее для всех народов полунощных. Роксолане утвердились в окрестностях Азовского и Черного моря, а язиги скоро перешли в Дакию, на берега Тисы и Дуная. Дерзнув первые тревожить римские владения с сей стороны, они начали ту ужасную и долговременную войну дикого варварства с гражданским просвещением, которая заключилась наконец гибелию последнего.
Роксолане одержали верх над когортами римскими в Дакии; язиги опустошали Мизию. Еще военное искусство, следствие непрестанных побед в течение осьми веков, обуздывало варваров и часто наказывало их дерзость; но Рим, изнеженный роскошию, вместе с гражданскою свободою утратив и гордость великодушную, не стыдился золотом покупать дружбу сарматов. Тацит именует язигов союзниками своего народа, и сенат, решив прежде судьбу великих государей и мира, с уважением встречал послов народа кочующего. -Хотя война Маркоманнская, в коей сарматы присоединились к германцам, имела не
www.ronl.ru
История государства Российского
Том 4
Глава I. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ЯРОСЛАВ II ВСЕВОЛОДОВИЧ. ГОДЫ 1238-1247 1
Глава II. ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ СВЯТОСЛАВ ВСЕВОЛОДОВИЧ, АНДРЕЙ ЯРОСЛАВИЧ И АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ (один после другого). ГОДЫ 1247-1263 20
Глава III 29
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ЯРОСЛАВ ЯРОСЛАВИЧ. ГОДЫ 1263-1272 29
Глава IV 37
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ЯРОСЛАВИЧ. ГОДЫ 1272-1276. 37
Глава V 39
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДИМИТРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ. ГОДЫ 1276-1294. 39
Глава VI 48
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ АНДРЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ. ГОДЫ 1294-1304. 48
Глава VII 52
^ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МИХАИЛ ЯРОСЛАВИЧ. ГОДЫ 1304-1319 52
Глава VIII 60
ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ ГЕОРГИЙ ДАНИИЛОВИЧ, ДИМИТРИЙ И АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧИ (один после другого). ГОДЫ 1319-1328 60
Глава IX 67
^ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИОАНН ДАНИИЛОВИЧ, ПРОЗВАНИЕМ КАЛИТА. ГОДЫ 1328-1340 67
Глава Х 78
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ СИМЕОН ИОАННОВИЧ, ПРОЗВАННЫЙ ГОРДЫЙ. ГОДЫ 1340-1353 78
Глава XI 88
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИОАНН II ИОАННОВИЧ. ГОДЫ 1353-1359 88
Глава XII 92
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДИМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ. ГОДЫ 1359-1362 92
^ Глава I. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ЯРОСЛАВ II ВСЕВОЛОДОВИЧ. ГОДЫ 1238-1247
Бодрость Ярослава. Свойства Георгия. Освобождение Смоленска. Междоусобия. Батый опустошает южную Россию. Красота Киева. Великодушие граждан. Осада и взятие Киева. Состояние России. Причина успехов Батыевых. Свойства и оружие Моголов. Происшествия в западной России. Спесь Венгерского Короля. Слава Александра Невского. Россия в подданстве Моголов. Кончина и свойства Ярослава. Убиение Михаила. Даниил, честимый в Орде. Любопытные известия о России и Татарах. Политика Даниилова. Даниил - Король Галицкий.
Ярослав приехал господствовать над развалинами и трупами. В таких обстоятельствах Государь чувствительный мог бы возненавидеть власть; но сей Князь хотел славиться деятельностию ума и твердостию души, а не мягкосердечием. Он смотрел на повсеместное опустошение не для того, чтобы проливать слезы, но чтобы лучшими и скорейшими средствами загладить следы оного. Надлежало собрать людей рассеянных, воздвигнуть города и села из пепла - одним словом, совершенно обновить Государство. Еще на дорогах, на улицах, в обгорелых церквах и домах лежало бесчисленное множество мертвых тел: Ярослав велел немедленно погребать их, чтобы отвратить заразу и скрыть столь ужасные для живых предметы; ободрял народ, ревностно занимался делами гражданскими и приобретал любовь общую правосудием. Восстановив тишину и благоустройство, Великий Князь отдал Суздаль брату Святославу, а Стародуб Иоанну. Народ, по счастливому обыкновению человеческого сердца, забыл свое горе; радовался новому спокойствию и порядку, благодарил Небо за спасение еще многих Князей своих; не знал, что Россия уже лишилась главного сокровища государственного: независимости - и слезами искреннего умиления оросил гроб Георгиев, перевезенный из Ростова в Владимир. [1239 г.] Георгий в безрассудной надменности допустил Татар до столицы, не взяв никаких мер для защиты Государства; но он имел добродетели своего времени: любил украшать церкви, питал бедных, дарил Монахов - и граждане благословили его память.
Ко славе Государя, попечительного о благе народном, Великий Князь присоединил и славу счастливого воинского подвига. Литовцы, обрадованные бедствием России, завладели большею частию Смоленской области: Ярослав, разбив их, пленил Князя Литовского, освободил Смоленск и посадил на тамошнем престоле Всеволода Мстиславича, Романова внука, княжившего прежде в Новегороде.
Между тем Князья южной России, не имев участия в бедствиях северной, издали смотрели на оные равнодушно и думали единственно о выгодах своего особенного властолюбия. Как скоро Ярослав выехал из Киева, Михаил Черниговский занял сию столицу, оставив в Галиче сына, Ростислава, который, нарушив мир, овладел Данииловым Перемышлем. Чрез несколько месяцев Даниил воспользовался отсутствием Ростислава, ходившего со всеми Боярами на Литву; нечаянно обступил Галич; подъехал к стенам и, видя на них множество стоящего народа, сказал: "Граждане! Доколе вам терпеть державу Князей иноплеменных? Не я ли ваш Государь законный, некогда вами любимый?" Все ответствовали единодушным восклицанием: "ты, ты - наш отец, Богом данный! Иди: мы твои!" Воевода Ростислава и Галицкий Епископ Артемий хотели удержать народ, но не могли и должны были встретить Даниила, скрывая внутреннюю досаду под личиною притворного веселия. Никогда в сем городе, славном мятежами, изменами, злодействами, не являлось зрелища столь умилительного: граждане, по выражению Летописца, стремились к Даниилу, как пчелы к матке или как жаждущие к источнику водному, поздравляя друг друга с Князем любимым. Даниил принес благодарность Всевышнему в Соборной церкви Богоматери, поставил свою хоругвь на Немецких воротах и, восхищенный знаками народного усердия, говорил, что никто уже не отнимет у него Галича. Сведав о происшедшем, Ростислав бежал в Венгрию, будучи женихом Королевы, Белиной дочери; а Бояре Галицкие упали к ногам Данииловым. Редкое милосердие сего Князя не истощилось их злодеяниями; он сказал только "исправьтесь!" и надеялся великодушием обезоружить мятежников. В самом деле они усмирились; но тишина, восстановленная Даниилом в сих утомленных междоусобиями странах, была предтечею ужасной грозы.
Батый выходил из России единственно для того, чтобы овладеть землею Половцев. Знаменитейший из их Ханов, Котян, тесть храброго Мстислава Галицкого, был еще жив и мужественно противился Татарам; наконец, разбитый в степях Астраханских, искал убежища в Венгрии, где Король, приняв его в подданство с 40000 единоплеменников, дал им земли для селения. Покорив окрестности Дона и Волги, толпы Батыевы вторично явились на границах России; завоевали Мордовскую землю, Муром и Гороховец, принадлежавший Владимирскому храму Богоматери Тогда жители Великого Княжения снова обеспамятели от ужаса: оставляя домы свои, бегали из места в место и не знали, где найти безопасность. Но Батый шел громить южные пределы нашего отечества. Взяв Переяславль, Татары опустошили его совершенно. Церковь Св. Михаила, великолепно украшенная серебром и золотом, заслужила их особенное внимание: они сравняли ее с землею, убив Епископа Симеона и большую часть жителей. Другое войско Батыево осадило Чернигов, славный мужеством граждан во времена наших междоусобий. Сии добрые Россияне не изменили своей прежней славе и дали отпор сильный. Князь Мстислав Глебович, двоюродный брат Михаилов, предводительствовал ими. Бились отчаянно в поле и на стенах. Граждане с высокого вала разили неприятелей огромными камнями. Одержав наконец победу, долго сомнительную, Татары сожгли Чернигов; но хотели отдыха и, через Глухов отступив к Дону, дали свободу плененному ими Епископу Порфирию. Сим знаком отличного милосердия они хотели, кажется, обезоружить наше Духовенство, ревностно возбуждавшее народ к сопротивлению. - Князь Мстислав Глебович спас жизнь свою и бежал в Венгрию.
[1240 г.] Уже Батый давно слышал о нашей древней столице Днепровской, ее церковных сокровищах и богатстве людей торговых. Она славилась не только в Византийской Империи и в Германии, но и в самых отдаленных странах восточных: ибо Арабские Историки и Географы говорят об ней в своих творениях. Внук Чингисхана, именем Мангу, был послан осмотреть Киев: увидел его с левой стороны Днепра и, по словам Летописца, не мог надивиться красоте оного. Живописное положение города на крутом берегу величественной реки, блестящие главы многих храмов, в густой зелени садов, - высокая белая стена с ее гордыми вратами и башнями, воздвигнутыми, украшенными художеством Византийским в счастливые дни Великого Ярослава, действительно могли удивить степных варваров. Мангу не отважился идти за Днепр: стал на Трубеже, у городка Песочного (ныне селения Песков), и хотел лестию склонить жителей столицы к подданству. Битва на Калке, на Сити, - пепел Рязани, Владимира, Чернигова и столь многих иных городов, свидетельствовали грозную силу Моголов: дальнейшее упорство казалось бесполезным; но честь народная и великодушие не следуют внушениям боязливого рассудка. Киевляне все еще с гордостию именовали себя старшими и благороднейшими сынами России: им ли было смиренно преклонить выю и требовать цепей, когда другие Россияне, гнушаясь уничижением, охотно гибли в битвах? Киевляне умертвили Послов Мангухана и кровию их запечатлели свой обет не принимать мира постыдного. Народ был смелее Князя: Михаил Всеволодович, предвидя месть Татар, бежал в Венгрию, вслед за сыном своим. Внук Давида Смоленского, Ростислав Мстиславич, хотел овладеть престолом Киевским; но знаменитый Даниил Галицкий, сведав о том, въехал в Киев и задержал Ростислава как пленника. Даниил уже знал Моголов: видел, что храбрость малочисленных войск не одолеет столь великой силы, и решился, подобно Михаилу, ехать к Королю Венгерскому, тогда славному богатством и могуществом, в надежде склонить его к ревностному содействию против сих жестоких варваров. Надлежало оставить в столице Вождя искусного и мужественного: Князь не ошибся в выборе, поручив оную Боярину Димитрию.
Скоро вся ужасная сила Батыева, как густая туча, с разных сторон облегла Киев. Скрып бесчисленных телег, рев вельблюдов и волов, ржание коней и свирепый крик неприятелей, по сказанию Летописца, едва дозволяли жителям слышать друг друга в разговорах. - Димитрий бодрствовал и распоряжал хладнокровно. Ему представили одного взятого в плен Татарина, который объявил, что сам Батый стоит под стенами Киева со всеми Воеводами Могольскими; что знатнейшие из них суть Гаюк (сын Великого Хана), Мангу, Байдар (внуки Чингисхановы), Орду, Кадан, Судай-Багадур, победитель Ниучей Китайских, и Бастырь, завоеватель Казанской Болгарии и Княжения Суздальского. Сей пленник сказывал о Батыевой рати единственно то, что ей нет сметы. Но Димитрий не знал страха. Осада началася приступом к вратам Лятским, к коим примыкали дебри: там стенобитные орудия действовали день и ночь. Наконец рушилась ограда, и Киевляне стали грудью против врагов своих. Начался бой ужасный: "стрелы омрачили воздух; копья трещали и ломались"; мертвых, издыхающих попирали ногами. Долго остервенение не уступало силе; но Татары ввечеру овладели стеною. Еще воины Российские не теряли бодрости; отступили к церкви Десятинной и, ночью укрепив оную тыном, снова ждали неприятеля; а безоружные граждане с драгоценнейшим своим имением заключились в самой церкви. Такая защита слабая уже не могла спасти города; однако ж не было слова о переговорах: никто не думал молить лютого Батыя о пощаде и милосердии; великодушная смерть казалась и воинам и гражданам необходимостию, предписанною для них отечеством и Верою. Димитрий, исходя кровию от раны, еще твердою рукою держал свое копие и вымышлял способы затруднить врагам победу. Утомленные сражением Моголы отдыхали на развалинах стены: утром возобновили оное и сломили бренную ограду Россиян, которые бились с напряжением всех сил, помня, что за ними гроб Св. Владимира и что сия ограда есть уже последняя для их свободы. Варвары достигли храма Богоматери, но устлали путь своими трупами; схватили мужественного Димитрия и привели к Батыю. Сей грозный завоеватель, не имея понятия о добродетелях человеколюбия, умел ценить храбрость необыкновенную и с видом гордого удовольствия сказал Воеводе Российскому: "Дарую тебе жизнь!" Димитрий принял дар, ибо еще мог быть полезен для отечества.
Моголы несколько дней торжествовали победу ужасами разрушения, истреблением людей и всех плодов долговременного гражданского образования. Древний Киев исчез, и навеки: ибо сия, некогда знаменитая столица, мать градов Российских, в XIV и в XV веке представляла еще развалины; в самое наше время существует единственно тень ее прежнего величия. Напрасно любопытный путешественник ищет там памятников, священных для Россиян: где гроб Ольгин? где кости Св. Владимира? Батый не пощадил и самых могил: варвары давили ногами черепы наших древних Князей. Остался только надгробный памятник Ярославов, как бы в знак того, что слава мудрых гражданских законодателей есть самая долговечная и вернейшая... Первое великолепное здание греческого зодчества в России, храм Десятинный был сокрушен до основания: после, из развалин оного, воздвигли новый, и на стенах его видим отрывок надписи древнего. - Лавра Печерская имела ту же участь. Благочестивые Иноки и граждане, усердные к святыне сего места, не хотели впустить неприятелей в ограду его: Моголы таранами отбили врата, похитили все сокровища и, сняв златокованный крест с главы храма, разломали церковь до самых окон, вместе с кельями и стенами монастырскими. Если верить Летописцам XVII века, то первобытное строение Лавры красотою и величием превосходило новейшее. Они же повествуют, что некоторые Иноки Печерские укрылись от меча Батыева и жили в лесах; что среди развалин монастыря уцелел один малый придел, куда сии пустынники собирались иногда отправлять службу Божественную, извещаемые о том унылым и протяжным звоном колокола.
Батый - узнав, что Князья южной России находятся в Венгрии, - пошел в область Галицкую и Владимирскую; осадил город Ладыжин и, не умев двенадцатью орудиями разбить крепких стен его, обещал помиловать жителей, если они сдадутся. Несчастные ему поверили, и ни один из них не остался жив: ибо Татары не знали правил чести и всегда, обманывая неприятелей, смеялись над их легковерием. Завоевав Каменец, где господствовал друг Михаилов, Изяслав Владимирович, внук Игорев, Татары отступили с неудачею от Кременца, Даниилова города; но взяли Владимир, Галич и множество иных городов. Великодушный Воевода Киевский, Димитрий, находился с Батыем и, сокрушаясь о бедствиях России, представлял ему, что время оставить сию землю, уже опустошенную и воевать богатое Государство Венгерское; что Король Бела есть неприятель опасный и готовит рать многочисленную; что надобно предупредить его, или он всеми силами ударит на Моголов. Батый, уважив совет Димитриев, вышел из нашего отечества, чтобы злодействовать в Венгрии: таким образом сей достойный Воевода Российский и в самом плене своем умел оказать последнюю, важную услугу несчастным согражданам. Благоденствие и драгоценная народная независимость погибли для них на долгое время: по крайней мере они могли возвратиться из лесов на пепелище истребленных жительств; могли предать земле кости милых ближних и в храмах, немедленно возобновленных их общим усердием, молиться Всевышнему с умилением. Вера торжествует в бедствиях и смягчает оные.
Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от ее восточных пределов до западных; что язва, землетрясение и все ужасы естественные вместе опустошили их, от берегов Оки до Сана. Летописцы наши, сетуя над развалинами отечества о гибели городов и большой части народа, прибавляют: "Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие Князья Российские пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали заступников между иноверными и не находили; славились прежде богатством и всего лишились. Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями Татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки! Жены Боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шелковою, всегда окруженные толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жен, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным... Живые завидовали спокойствию мертвых". Одним словом, Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою Империею от времен Феодосия Великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе.
Сила Батыева несравненно превосходила нашу и была единственною причиною его успехов. Напрасно новые историки говорят о превосходстве Моголов в ратном деле: древние Россияне, в течение многих веков воюя или с иноплеменниками или с единоземцами, не уступали как в мужестве, так и в искусстве истреблять людей, ни одному из тогдашних европейских народов. Но дружины Князей и города не хотели соединиться, действовали особенно, и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева: ибо сей завоеватель беспрестанно умножал рать свою, присоединяя к ней побежденных. Еще Европа не ведала искусства огнестрельного, и неравенство в числе воинов было тем решительнее. Батый предводительствовал целым вооруженным народом: в России жители сельские совсем не участвовали в войне, ибо плодами их мирного трудолюбия питалось государство и казна обогащалась. Земледельцы, не имея оружия, гибли от мечей Татарских как беззащитные жертвы: малочисленные же ратники наши могли искать в битвах одной славы и смерти, а не победы. Впрочем, Моголы славились и храбростию, вселенною в них умом Чингисхана и сорокалетними победами. Не получая никакого жалованья, любили войну для добычи; перевозили на волах свои кибитки и семейства, жен, детей и везде находили отечество, где могло пастися их стадо. В свободное от человекоубийств время занимались звериною ловлею: видя же неприятеля, бесчисленные толпы сих варваров как волны стремились одна за другою, чтобы со всех сторон окружить его, и пускали тучу стрел, но удалялись от ручной схватки, жалея своих людей и стараясь убивать врагов издали. Ханы и главные начальники не вступали в бой: стоя назади, разными маяками давали повеления и не стыдились иногда общего бегства; но смертию наказывали того, кто бежал один и ранее других. Стрелы Моголов были весьма остры и велики, сабли длинные, копья с крюками, щиты ивовые или сплетенные из прутьев.
В то время, как сии губители свирепствовали в южной России, ее Князья находились в Польше. Король Венгерский, видя Михаила изгнанником, не хотел выдать дочери за его сына и велел им удалиться. Даниил, готовый тогда ехать к Беле IV, имел случай оказать свое великодушие: убедил Великого Князя, Ярослава, освободить жену Михаилову, еще до нашествия Батыева плененную им в Каменце; возвратил ее супругу и, забыв вражду, обещал навсегда уступить ему Киев, если благость Всевышнего избавит Россию от иноплеменников; а Ростиславу отдал Луцк. Чтобы в общей опасности действовать согласнее с Белою, Даниил, прибыв в Венгрию, изъявил намерение вступить с ним в свойство и сына своего, юного Льва, женить на дочери Королевской; но спесивый Бела отвергнул сие предложение, думая, что Батый не дерзнет идти за Карпатские горы и что несчастие Российских Княжений есть счастие для Венгрии: мысль ума слабого, внушаемая обыкновенно взаимною завистию держав соседственных! Предсказав Королю гибельное следствие такой системы, Даниил спешил защитить свое Княжение, но поздно: толпы беглецов известили его о жалостной судьбе Киева и других наших городов знаменитых. Уже Татары стояли на границе. Даниил, окруженный малочисленною дружиною, искал убежища в земле Конрадовой; там нашел он супругу, детей и брата, которые едва могли спастися от меча варваров; вместе с ними оплакал бедствие отечества и, слыша о приближении Моголов, удалился в Мазовию, где Болеслав, сын Конрадов, дал ему на время Вышегород и где Даниил с Васильком оставались до самого того времени, как Батый вышел из юго-западной России. Получив сию утешительную весть, они возвратились в отечество; не могли от смрада въехать ни в Брест, ни в Владимир, наполненный трупами, и решились жить в Холме, основанном Даниилом близ древнего Червена и, к счастию, уцелевшем от Могольского разорения. Сей городок, населенный отчасти Немцами, Ляхами и многими ремесленниками, среди пепла и развалин всей окрестной страны казался тогда очаровательным, имея веселые сады, насажденные рукою его основателя, новые здания и церкви, им украшенные (в особенности церковь Св. Иоанна, поставленную на четырех, искусно изваянных головах человеческих, с медным помостом и с Римскими стеклами в окнах). Как бы следуя указанию Неба, столь чудесно защитившего сие приятное место, Даниил назвал Холм своим любимым городом и, подобно Ярославу, Суздальскому Великому Князю, неутомимо старался воскресить жизнь и деятельность в областях юго-западной России. Ему надлежало не только вызвать людей из лесов и пещер, где они скрывались, но и сражаться с буйностию легкомысленных Бояр, которые думали, что внук Чингисханов опустошил наше государство для их пользы и что им настало время царствовать. Воевода Дрогичинский не впустил Князя в сей город, а Бояре Галицкие хотя и называли Даниила своим Государем, однако ж самовольно повелевали областями, явно над ним смеялись, присвоили себе доходы от соли Коломенской, употребляемые обыкновенно на жалованье так называемым Княжеским Оружникам, и тайно сносились с Михаиловым сыном, Ростиславом. Долго бегав от Татар из земли в землю, Михаил, ограбленный Немцами близ Сирадии, возвратился в Киев и жил на острове против развалин сей древней столицы, послав сына в Чернигов. Он уже не помнил благодеяний шурина и старался ему злодействовать. Ростислав хотел овладеть Бакотою в Понизье; был отражен Данииловым Печатником, но занял Галич и Перемышль. Столь мало Князья Российские научились благоразумию в несчастиях, с бессмысленным властолюбием споря между собою о бедных остатках Государства растерзанного! Несмотря на измены Бояр и двух Епископов, Галицкого и Перемышльского, друзей Михаилова сына; несмотря на изнурение своего Княжества и малочисленность войска, большею частию истребленного Татарами, Даниил смирил мятежников и неприятелей; изгнал Ростислава из Галича и пленил его союзников, Князей Болоховских, прежде облаготворенных им и Васильком. Достойно замечания, что сии Князья умели спасти их землю от хищности Батыевой, обязавшись сеять для Татар пшеницу и просо. - В то же время оскорбленный Поляками Даниил осаждал и взял бы Люблин, если бы жители не испросили у него мира. Восстановив свою державу, он ждал с беспокойством, куда обратится ужасная гроза Батыева. Еще некоторые отряды Моголов не выходили из России, довершая завоевание восточных Уделов Черниговских, и Князь Мстислав, потомок Святослава Ольговича Северского, был умерщвлен Татарами.
Один Новгород остался цел и невредим, благословляя милость Небесную и счастие своего юного Князя, Александра Ярославича, одаренного необыкновенным разумом, мужеством, красотою величественною и крепкими мышцами Самсона. Народ смотрел на него с любовию и почтением; приятный голос сего Князя гремел как труба на Вечах. Во дни общих бедствий России возникла слава Александрова. Достигнув лет юноши, он женился на дочери Полоцкого Князя, Брячислава, и, празднуя свадьбу, готовился к делам ратным; велел укрепить берега Шелони, чтобы защитить Новогородскую область от внезапных нападений Чуди, и старался окружить себя витязями храбрыми, предвидя, что мир в сии времена общих разбоев не мог быть продолжителен.
Ливонские Рыцари, Финны и Шведы были неприятелями Новагорода. Первые сделались тогда гораздо сильнее и для Россиян опаснее: ибо, лишася Магистра своего, Вольквина, и лучших сподвижников в несчастной битве с Литвою, присоединились к славному Немецкому Ордену Св. Марии. Скажем несколько слов о сем достопамятном братстве. Когда Государи Европейские, подвигнутые и славолюбием и благочестием, вели кровопролитные войны в Палестине и в Египте; когда усердие видеть Святые места ежегодно влекло толпы людей из Европы в Иерусалим: многие Немецкие Витязи, находясь в сем городе, составили между собою братское общество, с намерением покровительствовать там своих единоземцев, бедных и недужных, служить им деньгами и мечем, - наконец быть защитниками всех богомольцев и неутомимыми врагами Сарацинов. Сие общество, в 1191 году утвержденное Папскою Буллою, назвалося Орденом Св. Марии Иерусалимской, и Рыцари его ознаменовали белые свои мантии черным крестом, дав торжественный обет целомудрия и повиновения начальникам. Великий Магистр говорил всякому новому сочлену: "Если вступаешь к нам в общество с надеждою вести жизнь покойную и приятную, то удалися, несчастный! Ибо мы требуем, чтобы ты отрекся от всех мирских удовольствий, от родственников, друзей и собственной воли: что ж в замену обещаем тебе? хлеб, воду и смиренную одежду. Но когда придут для нас времена лучшие, тогда Орден сделает тебя участником всех своих выгод". Сии лучшие времена настали: Орден Св. Марии, переселясь в Европу, был уже столь знаменит, что великий магистр его, Герман Зальца, мог судить Папу, Гонория III, с Императором Фридериком II; завоевал Пруссию - ревностно обращая ее жителей в Христианство, то есть огнем и мечем - принял Ливонских Рыцарей под свою защиту, дал им магистра, одежду, правила Ордена Немецкого и, наконец, слово, что ни Литовцы, ни Датчане, ни Россияне уже не будут для них опасны.
В сие время был Магистром Ливонским некто Андрей Вельвен, муж опытный и добрый сподвижник Германа Зальцы. Желая, может быть, прекратить взаимные неудовольствия Ливонских Рыцарей и Новогородцев, он имел свидание с юным Александром: удивился его красоте, разуму, благородству и, возвратясь в Ригу, говорил, по словам нашего Летописца: "Я прошел многие страны, знаю свет, людей и государей, но видел и слушал Александра Новогородского с изумлением". Сей юный Князь скоро имел случай важным подвигом возвеличить свою добрую славу.
Король Шведский, досадуя на Россиян за частые опустошения Финляндии, послал зятя своего, Биргера, на ладиях в Неву, к устью Ижеры, с великим числом Шведов, Норвежцев, Финнов. Сей Вождь опытный, дотоле счастливый, думал завоевать Ладогу, самый Новгород, и велел надменно сказать Александру: "Ратоборствуй со мною, если смеешь; я стою уже в земле твоей". Александр не изъявил ни страха, ни гордости Послам Шведским, но спешил собрать войско; молился с усердием в Софийской церкви, принял благословение Архиепископа Спиридона, отер на Праге слезы умиления сердечного и, вышедши к своей малочисленной дружине, с веселым лицом сказал: "Нас немного, а враг силен; но Бог не в силе, а в правде: идите с вашим Князем!" Он не имел времени ждать помощи от Ярослава, отца своего; самые Новогородские воины не успели все собраться под знамена: Александр выступил в поле и 15 июля [1240 г.] приближился к берегам Невы, где стояли Шведы. Там встретил его знатный Ижерянин, Пелгуй, начальник приморской стражи, с известием о силе и движениях неприятеля. Здесь современный Летописец рассказывает чудо. Ижеряне, подданные Новогородцев, большею частию жили еще в идолопоклонстве; но Пелгуй был Христианин, и весьма усердный. Ожидая Александра, он провел ночь на берегу Финского залива во бдении и молитве. Мрак исчез, и солнце озарило необозримую поверхность тихого моря; вдруг раздался шум: Пелгуй содрогнулся и видит на море легкую ладию, гребцов, одеянных мглою, и двух лучезарных Витязей в ризах червленных. Сии Витязи совершенно походили на Святых Мучеников Бориса и Глеба, как они изображались на иконах, и Нелгуй слышал голос старшего из них: "Поможем родственнику нашему Александру!" По крайней мере так он сказывал Князю о своем видении и предзнаменовании столь счастливом; но Александр запретил ему говорить о том и как молния устремился на Шведов. Внезапность, быстрота удара привела их в замешательство. Князь и дружина оказали редкое мужество. Александр собственным копием возложил печать на лице Биргера. Витязь Российский, Гавриил Олексич, гнал Принца, его сына, до самой ладии; упал с конем в воду, вышел невредим и бодро сразился с Воеводою Шведским. Новогородец Сбыслав Якунович с одним топором вломился в середину неприятелей; другой, именем Миша, с отрядом пехоты истребил шнеки их, или суда. Княжеский ловчий Яков Полочанин, предводительствуя горстию смелых, ударил на целый полк и заслужил отменное благоволение Александра, который везде был сам и все видел. Ратмир, верный слуга Князя, не уступал никому в храбрости: бился пеший, ослабел от ран и пал мертвый, к общему сожалению наших. Еще стоял златоверхий шатер Биргеров; Отрок Александров, Савва, подсек его столп; шатер упал, и Россияне возгласили победу. Темная ночь спасла остатки Шведов. Они не хотели ждать утра: нагрузили две шнеки телами чиновников, зарыли прочих в яму и спешили удалиться. Главный Воевода их, Спиридон, и Епископ, по рассказам пленников, находились в числе убитых. Урон с нашей стороны был едва заметен, и сия достопамятная битва, обрадовав тогда все наше горестное отечество, дала Александру славное прозвание Невского. Обстоятельства ее тем для нас любопытнее, что Летописец, служа сему Князю, слышал их от него самого и других очевидцев.
Рыцари Ливонские не помогали Шведам, однако ж старались вредить Новугороду. Ярослав, сын Владимира Псковского, в 1233 году сосланный в область Суздальскую, получил свободу, жил тогда у Немцев в Эстонии и питал их ненависть к Россиянам. Во Пскове были также некоторые изменники - чиновник Твердило и другие, - склонявшие Рыцарей овладеть сим городом. Обнадеженные ими в верном успехе, Немцы собрали войско в Оденпе, Дерпте, Феллине и с Князем Ярославом Владимировичем взяли Изборск. Псковитяне сразились с ними; но, претерпев великий урон и желая спасти город, зажженный неприятелем, должны были согласиться на мир постыдный. Рыцари хотели аманатов: знатнейшие люди представили им своих детей, и гнусный изменник, Твердило, начал господствовать во Пскове, деляся властию с Немцами, грабя села Новогородские. Многие добрые Псковитяне ушли с семействами к Александру и требовали его защиты. К несчастию, сей Князь имел тогда распрю с Новогородцами: досадуя на их неблагодарность, он уехал к отцу в Переславль Залесский, с материю, супругою и всем Двором.
Между тем Немцы вступили в область Новогородскую, обложили данию Вожан и построили крепость на берегу Финского залива, в Копорье, чтобы утвердить свое господство в нынешнем Ораниенбаумском уезде; взяли на границах Эстонии Российский городок Тесов и грабили наших купцов верст за 30 до Новагорода, где чиновники дремали или тратили время в личных ссорах. Народ, видя беду, требовал себе защитника от Ярослава Всеволодовича и признал второго сына его, Андрея, своим Князем; но зло не миновалось. Литва, Немцы, Чудь опустошали берега Луги, уводили скот, лошадей, и земледельцы не могли обрабатывать полей. Надлежало прибегнуть к Герою Невскому: Архиепископ со многими Боярами отправился к Александру; убеждал, молил Князя и склонил его забыть вину Новагорода.
[1241 г.] Александр прибыл, и все переменилось. Немедленно собралось войско: Новогородцы, Ладожане, Корела, Ижерцы весело шли под его знаменами к Финскому заливу; взяли Копорье и пленили многих Немцев. Александр освободил некоторых; но Вожане и Чудские изменники, служившие неприятелю, в страх другим были повешены.
[ 1242 г.] Знаменитая отчизна Святой Ольги также скоро избавилась от власти предателя, Твердила, и чужеземцев. Александр завоевал Псков, возвратил ему независимость и прислал в Новгород скованных Немцев и Чудь. Летописец Ливонский сказывает, что 70 мужественных Рыцарей положили там свои головы и что Князь Новогородский, пленив 6 чиновников, велел умертвить их. Победитель вошел в Ливонию, и когда воины наши рассеялись для собрания съестных припасов, неприятель разбил малочисленный передовой отряд Новогородский. Тут Александр оказал искусство благоразумного Военачальника: зная силу Немцев, отступил назад, искал выгодного места и стал на Чудском озере [5 апреля 1242 г.]. Еще зима продолжалась тогда в апреле месяце, и войско могло безопасно действовать на твердом льду. Немцы острою колонною врезались в наши ряды; но мужественный Князь, ударив на неприятелей сбоку, замешал их; сломил, истреблял Немцев и гнал Чудь до самого темного вечера. 400 Рыцарей пали от наших мечей; пятьдесят были взяты в плен, и в том числе один, который в надменности своей хотел пленить самого Александра; тела Чуди лежали на семи верстах. Изумленный сим бедствием, магистр Ордена с трепетом ожидал Александра под стенами Риги и спешил отправить посольство в Данию, моля Короля спасти Рижскую Богоматерь от неверных, жестоких Россиян; но храбрый Князь, довольный ужасом Немцев, вложил меч в ножны и возвратился в город Псков. Немецкие пленники, потупив глаза в землю, шли в своей Рыцарской одежде за нашими всадниками. Духовенство встретило Героя со крестами и с песнями священными, славя Бога и Александра; народ стремился к нему толпами, именуя его отцем и спасителем. Счастливый делом своим и радостию общею, сей добрый Князь пролил слезы и с чувствительностию сказал гражданам: "О Псковитяне! Если забудете Александра; если самые отдаленные потомки мои не найдут у вас верного пристанища в злополучии: то вы будете примером неблагодарности!" - Новогородцы радовались не менее Псковитян, и скоро послы Ордена заключили с ним мир, разменялись пленными и возвратили псковских аманатов, отказавшись не только от Луги и Водской области, но уступив Александру и знатную часть Летгаллии. [1243-1245 гг.] В сие время Литовцы разбили Ярослава Владимировича, который, оставив Немцев, с изволения Александрова начальствовал в Торжке. Соединясь с Тверскою дружиною, Ярослав гнался за хищниками до Торопца, где они считали себя уже в безопасности, овладев крепостию; но Герой Невский приспел, взял город, истребил их всех, одних на стенах, других в бегстве, и в том числе 8 Князьков Литовских. Совершив подвиг, Александр отпустил войско, ехал с малочисленною дружиною и вдруг увидел себя окруженного новыми толпами неприятелей: ударил неустрашимо, рассеял оные, благополучно возвратился в Новегород. - Одним словом, Александр, в несколько дней, семь раз победил Литовцев; воины его, ругаясь над ними, привязывали пленников к хвостам конским.
Сии частные успехи не могли переменить общей судьбы Россиян, уже данников Татарских. Батый, завоевав многие области Польские, Венгрию, Кроацию, Сервию, Дунайскую Болгарию, Молдавию, Валахию и приведши в ужас Европу, вдруг, к общему удивлению, остановил бурное стремление Моголов и возвратился к берегам Волги. Там, именуясь Ханом, утвердил он свое владычество над Россиею, землею Половецкою, Тавридою, странами Кавказскими и всеми от устья Дона до реки Дуная. Никто не дерзал ему противиться: народы. Государи старались смягчить его смиренными Посольствами и дарами. Батый звал к себе великого Князя. Ослушание казалось Ярославу неблагоразумием в тогдашних обстоятельствах России, изнуренной, безлюдной, полной развалин и гробов: презирая собственную личную опасность, Великий Князь отправился со многими Боярами в стан Батыев, а сына своего, юного Константина, послал в Татарию к Великому Хану Октаю который в сие время, празднуя блестящие завоевания Моголов в Китае и в Европе, угощал всех старейшин народа. Никогда, по сказанию Историка Татарского, мир не видал праздника столь роскошного, ибо число гостей было несметно. - Батый принял Ярослава с уважением и назвал главою всех Князей Российских, отдав ему Киев (откуда Михаил уехал в Чернигов). Так Государи наши торжественно отреклись от прав народа независимого и склонили выю под иго варваров. Поступок Ярослава служил примером для Удельных Князей Суздальских: Владимир Константинович, юный Борис Василькович, Василий Всеволодович (внук Константинов) также били челом надменному Батыю, чтобы мирно господствовать в областях своих.
[1246 г.] Сын Ярославов чрез два года возвратился из Китайской Татарии; а Великий Князь, вторично принужденный ехать в Орду со всеми родственниками, должен был сам отправиться к берегам Амура, где Моголы, по смерти Октая, занимались избранием нового Великого Хана. Ярослав простился навеки с любезным отечеством: сквозь степи и пустыни достигнув до Ханского стана, он в числе многих иных данников смирялся пред троном Октаева наследника, оправдал себя в каких-то доносах, сделанных на него Хану одним Российским Вельможею, и, получив милостивое дозволение ехать обратно, кончил жизнь на пути [30 сентября]. Таким образом, сей Князь несчастный, быв свидетелем и жертвою народного уничижения России, не имел и последнего утешения сомкнуть глаза в недрах святого отечества! Верные Бояре привезли его тело
www.ronl.ru
Введение Книги и журналы того времени несут на себе следы чужойволи. Безжалостно уродовали царские чиновники лучшие произведения русскойлитературы. понадобилось кропотливая работа советских историков литературы,чтобы очистить тексты классических произведений от искажений. Русскаяклассическая литература и общественная мысль 19 века –колоссальное богатство,унаследованное нашим временем богатство идейное, художественное, нравственное.но пользоваться им можно по –разному. на фоне трагических судей современниковучасть Карамзина представляется счастливою. Он рано вошел в литературу и довольно быстро получил славупервого пера страны. Он удачно путешествовал и общался с первыми умами италантами западной Европы. Его альманахи и журналы полюбили читатели. он автор историигосударства российского усердный читатель поэтов и политиков, свидетель великойфранцузской революции очевидец восхождения и падения наполеона, он называл себя«республиканцем в душе».мир Карамзина –мир ищущего духа, находящегося внепрерывном движении, вобравшего в себя все, что составляло содержаниепредпушкинскои эпохи. Имя Карамзина первым прозвучало в немецкой, французскойи английской литературе. Жизнь Карамзина была необычайно богата не столько внешними событиями,хотя и в них не было недостатка, сколько внутреннем содержанием, не разприводившим писателя к тому, что его окружали сумерки.Роль Карамзина в истории русской культуры не измеряется только еголитературным и научным творчеством. Карамзин создал стереотип русскогопутешественника по Европе. Карамзин создал много произведений и среди них –замечательное «Письма русского путешественника» и великую «Историю государстваРоссийского». Но величайшим созданием Карамзина был он сам, его жизнь, и егоодухотворенная личность. Именно ею он оказал великое моральное воздействие нарусскую литературу. Высочайшие этические требования Карамзин ввел в литературукак обыденные. И когда Жуковский, Пушкин, а за ними и все великие писатели 19века, продолжали строительство русской литературы, они начинали уже с заданногоКарамзиным уровня как с само собой разумеющееся основы писательского труда.Работа над «Историей государства Российского», может быть разделена на триотчетливых периода: время издания «Московского журнала», творчества 1793 – 1800годы и период «Вестника Европы».
Пушкин назвал Карамзина Колумбом, открывшим для своих читателей ДревнююРусь подобно тому, как знаменитый путешественник открыл европейцам Америку.[1]Употребляя это сравнение, поэт сам не предполагал, до какой степени оноправильно, Колумб не был первым европейцем, достигшим берегов Америки, и чтосамо его путешествие сделалось возможным лишь благодаря опыту, накопленному егопредшественниками. Называя Карамзина первым русским историком, нельзя невспомнить имен В. Н. Татищева, И. Н. Болтина, М. М. Щербатова, не упомянутьряда публикаторов документов, которые, при всем несовершенстве их методовиздания, привлекали внимание и будили интерес к прошлому России.Карамзин имел предшественников, но только его «История государстваРоссийского» сделалась не еще одним историческим трудом, а первой историейРоссии. «История государства Российского» Карамзина не просто сообщилачитателям плоды многолетних изысканий историка – она перевернула сознаниерусского читающего общества.«История государства Российского» была не единственным фактором,сделавшим сознание людей XIX века историческим: здесьрешающую роль сыграли и война 1812 года, и творчество Пушкина, и общее движениефилософской мысли России и Европы тех лет. Но «История» Карамзина стоит в рядуэтих событий. Поэтому значение ее не может быть оценено с какой-либоодносторонней точки зрения.— Является ли «История» Карамзина научным трудом, сознающим целостнуюкартину прошлого России от первых ее веков до кануна царствования Петра I? – В этом не может быть никаких сомнений. Для целого ряда поколенийрусских читателей труд Карамзина был основным источником знакомства с прошлымих родины. Великий русский историк С. М. Соловьев вспоминал: «Попала мне в рукии история Карамзина: до 13 лет, т.е. до поступления моего в гимназию, я прочелее не менее 12 раз».[2]— Является ли «История» Карамзина плодом самостоятельных историческихизысканий и глубокого изучения источников? – И в этом невозможно сомневаться:примечания, в которых Карамзин сосредоточил документальный материал, послужилиотправной точкой для значительного числа последующих исторических исследований,и до сих пор историки России постоянно к ним обращаются, не переставаяизумляться громадности труда автора.— Является ли «История» Карамзина замечательным литературным произведением?– Художественные достоинства ее также очевидны. Сам Карамзин однажды назвалсвой труд «исторической поэмой»; и в истории русской прозы первой четверти XIX века труд Карамзина занимает одноиз самых выдающихся мест. Декабрист А. Бестужев-Марлинский, рецензируя последниеприжизненные тома «Истории» (10-11) как явления «изящной прозы», писал: «Смеломожно сказать, что в литературном отношении мы нашли в них клад. Там видим мысвежесть и силу слога, заманчивость рассказа и разнообразие в складе извучности оборотов языка, столь послушного под рукою истинного дарования»Но самое существенное состоит в том, что ни одной из них она не принадлежитнераздельно: «История государства Российского» — явление русской культуры в еецелостности и только так и должна рассматриваться. 31 ноября 1803 годаспециальным Указом Александра I Карамзин получил званиеисториографа. С этого момента он, по выражению П. А. Вяземского, «постригся висторики» и не бросал уже пера историка до последнего дыхания. В 1802-1803годах в журнале «Вестник Европы» Карамзин опубликовал ряд статей, посвященныхрусской истории.11 июня 1798 года Карамзин набросал план «Похвального слова Петру I». Уже из этой записи видно, что речь шла о замыслеобширного исторического исследования, а не риторического упражнения. На другойдень он добавил следующую мысль, ясно показывающую, чему он рассчитывал посвятитьсебя в будущем: «Естьли Проведение пощадит меня; итьли не случится того, чтодля меня ужаснее смерти…».Во второй половине 1810 года Карамзин набросал «Мысли для ИсторииОтечественной войны». Утверждая, что географическое положение России и Францииделает почти невероятным, что они «могли непосредственно ударить одна надругую, Карамзин указывал, что только полная перемена «всего политическогосостояния Европы» могла сделать эту войну возможной. И прямо назвал этуперемену: «Революция», добавив к этой исторической причине человеческую:«Характер Наполеона».Общепринято деление творчества Карамзина на две эпохи: до 1803 г.Карамзин – писатель; позже – историк. С одной стороны, Карамзин и послепожалования его историографом не переставал быть писателем (А. Бестужев, П. Вяземскийоценивали «Историю» Карамзина как выдающееся явление русской прозы, и это,конечно, справедливо: «История» Карамзина в той же пере принадлежит искусству,как и, например, «Былое и думы» Герцена), а с другой – «по уши влез в русскуюисторию» задолго до официального признания.Для противопоставления двух периодов творчества есть другие, болеевеские, основания. Основное произведение первой половины творчества – «Письмарусского путешественника»; второй – «История государства Российского». Пушкинписал: «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опытыдля него не существуют». Например, в доказательства того, что эволюцияКарамзина может быть определена как переход от «русского космополитизма» к«ярко выраженной национальной ограниченности», обычно приводится отрывок из«Писем русского путешественника»: «… Петр двинул нас своею мощною рукою…».В «Письмах русского путешественника» Карамзин проявлял себя как патриот,остающийся за границей «русским путешественником». Вместе с тем Карамзинникогда не отказывался от мысли о благодеятельности влияния западногопросвещения на культурную жизнь России. В истории русской культуры сложиласьпротивопоставление России Западу, С. Ф. Платонов указывал: «В произведенияхсвоих Карамзин вовсе упразднил вековое противоположение Руси и Европы, какразличных и непримиримых миров; он мыслил Россию, как одну из европейскихстран, и русский народ, как одну из равнокачественных с прочими наций. «Исходяиз мысли о единстве человеческой культуры, Карамзин не устранял от культурнойжизни и свой народ. Он признавал за ним право на моральное равенство в братскойсемье просвещенных народов».«История государства Российского» ставит читателя перед рядом парадоксов.Прежде всего надо сказать о заглавии этого труда. На титуле его стоит «Историягосударства». На основании этого Карамзина стали определять как«государственника».Заграничное путешествие Карамзина совпало с началом Великой французскойреволюции. Событие это оказало огромное влияние на все его дальнейшие размышления.Молодой русский путешественник сначала увлекся либеральными мечтами подвлиянием первых недель революции, но позже испугался якобинского террора иперешел в лагерь ее противников – весьма далека от реальности. Следуетотметить, что Карамзин, которого часто, но совершенно безосновательноотождествляют с его литературным двойником – повествователем из «Писем русскогопутешественника», не был поверхностным наблюдателем событий: он был постояннымносителем Национальной ассамблеи, слушал речи Мирабо, аббата Мори, Робеспьера идругих.Можно с уверенностью сказать, что ни один из видных деятелей русскойкультуры не имел таких подробных и непосредственно личных впечатлений отФранцузской революции, как Карамзин. Он знал ее в лицо. Здесь он встретился систорией.Не случайно Пушкин называл идеи Карамзина парадоксами: с ним произошлопрямо противоположное. Начало революции было воспринято Карамзиным какисполнение обещаний философского столетия. «Конец нашего века почитали мыконцом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное,общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью», — писалКарамзин в середине 1790-х г. Утопия для него – не царство определенныхполитических или общественных отношений, а царство добродетели; сияющее будущеезависит от высокой нравственности людей, а не от политики. Добродетельпорождает свободу и равенство, а не свобода и равенство – добродетель. К любымформам политик Карамзин относился с недоверием. Карамзин, ценивший искренностьи нравственные качества политических деятелей, выделил из числа ораторовАссамблеи близорукого и лишенного артистизма, но уже стяжавшего кличку«неподкупный» Робеспьера, сами недостатки ораторского искусства которогоказались ему достоинствами. Карамзин избрал Робеспьера. Слезы, которые пролилКарамзин на гроб Робеспьера, были последней данью мечте об Утопии, платоновскойреспублике, государству Добродетели. Теперь Карамзина привлекает политик –реалист. Печать отвержения с политики снята. Карамзин начинает издавать «ВестникЕвропы» — первый политический журнал в России.На страницах «Вестника Европы», умело используя иностранные источники,подбирая и переводы таким образом, чтобы их языком выражать свои мысли,Карамзин развивает последовательную политическую доктрину. Люди по природесвоей эгоисты: «Эгоизм – вот истинный враг общества», «к несчастью везде и все– эгоизм в человеке». Эгоизм превращает высокий идеал республики в недосягаемуюмечту: «Без высокой народной добродетели Республика стоять не может». Бонапартпредставляется Карамзину тем сильным правителем – реалистом, который строитсистему управления не на «мечтательных» теориях, а на реальном уровненравственности людей. Он вне партии. Любопытно отметить, что, следуя своейполитической концепции, Карамзин в этот период высоко оценивает БорисаГодунова. «Борис Годунов был один из тех людей, которые сами творят блестящуюсудьбу свою и доказывают чудесную силу Натуры. Род его не имел никакой знаменитости».[3]Замысел «Истории» созрел в недрах «Вестника Европы». Об этом свидетельствуетвсе возрастающее на страницах этого журнала количества материалов по русскойистории. Взгляды Карамзина на Наполеона менялись. Увлечение начало сменятьсяразочарованием. После превращения первого консула в императора французовКарамзин с горечью писал брату: «Наполеон Бонапарте променял титул великогочеловека на титул императора: власть показала ему лучше славы». Замысел«Истории» должен был показать, как Россия, пройдя через века раздробленности ибедствий, единством и силой вознеслась к славе и могуществу. Именно в этотпериод и возникло заглавие «История государства». В дальнейшем замыселпретерпевал изменения. Но заглавие менять уже было нельзя. Однако развитиегосударственности никогда не было для Карамзина целью человеческого общества.Оно представляло собой лишь средство. У Карамзина менялось представление отсущности прогресса, но вера в прогресс, дававшая смысл человеческой истории,оставалась неизменной. В самом общем виде прогресс для Карамзина заключался вразвитии гуманности, цивилизации, просвещения и терпимости. Основную роль вгуманизации общества призвана сыграть литература. В 1790-е годы, после разрывас масонами, Карамзин полагал, что именно изящная словесность, поэзия и романыбудут этими великими цивилизаторами. Цивилизация – избавление от грубостичувств и мыслей. Она неотделима от тонких оттенков переживаний. Поэтомуархимедовой точкой опоры в нравственном усовершенствовании общества являетсяязык. Не сухие нравственные проповеди, а гибкость, тонкость и богатство языкаулучшают моральную физиономию общества. Именно эти мысли имел в виду Карамзинпоэт К. Н. Батюшков. Но в 1803 г., в то самое время, когда закипели отчаянныеспоры вокруг языковой реформы Карамзина, сам он думал уже шире. Реформа языкапризвана была сделать русского читателя «общежительным», цивилизованным игуманным. Теперь перед Карамзиным вставала другая задача – сделать егогражданином. А для этого, считал Карамзин, надо, чтобы он имел историю свойстраны. Надо сделать его человеком истории. Именно поэтому, Карамзин «постригсяв историки». Истории у государства нет, пока историк не рассказал государству оего истории. Давая читателям историю России, Карамзин давал России историю.Бурные события прошлого Карамзину довелось описывать посреди бурных событий настоящего,в канун 1812 года Карамзин работает над VI томом«Истории», завершая конец XV века.Последующие годы в погоревшей Москве были трудны и печальны, однакоработа над «Историей» продолжается. К 1815 году Карамзин закончил 8 томов,написал «Введение» и решил отправиться в Петербург для получения разрешения исредств на печатанье написанного. В начале 1818 года 3000 экземпляров первых 8томов вышли в свет. Появление «Истории государства Российского»сделалось общественным событием. «История» долгое время оставалась главнымпредметом споров. В декабристских кругах ее встретили критически. Появление«Истории» воздействовал на течение их мысли. Теперь уже ни один мыслящийчеловек России не мог мыслить вне общих перспектив русской истории. А Карамзиншел дальше. Он работал на IX, X и XI томами «Истории» — временемопричнины, Бориса Годунова и Смуты. В этих томах Карамзин достигнепревзойденной высоты как прозаик: об этом свидетельствует сила обрисовкихарактеров, энергия повествования. В царствование Ивана IIIи Василия Ивановича не только укрепилась государственность, но и достиглауспехов самобытная русская культура. В конце VII тома,в обзоре культуры XV-XVI веков,Карамзин с удовлетворением отмечал появление светской литературы – для неговажно признака успехов образованности: «… видим, что предки наши занимались нетолько историческими или Богословскими сочинениями, но и романами; любилипроизведения остроумия и воображения».В «Истории» соотношение меняется и преступная совесть делает бесполезнымвсе усилия государственного ума. Аморальное не может быть государственнополезным. Страницы, посвященные царствованию Бориса Годунова и Смутномувремени, принадлежат к вершинам исторического живописания Карамзина, и неслучайно именно он вдохновили Пушкина на создание «Бориса Годунова».Смерть, оборвавшая работу над «исторической поэмой», решила все вопросы.Если говорить о значении «Истории государства Российского» в культуре начала XIX века и о том, что в этом памятнике привлекает современногочитателя, то уместно будет рассмотреть научный и художественный аспектывопроса. Заслуги Карамзина в обнаружении новых источников, создании широкойкартины русской истории, сочетании ученого комментария с литературнымидостоинствами повествования не подвергаются сомнению. Но «История государстваРоссийского» должна быть рассмотрена и в ряду произведений художественнойлитературы. Как литературное явление она принадлежит первой четверти XIX века. Это было время торжествапоэзии. Победа школы Карамзина привела к тому, что понятия «литература» и «поэзия»отождествлялись.У Пушкинской драмы были вдохновители: Шекспир, летописи «Историигосударства Российского». Но Карамзин не Карамзитом. Критики «Истории» напрасноупрекали Карамзина в том, что он не видел в движении событий глубокой идеи.Карамзин был проникнут мыслью, что история имеет смысл.Н. М. Карамзин (Предания веков) М., 1988 г. I. «Древняя Россия открытая Карамзиным».В историю русской литературы Н. Карамзин вошел как крупный писатель –сентименталист, активно работавший в последнее десятилетие XVIIIвека. В последние годы ситуация стала меняться – вышло 2 двухтомника сочиненийКарамзина, дважды издавались «Письма русского путешественника». Но главнаякнига Карамзина, над которой он работал более двух десятилетий, оказавшаяогромное влияние на русскую литературу XIX столетия,практически до сих пор неизвестна современному читателю, «История государстваРоссийского». История волновала его с юности. Оттого многие страницы «Писемрусского путешественника» посвящены ей. История много веков была искусством, ане наукой. Для Пушкина, Белинского «История» Карамзина – крупное достижениерусской литературы начала XIX века,не только историческое, но и выдающееся литературное произведение. Своеобразие«Истории государства Российского» Карамзина и обуславливалось временем еенаписания, временем выработки нового исторического мышления, пониманиемнациональной самобытности русской истории на всем ее протяжении, характеромсамих событий и тех испытаний, которые выпали на долю русской нации напротяжении многих веков. Работа над «Историей» длилась более двух десятилетий –с 1804 по 1826 год. К 1820 году «История государства Российского» вышла нафранцузском, немецком, итальянском языках. В 1818 году русский читатель получилпервые восемь томов «Истории», повествовавших о древнем периоде России. И шестьроманов успел к тому времени издать В. Скотт – в них рассказывалось о прошломШотландии. Обоих писателей в России справедливо называли Колумбами. «ДревняяРоссия, — писал Пушкин, — казалась найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». Вдухе времени каждый из них выступал одновременно и как художник, и как историк.Карамзин в предисловии к первому тому «Истории», обобщая свои уже сложившиесяпринципы изображения русской истории, заявлял: «История» не роман». «Вымыслу»он противопоставил «истину». Такая позиция вырабатывалась и под воздействиемреального русского литературного процесса и творческой эволюции самогописателя.В 1800-е годы литература была наводнена оригинальными и переводными произведениями– в поэзии, прозе и драматургии – на историческую тему. Именно история можетоткрыть «истину» и «тайну» жизни общества и человека, пришел в своем развитии иКарамзин. Это новое понимание истории проявилось в статье 1795 года«Рассуждение философа, историка и гражданина». Потому Карамзин, приступая к«Истории», отказывается от «вымысла», от тех специфических и традиционныхсредств, которыми создавались эпопеи, трагедии или романы. Познать «истину»истории значило не только отказаться от собственного агностицизма, призвавобъективность действительного мира, но и от традиционного для искусства тоговремени пути изображений этого мира. В России это слияние будет блестяще осуществленоПушкиным в трагедии «Борис Годунов», но с позиций реализма «История» Карамзинаи предшествовала пушкинскому успеху, и в значительной степени подготавливалаего. Отказ Карамзина от «вымысла» не означал отрицание вообще возможностейхудожественного исследования истории. «История государства Российского» изапечатлела поиск и выработку этих новых, так сказать, эквивалентныхисторической истине принципов ее изображения. Важнейшей особенностью этойскладывающейся в процессе написания структуры и было сочетание аналитического(научного) и художественного начала. Рассмотрение элементов такой структурынаглядно показывает, как и сами поиски, и открытия писателя оказывалисьнационально обусловленными.В «Истории государства Российского» не т не только любовных, но, вообщевымышленных сюжетов. Автор не привносит сюжет в свое сочинение, но извлекаетего из истории, из реальных исторических событий и ситуаций – герои действуют взаданных историей обстоятельствах. Только подлинный, а не вымышленный сюжетприближает писателя к «истине», скрытой «завесой времени».Заданной же историей сюжет рассказывает человека в его широких связях собщей жизнью страны, государства, нации. Так строятся характеры известныхисторических деятелей. Жизнь Ивана Грозного открывала бездну возможностей дляпостроения любовного сюжета – у царя было семь жен и бессчетное количество тех,кто оказался жертвами его «бесстыдного любострастия». Но Карамзин исходил изобщественных условий, которые определяли и характер царя, и его поступки, и«эпохи мучительства», потрясавшие всю Россию. Историческая ситуация, создавшаявозможность захвата власти Б. Годуновым, оказала решающее влияние на егополитику, на его отношение к народу, обусловила его преступление и нравственныестрадание. Так не только история становилась материалом для литературы, но илитература оказалась средством художественного познания истории. Его «История»населена только подлинными историческими личностями.Карамзин подчеркивает талантливость, незаурядность и ум простых людей, действовавшихсамостоятельно, без царя и бояр, умевших мыслить государственно и разумно.Исторический сюжет, использование заданной ситуации обосновали иной, рожденныйрусской традицией, метод изображения человека – не «домашним образом», не состороны его частной семейной жизни, но со стороны его связей с большим миромобщенационального, общегосударственного бытия. Именно потому Карамзин требовалот писателей изображения героических россиянок, характер и личность которыхпроявлялись не в домашней жизни и «семейном счастье», но в политической, патриотическойдеятельности. В этой связи он писал: «Природа любит иногда чрезвычайности,отходит от своего обыкновенного закона и дает женщинам характеры, которыевыводят их из домашней неизвестности на театр народный…» Метод изображениярусских характеров в «Истории» — это выведение их «из домашней неизвестности натеатр народный», он вырабатывался в конечном счете из обобщения опытаисторической жизни русской нации. Многие народные песни запечатлели богатырскуюудаль, поэзию жизни, исполненной деятельности, борьбы, высокого подвига,которая открывалась за пределами домашнего семейного существования. Гоголь вукраинских песнях обнаружил именно эти черты характера народа: «Везде видна тасила, радость, могущество, с какою казак бросает тишину и беспечность жизнидомовитой, чтобы вдаться во всю поэзию битв, опасностей и разгульного пиршествас товарищами…». Такой метод таил в себе возможность наиболее полно и отчетливораскрыть коренные черты русского национального характера.Карамзин, — обратившись к истории, вынужден был вырабатывать особый жанрдля своего повествования. Изучение жанровой природы труда Карамзина убеждает,что она не является реализацией уже найденных принципов. Это скореесвоеобразная самонастраивающаяся модель, на тип и характер которой влияли иопыт писателя, и привлекавшиеся все новые и новые материалы, требовавшие инового освещения, и нараставшее от тома к тому все большее доверие именно кхудожественному познанию «истины».Отказавшись от «вымысла», Карамзин не мог для своего повествованиявоспользоваться одним из традиционных литературных жанров. Должно быловыработать такую жанровую форму, которая бы органически соответствовалареальному историческому сюжету, оказывалась способной вместить громадный иразнообразный фактический материал, входивший в «Историю» под знакоманалитического и эмоционального восприятия, и, главное, давала писателю широкуюсвободу в выражении своей позиции.Но вырабатывать – не значило выдумывать, Карамзин решил быть последовательным– и в выработке жанра он опирался на национальную традицию. И тут решающую рольсыграла летопись. Ее главная жанровая особенность – синкретизм. Летописьсвободно включала в свой состав многие произведения древнерусской литературы –жития, повести, послания, плачи, народно-поэтические легенды и т.д. Синкретизми стал организующим принципом карамзинской «Истории». Писатель не подражал,продолжал летописную традицию. Авторская позиция, расщепленная на два начала — аналитическое и художественное, — объединяла весь вводимый в «Историю»материал, определяла включение в виде цитат или пересказа входивших в летописижитий, повестей, легенд и «чудес» и самого рассказа летописца, который илисопровождался комментариями, или оказывался слитым с мнением создателя«Истории». Летописный синкретизм – такова главная особенность жанра «Историигосударства Российского». Жанр этот – оригинальное создание Карамзина – помогалему и выразить русское национальное самосознание в его динамике и развитии, ивыработать особый этический стиль повествования о героической нации, чьи сынывышли из домашней неизвестности на театр народной жизни. Достижения писателябыли усвоены русской литературой. Его новаторское отношение к жанру, поискиособой, свободной жанровой структуры, которая бы соответствовала новомуматериалу, новому сюжету, новым задачам художественного исследования «действительногомира» истории, оказались близкими новой русской литературе. И не случайно, азакономерно это свободное отношение к жанру мы встретим у Пушкина («свободный»роман в стихах – «Евгений Онегин»), Гоголя (поэма «Мертвые души»), Толстого(«Война и мир»). В 1802 году Карамзин писал: «Франция по своему величию Иихарактеру должна быть монархией». Через несколько лет это «пророчество» сбылось– Наполеон провозгласил Францию империей, а себя императором. На примерах правлениярусских монархов — положительных и отрицательных – Карамзин хотел учитьцарствовать.Противоречие обернулось для Карамзина трагедией, политическая концепциязаводила в тупик. И, несмотря на это, писатель не изменил своему методувыяснения истины, открывавшейся в процессе художественного исследованияпрошлого, оставался верен ей, даже если она противоречила его политическомуидеалу. Это было победой Карамзина – художника. Именно потому Пушкин и назвал«Историю» подвигом честного человека.Противоречивость сочинения Карамзина отлично понимал Пушкин. Пушкин нетолько понимал и видел художественную природу «Истории», но и определилсвоеобразие ее художественного метода и жанра. По Пушкину, Карамзин выступалкак историк и как художник, его сочинение – синтез аналитического ихудожественного познания истории. Своеобразие же художественного метода исамого жанра «Истории» обусловлено летописной традицией. Мысль эта исправедлива, и плодотворна.Карамзин – историк использовал факты летописи, подвергая их критике,проверке, объяснению и комментированию. Карамзин – художник осваивалэстетические принципы летописи, воспринимая ее как национальный русский типрассказа о прошлом, как особую художественную систему, запечатлевшую русскийвзгляд на исторические события исторических деятелей, на судьбу России.Пушкин верно понял огромность содержания труда Карамзина, написав, что оннашел Россию, как Колумб Америку. Это уточнение очень важно: открывая ДревнююРусь, Карамзин открывал историческую роль русского народа в образовании великойдержавы. Описывая одну из битв, Карамзин подчеркивает, что именно вольнолюбиевоодушевляло простых людей, когда они героически сражались с неприятелем,оказывали чудесное остервенение и, думая, что убитый неприятелем должен служитьему рабом в аду, вонзали себе мечи в сердце, когда уже не могли спастись: ибохотели тем сохранить вольность свою в будущей жизни. Важнейшей особенностьюхудожественной стихии «Истории» и является патриотизм ее автора, которыйопределял возможность создания эмоционального образа «минувших столетий».В «Истории» запечатлелось единство аналитического изучения и эмоциональногообраза «минувших столетий». При этом истине не противоречил ни аналитический,ни эмоциональный метод изучения и изображения – каждый помогал ее утверждениюсвоим путем. Истина служит основанием для исторической поэзии; но поэзия неистория: первая более всего хочет возбуждать любопытство и для того мешает быльс небылицею, вторая отвергает самые остроумные вымыслы и хочет только истины.Для Карамзина в данном случае летописный рассказ, летописная точка зренияесть тип сознания эпохи, и потому он не считает возможным вносить «поправки»историка в представление летописца. Раскрывая психологическими средствамивнутренний мир Годунова, рисуя его характер, он исходит не только из фактов,почерпнутых в летописи, но и из общей исторической ситуации, воссозданнойлетописцем. Рассказ о Годунове тем самым открывал современной литературесовершенно новый тип художественного познания и воспроизведения истории, прочноопирающегося на национальную традицию. Именно эта позиция Карамзина была понятаи поддержана Пушкиным в его защите «Истории» от нападок Полевого, она и далаему возможность назвать писателя последним нашим летописцем.Художественное начало «Истории» и позволило раскрыть процесс выработкипсихического склада русской нации. Анализируя многочисленные факты начальногопериода русской истории, писатель приходит к пониманию огромной роли народа вполитической жизни страны. Исследование истории позволяло писать о двух ликахнарода – он «добрый», он и «мятежный».По Карамзину, добродетель народа вовсе не противоречила народной «любви кмятежам». Художественное исследование истории открывало писателю эту истину. Онпонимал, что не любовь к «установлениям» самодержцев, но «любовь к мятежам»,направленным против самодержцев, не исполнявших своего долга – заботиться облаге своих подданных, отличает народ русский.Пушкину при работе над «Борисом Годуновым» использовать открытияписателя. Еще не зная трудов французских историков, Пушкин, опираясь нанациональную традицию, вырабатывает историзм как метод познания и объясненияпрошлого и настоящего, следуя за Карамзиным в раскрытии русского национальногосамосознания, — он создает образ Пимена.Карамзин в «Истории» открыл громадный художественный мир летописей.Писатель «прорубил окно» в прошлое, он действительно, как Колумб, нашел древнююРоссию, связав прошлое с настоящим.«История государства Российского» по праву вторглась в живой процесслитературного развития, помогала формированию историцизма, способствуя движениюлитературы по пути национальной самобытности. Она обогащала литературу важнымихудожественными открытиями, вобрав опыт летописей. «История» вооружала новуюлитературу важными знаниями прошлого, помогала ей опираться на национальныетрадиции. На первом этапе Пушкин и Гоголь в своем обращении к истории показали,как громаден и важен был вклад Карамзина.«История» пользовалась беспримерным успехом на протяжении многихдесятилетий XIX столетия, оказывая влияние на русскихписателей.Термин «История» имеет очень много определений. История повествования ипроисшествия. История – это процесс развития. Это прошлое. История должна войтив сознание общества, она не только написана и прочитана. В наши дни выполняетфункцию не только книга, но и радио, телевидение. Первоначально историческоеописание существует как вид искусства. Каждая сфера знаний имеет объектисследования. История изучает прошлое. Задача истории – воспроизвести прошлое вединстве необходимого и случайного. Центральным компонентом искусства являетсяхудожественный образ. Исторический образ – это реальное событие. В образеисторическом исключен вымысел, а фантазия играет вспомогательную роль. Образсоздается однозначно, если историк что-то умалчивает. Человек – лучший объектдля изучения истории. Главная заслуга культуры Возрождения – она открыла духовныймир человека.Подвиг Карамзина.По словам Пушкина «Карамзин – великий писатель во всем смысле этогослова».Язык Карамзина, переживший эволюцию от «Писем русского путешественника» и«Бедной Лизы» до «Истории государства Российского». Его труд – это историярусского самодержавия. «История государства Российского» выпала из историилитературы. История наука, которая выходит за пределы; литература – искусство,преступающее свои границы. История Карамзина – это для него сфера эстетическогонаслаждения. Карамзин формулирует методологические принципы своей работы.«Историю государства Российского» рассматривают как памятник отечественнойсловесности.Традиция Карамзина в искусстве историографии не умерла, и нельзя сказать,что она процветает. Пушкин считал, что Карамзин посвятил истории последние годы, а онпосвятил этому всю свою жизнь.Внимание автора «Истории государства Российского» привлечено к тому какгосударство возникло. Карамзин ставит Ивана III вышеПетра I. 6 том посвящен ему (Ивану III).Историей странствий простого россиянина на свой страх и риск, безгосударственной инициативы и поддержки Карамзин заканчивает рассмотрение эпохиИвана III.Главы Карамзинского труда разбиты по годам царствования того или иногомонарха им названы их именами.В «Истории государства Российского» описания битв, походов, а также быта,хозяйственной и культурной жизни. В 1-й главе 7 тома пишется о том, чтоприсоединяется к Москве Псков Василием III. Карамзиноткрыл русскую историю для русской литературы. «История государстваРоссийского» — это образ, из которого черпали вдохновение поэты, прозаики,драматурги и т.д. В «Истории государства Российского» мы видим сюжет пушкинской«Песни о вещем Олеге», а также «Борис Годунов» и «История государства Российского».2 трагедии о Борисе Годунове, написанные 2 поэтами и построены на материалах«Истории государства Российского».Белинский назвал «Историю государства Российского» великим памятником вистории русской литературы.Историческая драма расцветает раньше, но возможности ее были ограничены.Интерес к истории – это интерес к человеку, к его окружению и жизни.Роман открывал более широкие перспективы, чем драма. В России Пушкин и Толстойподняли исторический роман до большой прозы. Великим шедевром в этом жанре –«Война и мир». Исторические события служат фоном на котором развертываютсядействия. Исторические личности появляются в историческом романе внезапно. Вкачестве главных героев вымышленные лица. Роман как драма обращается кисторическому материалу, преследует цель художественного воспроизведенияисторической действительности. Полное слияние истории и искусства редкийслучай. Грань между ними стирается, но не совсем. Можно сказать, — онисоюзники. Цель у них одна – это формирование исторического сознания. Искусстводает истории художественную культуру. История подводит под искусство фундамент.Искусство обретает глубину, опираясь на историческую традицию. Культура – этосистема запретов.О «Борисе Годунове» Пушкин писал: «Изучение Шекспира, Карамзина и старыхнаших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самыхдраматических эпох новейшей истории». В пьесе нет вымышленного сюжета,персонажей, они заимствованы из «Истории государства Российского». Карамзин,пишет о голоде в начале царствования Б. Годунова: «Началося бедствия, и вопльголодных встревожил царя… Борис велел отворить царские житницы».Пушкин в своей трагедии также решает проблему цели и средства в истории. Между «Историей государства Российского» и «Борисом Годуновым» пролеглаисторическая эпоха, и это сказалось на трактовке событий. Карамзин писал подвпечатлением Отечественной войны, а Пушкин – накануне декабрьского восстания.«История государства Российского помогла Пушкину утвердиться в двухипостасях – историка и исторического романиста – по разному обработать один итот же материал.Когда Карамзин работал над «Историей» он изучал русский фольклор, собиралисторические песни, располагал в хронологическом порядке. Но это неосуществилось. Он выделял больше всего в исторической литературе «Слово о полкуИгореве».Культура России XIX века как бы пример взлетавершинных достижений. С начала 19 века в русском обществе наблюдается высокийпатриотический подъем. Он еще больше усилился в 1812 году, углубленно способствовалнациональной общности, развитию гражданства. Искусство взаимодействовало собщественным сознанием, формируя его в национальное. Усилилось развитиереалистических тенденций им национальных черт культуры. Культурным событиемстало появление «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Карамзин былпервым, кто на рубеже XVIII-XIXвеков, интуитивно почувствовал что главным в русской культуре наступающего XIX века, усиливаются проблемы национальной самоидентичности.За Карамзиным шел Пушкин, решая задачу соотношения национальной культуры сдревними культурами, после этого появляется «Философское письмо» П. Я. Чаадаева– философия истории России, которое стимулировало дискуссию между славянофиламии западниками. Классическая литература XIX века былабольше чем литература, она синтетическое явление культуры, которое оказалосьуниверсальной формой общественного самосознания. Карамзин отмечал, что русскийнарод, несмотря на унижение и рабство, чувствовал свое культурное превосходствов отношении к народу кочующему. Первая половина XIXвека – это время становления отечественной исторической науки. Карамзин считал,что история человечества – это история борьбы разума с заблуждением, просвещение - с невежеством.Решающую роль в истории он отводил великим людям.Профессиональных историков не удовлетворял труд Карамзина «Историягосударства Российского». Было много новых источников по истории России. В 1851году вышел первый том «Истории России с древнейших времен», написанной С. М.Соловьевым.Сравнивая историческое развитие России и других стран Европы, Соловьевнаходил много общего в их судьбах. Стиль изложения «Истории» Соловьева суховат,она уступает «Истории» Карамзина. В художественной литературе начала XIX века было,по словам Белинского, «карамзинским» периодом.[4]Война 1812 года вызвала интерес к русской истории. «История государстваРоссийского» Карамзина, построенная на летописном материале. Пушкин в этомтруде увидел отражение духа летописи. Пушкин придавал летописным материаламважное значение. И это отразилось в «Борисе Годунове». В работе над трагедиейПушкин шел путем изучения Карамзина, Шекспира и «летописей».30-40-е годы не внесли нового в русскую историографию. Это годы развитияфилософского мышления. Историческая наука замерла на Карамзине. К концу 40-хгодов все меняется, возникает новая историография Соловьева С. М. В 1851 годувышел 1 том «Истории России с древнейших времен». К середине 50-х годов Россиявступила в новую полосу бурь и потрясений. Крымская война обнаружила разложениеклассов и материальную отсталость. «Война и мир» — это огромное количествоисторических книг и материалов, это оказалось решительным и бурным восстаниемпротив исторической науки. «Война и мир» — это книга, которая выросла на«педагогическом» опыте. Толстой когда читал «Историю России с древнейшихвремен» С. М. Соловьева, то он с ним спорил. По словам Соловьева правительствобыло безобразно: «Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?Уже это доказывает, что не правительство производило историю». Вывод из этого,что нужна не история – наука, а история – искусство: «История – искусство, какискусство, идет вглубь и ее предмет описание жизни всей Европы».«Войне и миру» присуще черты мышления и стиля, композиции, которыеобнаружены в «Повести временных лет». В «Повести временных лет» соединились дветрадиции: народно-эпическая и агиографическая. Это есть и в «Войне и мире».«Война и мир» — одна из «модификаций», созданная эпохой «великих перемен».Летописный стиль послужил основой для сатиры и на историческую науку и наполитический строй.[5]Наш собеседник древний автор.Историческая эпоха – силовое поле противоречий и пространство человеческоговыбора, что сама суть ее как исторической эпохи состоит в подвижнойразомкнутости на будущее; тело некая равная себе субстанция. Житейскоймудростью, или здравым смыслом, знанием людей без чего невозможно то искусствопонимать сказанное и написанное, каковым является филология.Содержание гуманитарной мысли по-настоящему обнаруживается только присвете жизненного опыта – человеческого опыта. Объективное существованиесмысловых аспектов литературного слова имеет место лишь внутри диалога и неможет быть извлечено из ситуации диалога. Истина лежит в иной плоскости.Древний автор и древний текст общение с ними есть понимание «поверх барьеров»непонимания, предполагающее эти барьеры. Минувшая эпоха – эпоха жизничеловечества, нашей жизни, а не чужой. Быть взрослым – это значит пережить детствои юность.
ЗаключениеАвтор «Истории Государства Российского» — человек астрономически далекойэпохи, чей язык и убеждения считались глубокой стариной уже в 1840-х годах.Карамзин – виднейший деятель своей эпохи, реформатор языка, один из отцоврусского сентиментализма, историк, публицист, автор стихов, прозы, на которыхвоспитывалось поколение. Все это достаточно для того, чтобы изучать, уважать,признавать; но недостаточно, чтобы полюбить в литературе, в себе самих, а не вмире прадедов. Кажется, две черты биографии и творчества Карамзина делают егоодним из наших собеседников.Историк-художник. Над этим посмеивались уже в 1820-х, от этого старалисьуйти в научную сторону, но именно этого, кажется, не хватает полтора векаспустя. В самом деле, Карамзин – историк предлагал одновременно два способапознавать прошлое; один – научный, объективный, новые факты, понятия,закономерности; другой – художественный, субъективный. Итак, образ историка –художника принадлежит не только к прошлому, совпадение позиции Карамзина инекоторых новейших концепций о сущности исторического познания – это говоритсамо за себя? Такова, полагаем, первая черта «злободневности» Карамзинскихтрудов.А, во-вторых, еще и еще раз отметим тот замечательный вклад в русскуюкультуру, которой именуется личностью Карамзина. Карамзин — высоконравственнаяпривлекательная личность, которая на многих влияла прямым примером, дружбою; нона куда большее число – присутствием этой личности в стихах, повестях, статьяхи особенно в Истории. Карамзин ведь был одним из самых внутренне свободныхлюдей своей эпохи, а среди друзей, приятелей его множество прекрасных, лучшихлюдей. Он писал, что думал, рисовал исторические характеры на основе огромного,нового материала; сумел открыть древнюю Россию, «Карамзин есть наш первыйисторик и последний летописец».[6]Список использованной литературы1. Аверенцев С. С. Наш собеседник древний автор.2. Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. – М.: Республика, 1994. –591 с.: ил. – (Прошлое и настоящее).3. Гулыга А. В. Искусство истории – М.: Современник, 1980. – 288 с.4. Карамзин Н. М. История государства Российского в 12-ти томах. Т. II-III/ Под ред. А. Н. Сахарова. –М.: Наука, 1991. – 832 с. 5. Карамзин Н. М. Об истории государства Российского/ сост. А. И. Уткин;Отв. ред., автор очерка о Н. М. Карамзине и примеч. С. О. Шмидт. – М.:Просвещение, 1990. – 384 с.6. Карамзин Н. М. Предания веков/ Сост., вступ. Ст. Г. П. Макогоненко; Г.П. Макогоненко и М. В. Иванова; — Ли. В. В. Лукашова. – М.: Правда, 1988. – 768с.7. Культурология: учебное пособие для студентов высших учебных заведений –Ростов н/Д: Издательство «Феникс», 1999. – 608 с.8. Лотман Ю. М. Карамзин: Сотворение Карамзина. Ст. и исслед., 1957-1990.Заметки рец. – СПБ.: Искусство – СПБ, 1997 – 830 с.: ил.: портр.9. Эйхенбаум Б. М. О прозе: сб. ст. – Л.: Художественная литература, 1969.– 503 с.
2dip.su
